Две повести о войне

– Не знаю.

Сержант выругался трехэтажным матом.

– Слушай, не зли меня. Пиши всю правду.

– Скажите, что писать, я напишу.

Курятников задумался. Получается, как в той бесконечной присказке «У попа была собака». Что ж, выхода у него нет.

– Хорошо. Сделаем так, – и опер, морща лоб, почесывая затылок, делая мучительно долгие паузы, стал диктовать Маше, кто, где, когда, с какой целью завербовал ее, как она добиралась до советской линии фронта и что собиралась здесь выудить. Но когда очередь дошла до самого существенного, то есть до способов передачи Петровой добытой информации, опер умолк. Он ровным счетом не мог придумать, каким образом разоблаченная им шпионка собиралась доводить до сведения своих немецких хозяев полученные разведданные. Встал, походил по блиндажу, прибавил света в керосиновой лампе, снова сел на стул. И, наконец, его озарило:

– Пиши, Петрова. «Что касается способов передачи добытых мною разведданных, а так же паролей и явок, то они должны будут определиться после того, как на меня самостоятельно выйдет местный резидент немецкой разведки». Написала? Все. Подпишись, поставь дату.

Слава богу! Все в ажуре. Курятников оформил протокол допроса, дал Маше подписать его и самолично отвел ее в блиндаж-гауптвахту. Затем сел за донесение своему начальнику лейтенанту госбезопасности Прошкину. Изложив обстоятельства задержания Петровой, почти дословно переписав «Явку с повинной», лейтенант написал следующее:

«Обвиняемая в шпионаже в пользу Германии Петрова М. Г. изобличается следующими доказательствами, прямыми и косвенными:

1. Личным признанием, изложенным в «Явке с повинной».

2. «Разрешением на выезд» (на немецком языке), выданным военным комендантом г. Барановичи, являющимся по существу указанием всем германским частям оказывать обвиняемой всяческое содействие в ее продвижении по оккупированной территории.

3. Ранец (1 шт.) немецкого производства.

4. Нож с ножнами немецкого производства.

5. Солдатская фляга (1 шт.) немецкого производства.

6. Две банки мясных консервов, одна упаковка галет и один пакет мармелада – всё немецкого производства.

Перечисленное прилагается».

Курятников с облегчением вздохнул. «Теперь можно позвонить начальству», – подумал он и взялся за трубку. Но она молчала. Связи с полком не было. Задумался. Доставить шпионку сейчас? Дело идет к вечеру. Неизвестно, на месте ли лейтенант. Хорошо, оставим дело на утро. Он вышел из блиндажа, крикнул вестового.

– Иванов, завтра чуть свет пойдешь в особый отдел полка. Отведешь туда задержанную, захватишь с собой пакет. Лично вручишь лейтенанту. Понятно?

– Так точно, товарищ лейтенант.

– А теперь ступай на гауптвахту, проверь, как она ведет себя, скажи ей, что завтра утром ее отправят дальше. Выполни и доложи.

Минут через десять Иванов вернулся. Доложил, что вроде бы все в порядке, но она спрашивает, когда будет ужин. И еще она просит, чтобы у нее была вода.

– Налей из графина в ее же баклажку и отнеси. А насчет ужина… скажи, что ужина не будет.

В тот день ужина не намечалось не только для задержанной, но и для самого оперуполномоченного. Не планировался он и для командования полка, батальонов и рядовых, оставшихся в живых. Такое странное положение во многом объяснялось тем, что вышестоящие инстанции знали, что все маршевые роты, направляемые в расположение полка и его батальонов, с ходу бросают в бой, откуда мало кто возвращается. Из этого вытекало, что не было никакого смысла кормить людей перед атакой: нерациональный расход продуктов. Но спирт и водка подвозились исправно. Без сталинских сто граммов наступления не начинались. От такой системы снабжения страдали и те, кто непосредственно не участвовали в боях. О них как-то тоже порой забывали. Поэтому лейтенант Курятников с вожделением смотрел на немецкие мясные консервы и галеты с мармеладом. Однако трогать их никак было нельзя – вещественные доказательства. А вот полбуханки немецкого хлеба, которую он предусмотрительно не занес в протокол, особист съел.

…Утром в сопровождении бойца Маша была конвоирована в распоряжение старшего уполномоченного Прошкина… Накануне Курятников связался с ним по телефону, сообщил ему о поимке шпионки. Тот сердечно поздравил его с боевым успехом и с нетерпением ждал появления задержанной. За две недели пребывания в своей должности его сотрудники еще ни разу не выявили немецкого разведчика. Войдя в блиндаж лейтенанта, освещенного керосиновой лампой, конвоир, вручив пакет, спросил, ввести бабу или как. Прошкин приказал пока подержать ее за дверями и с любопытством стал просматривать бумаги и вещдоки, присланные его опером. Ознакомившись с ними, майор удовлетворенно хмыкнул и мысленно похвалили Курятникова. В это время дверь распахнулась, и в блиндаж стремительно вошел начальник разведотдела дивизии подполковник Рогов. Он дружески пожал руку Прошкину, сел на стул против него и спросил:

– Ну как, ловятся шпионы, диверсанты, дезертиры, перебежчики?

– Помаленьку выявляем, – скромно ответил особист. – Вот как раз вчера поймали немецкого разведчика.

– У меня к тебе просьба, лейтенант. Дело тут такое. Из штаба армии прибыла комиссия конкретно по одному вопросу: почему дивизия и, в частности, ваш полк несколько дней пытается прорвать оборону противника, несет несусветные потери, а результат нулевой. К вам в полк завтра прибудет целая делегация, а я первая ласточка. Моя задача – выяснить, какими сведениями штаб полка располагает о немцах, их вооружении, схеме обороны. Я попытался это узнать. И ты можешь себе представить, майор, в штабе вашем ни хрена ничего не ведают о противнике. Ровным счетом ничего! Почти ежедневно посылают людей в атаки, причем без огневой поддержки, посылают прямо на пулеметы, и все гибнут, как мухи. Начальство вашего полка угробило полностью даже свою разведроту, послав его вместе с маршевыми ротами на штурм немецкой передовой. И вот теперь эту работу – сбор данных о противнике в полосе вашего наступления – возложили на нас. Ты можешь чем-нибудь помочь нам, лейтенант? В долгу не останусь, – и подполковник, вынув носовой платок и сняв фуражку, стал вытирать пот с головы и с лица. – Жарко сегодня уже с ранья.

Прошкин развел руками:

– Наш враг – внутренний. Наше дело, ты сам знаешь, – антисоветчики, дезертиры, шпионы.

– Стоп. Ты сказал, что твои люди задержали немецкого разведчика. Он заброшен по воздуху или перешел линию фронта?

– Перешел линию фронта.

– Когда его задержали?

– Вчера.

– Так это здорово, лейтенант. Возможно, он кое-что знает о расположении немецкой части в вашей полосе. Нам нужна хотя бы зацепка, чтобы сориентироваться. Я могу поговорить с задержанным?

– Собственно, он – не он, а она, баба. Находится рядом, здесь, за дверями. Я не возражаю, но вряд ли она тебе пригодиться.

– Ну ты же сам говорил, что она только вчера перешла линию фронта. Уж что-нибудь видела, слышала.

– Да ради бога, поговори с ней. Все равно она подлежит расходу. Но сначала посмотри бумаги, оформленные на нее, – и он придвинул к подполковнику документы, подготовленные оперуполномоченным Курятниковым.

Рогов бегло просмотрел их и, разочарованный, попросил у Прошкина разрешение на выезд из города Барановичи, выданный тамошним военным комендантом.

– Так оно на немецком языке.

– Ну и что? Я хорошо знаю немецкий. Мы же, разведчики, не пальцем деланы, – и он пробежал глазами протянутый капитаном «папир». Улыбнулся, потом стал внимательно вчитываться в текст. В это время дверь распахнулась, и в блиндаж ввалились комиссар и начальник штаба полка.

– Вот ты где, разведка, – запыхавшись, обратился к подполковнику комиссар полка. – Звонили из политотдела дивизии, просили срочно передать тебе, чтобы ты завтра в 10.00 доложил им на заседании о состоянии разведки в нашем полку.

– Нам еще звонил комдив, – добавил начштаба, – приказал, чтобы ты в 22.00 сегодня связался с ним по телефону.

– По первому вопросу, товарищи, доклад у меня готов: состояние дел в вашем полку хреновое. Это мягко сказано. А чтобы развеселить вас, я хочу прочитать вам один немецкий документ. Хотите поржать?

Вошедшие недоуменно переглянулись.

– Давай, – нехотя согласился комиссар.

Подполковник Рогов коротко ознакомил их с историей задержанной Петровой, а затем стал переводить с немецкого разрешение на выезд. Завершив его, громко рассмеялся. К нему присоединились комиссар и начштаба, сначала неуверенно, как бы за компанию. Но шумно расхохотались, услышав комментарий подполковника к прочитанному. А тот сквозь смех заявил:

– А теперь гауптман Лутц обязан сожрать грязные портянки своего адъютанта Франца! Потому что Маша Петрова уже опередила доблестные германские войска, и теперь путь ей на Москву открыт.

Смеялись все, кроме старшего уполномоченного Прошкина. Он удивленно взирал на присутствующих и не мог понять, из-за чего они хохочут.

– А вот они, – Рогов показал на особиста, – хотят эту славную жену красного командира расстрелять.

– Почему, капитан? – спросил комиссар.

– Да никто не собирался ее расстреливать, – смутился Прошкин. – Просто решили проверить, кто она и как перешла линию фронта.

– Вот, товарищ подполковник, – обратился к Рогову начштаба, – расспрошайте задержанную. Может, она что-нибудь скажет о расположении обороны немцев.

– А я как раз и собирался это сделать, – ответил начальник разведотдела дивизии. – Товарищ лейтенант, можно поговорить с твоей шпионкой?

– Ну мы пошли, – комиссар и начштаба поднялись и покинули блиндаж.

Ввели Машу с ребенком на руках. Утром перед конвоированием она успела покормить сына, и теперь он спал. Рогов с любопытством рассматривал ее. Перед ним стояла не очень молодая сильно изможденная женщина в рванных парусиновых брюках и в такой же рваной парусиновой куртке без пуговиц, через которую просматривалась командирская портупея. Под глазом светился огромный фингал. По случайному стечению обстоятельств сержант-особист ударил ее не в тот глаз, куда ей врезал немец-насильник, а в другой. Тот, старый синяк только недавно сошел на нет. Теперь красовался новый. Но Маша из-за отсутствия у нее зеркала не знала о существовании ни прежнего, ни свежего кровоподтека. Поэтому она сначала не поняла вопроса подполковника о фонаре, о том, кто ей его засветил. Догадавшись, наконец, о чем речь, ответила, что это дело рук вчерашнего начальника. Рогов укоризненно посмотрел на особиста.

– Скажи-ка, Маша, ты сама писала явку с повинной?

– Да.

– И там всё правда?

– Ни одного слова. Лейтенант диктовал, а я писала.

– А почему писала, если всё неправда?

– Потому, что лейтенант обещал убить ребенка, если я не напишу, что я шпионка.

Подполковник снова посмотрел на капитана, покачал головой.

– Скажи, Маша, а откуда у тебя немецкие вещи?

– Какие?

– Ранец, нож, фляга, консервы, галеты, мармелад.

– Ранец, нож и фляги подарил мне хозяин дома в Барановичах, где мы с мужем снимали комнату. Дядя Петя в первую мировую попал в плен к немцам и оттуда привез все это. А продукты дали немцы, когда отпускали меня сюда, на нашу сторону.

– Как по-твоему, почему немцы одарили тебя сухим пайком?

– Не знаю. Кроме того, они еще дважды хорошо накормили меня.

– И ты не знаешь, почему?

– Не знаю, но догадываюсь.

– И почему?

– Товарищ командир, – выше майора она не разбиралась в этих кубиках на петлицах, – вы можете верить мне, можете не верить, но получалось каждый раз одинаково: как только немцы прочитывали разрешение на выезд, они начинали смеяться, потом делались добрыми и всячески помогали мне. Например, посадили даже на эшелон с танками, и я на нем доехала до Орши. Вот и на этот раз, когда меня поймали ночью при попытке перейти линию фронта, ихние офицеры прочитали ту же бумагу и так смеялись, и так смеялись, что даже я засмеялась, хотя мне было не до смеха, думала, они меня расстреляют. А после смеха накормили. Я не знаю, что смешного написано в той бумаге. Читают и смеются, читают и смеются, потом помогают.

– Слышишь, капитан, – не поворачивая головы заметил Рогов, – оказывается, немцы тоже обладают чувством юмора, не только мы с тобой. Смеялись они, значит… Но, как известно, смеется тот, кто смеется последним. И наша Маша Петрова – первая ласточка – предвозвестница: не быть немцам в Москве. Она опередила их. А когда прогоним их, будем смеяться уже мы, – и добавил, обращаясь к ней: – А ты видела позиции немцев?

– Видела. Я вышла к ним ближе к вечеру, было еще светло. Чтобы лучше рассмотреть, как перебраться ночью через немецкие окопы, я взобралась на дерево и всё разглядела.

– Ты можешь подробно рассказать, что ты видела?

– Могу.

– Товарищ лейтенант, – он обратился к особисту, – ты позволишь Маше Петровой пройти со мной. Мы с ней подробно поговорим о том, что она знает о немцах.

Прошкин кивнул.

Как только они вышли, капитан позвонил Курятникову:

– Слушай, сержант, ну ты, однако, болван стоеросовый. Ты кого ко мне прислал? Осрамил меня на весь полк. С чего ты взял, что она шпионка? Плохо начинаешь, сержант. И никакого чувства юмора.

Спустя часа два тому же Курятникову позвонил Рогов. Поблагодарил его за то, что задержал очень ценную разведчицу. Но только не немецкую, а нашу, советскую, которая сообщила очень важные сведения о состоянии вражеской обороны. Связался по телефону Рогов и с лейтенантом Прошкиным, которого также поблагодарил за содействие, поставил его в известность о том, что Петрова помогла ему составить схему расположения позиции противника. Он также выразил надежду, что товарищ лейтенант отпустит Петрову на все четыре стороны. Получив его согласие, отправил к нему Машу в сопровождении своего бойца, приказав ему доставить ее обратно. Подполковник действительно остался очень доволен полученными результатами. Подробно расспросив Машу, он пришел к выводу, что в немецкой части, где ее задержали, серьезный недокомплект в живой силе. Петрова запомнила, что на кухне, где ее дважды кормили до общей солдатской кормежки, половина котлов пустовала. Она указала точное расположения двух пулеметных гнезд в привязке к заметному ориентиру – подбитому танку Т-34. В привязке к тому же ориентиру показала нахождение двух хорошо замаскированных противотанковых орудий. Вспомнила, что две последние траншеи пустые, солдаты находятся только в первой траншее. Рогов потирал руки от удовольствия. «А сегодня ночью на другом участке попробуем взять языка, – подумал он. – Так или иначе, завтра есть о чем доложить начальству.» В знак благодарности решил помочь Маше отправить ее в тыл, подальше от фронта.

Старший уполномоченный особого отдела полка Прошкин вернул Маше все вещи, кроме немецкого ножа и двух банок консервов. Он больше недели не ел мяса. Нож понравился, потому что был изготовлен из лучшей немецкой стали. На вопрос, почему она не получила их, лейтенант ответил, что не положено. Не отдал он ей и разрешение на выезд из Барановичей. Отныне Маша больше никогда не узнает, почему немцы и наши, задерживая ее, сначала планировали расстрелять ее, а прочитав этот документ, смеялись, а потом помогали, чем могли. На прощании Прошкин проинструктировал ее. Первое – никому и никогда не говорить, что идет из Барановичей, что пробиралась через оккупированную территорию. Мол, гостила, скажем, в Смоленске у свекрови и в виду приближения немцев направилась в Москву, к своим родителям. Второе – никому никогда не говорить, что задерживалась на прифронтовой полосе особым отделом. Третье – уничтожить прямо здесь и сейчас немецкие упаковки галет и мармелада, а продукты лучше всего поскорее съесть. На том и распрощались.

Вернулись к подполковнику. Его на месте не оказалось. В ожидании своего избавителя Маша накормила Мишку. Молока заметно не хватило. Сын стал капризничать. Разжевала одну галету и через тряпочку дала ему. Одной галеты не хватило. Разжевала другую. Успокоился. Вспомнила, что сама не ела больше сутки. Слопала половину галет и половину мармелада. Не насытилась. Захотелось есть еще сильнее. Выпила остатки воды из фляги, попросила бойца наполнить две баклажки. Страстно захотелось бежать отсюда. Нет, надо дождаться командира, который отнесся к ней так благожелательно. Увидела санитарку, которая рассматривала себя в зеркало. Подошла, попросила заглянуть. Посмотрела и обомлела. Она увидела старую, изможденную, полностью седую старуху с огромным фингалом под глазом. Она чуть было не упала в обморок от увиденного. И это бы наверняка случилось бы, если бы не сын на руках. Материнский охранный инстинкт оказался выше внезапных сильных эмоций. Маша села на пенек, слезы потекли из ее глаз. Она плакала и прикидывала, где и когда она поседела. Тогда ли, когда у нее на глазах пьяный немецкий солдат убил годовалого мальчика, ударив его головой об стенку? Или тогда, когда она на немецкой передовой переползала через траншеи? Быть может, тогда, когда ее там же обнаружили немцы? Возможно, тогда, когда они из пулеметов в упор расстреливали бегущих в атаку красноармейцев? Может быть, тогда, когда шла к своим по трупам? Или тогда, когда лейтенант из особого отдела обещал разбить голову ее сына об стол? Возможно, и тогда, когда он же грозил расстрелять ее самочинно? Боже мой, дай мне еще сил, дай мне хлеба, помоги добраться до мамы!

Подполковник вернулся к вечеру, был чем-то сильно возбужден. Торопливо сказал Маше, что с наступлением темноты она поедет вместе с ранеными в тыл. Строго наказал, чтобы с этого места никуда не уходила. И умчался. Он не мог сказать Маше, что только что стало достоверно известно о новом наступлении немцев со стороны Смоленска, с юга, и со стороны Ярцев, с севера. Это означает, что если они сойдутся, то их дивизия и другие части окажутся в окружении. Остается пока единственная переправа через реку Вопь, приток Днепра, у деревни Соловьево. Вот через нее нынешней ночью и решено спешно вывезти всех тяжелораненых. Если удастся.

Домой!

Как только стемнело, десять полуторок, загруженных ранеными, в основном лежачими, выехали в тыл. Машу с сыном разместили в одну из них. Было так тесно, что она могла только стоять, вцепившись руками в кабину и раздвинув ноги, между которыми располагалась вся в бинтах голова солдата. Мишка был упакован на старое место – в свой мешочек за ранцем. Чтобы он не беспокоил никого и спокойно спал, Маше пришлось незадолго до отъезда разжевать и через тряпочку дать ему сразу несколько галет: молока становилось все меньше и меньше. Перед отправкой произошло еще одно чудо: ее накормили перловой кашей, причем вволю. Поздний ужин специально приготовили для отъезжающих раненых и сопровождающих их лиц. Но многие из больных находились в таком тяжелом состоянии, что отказывались есть, только пили воду. Появился излишек каши, предложили матери с ребенком, которую начальство неизвестно почему приказало доставить в Вязьму, место дислокации фронтового госпиталя. Поедая свою порцию, Маша старалась делать вид, что не такая уж она и голодная, но у самой дрожали руки. Они перестали трястись, когда доела второй котелок. В темноте тайком часть каши распихала по карманам куртки. А когда подали чай, то есть простой кипяток, с небольшим кусочком сахара, она была счастлива. Кипяток, дуя на него, выпила, а сахар положила в карман – для Мишки.

Ехали долго и медленно: из-за кромешной тьмы и жуткой дороги. Когда приблизились к переправе, северная часть неба стала озаряться отблесками ракет. Маша не знало, что немцы уже который день со стороны Ярцева и с юга, со стороны Смоленска, рвутся к переправе, единственной на реке Вопь. Бои шли ожесточенные. Советское командование понимало, что если эта последняя ниточка будет прервана, то в окружении окажутся несколько дивизий. Поэтому оно стремилось переправить на восточный берег раненых и всё, без чего можно было обойтись. Но приказа об отступлении не давало, лелея надежду освободить Смоленск. Но через два дня все рухнет, и та часть, где так вначале неласково встретили Машу, и другие воинские подразделения окажутся в мешке, будут уничтожены или пленены. В предвидении этой катастрофы у переправы скопились колонны машин и вереницы подвод. Поэтому полуторкам с ранеными, с кем ехала Маша, удалось проскочить на противоположный берег только почти перед самым рассветом. Выбравшись на дорогу, шоферы прибавили скорость. А когда достигли Минского шоссе, нажали на всю катушку, не задумываясь над тем, что везут не дрова и не картошку, а раненых. Водителей понять было можно: начинало светать, значит, в любой миг могли появиться немецкие самолеты. В Вязьму влетели, когда солнце уже выглядывало из-за горизонта. Попрощавшись с санитарами, радостная, счастливая, Маша вздохнула: «Ну теперь домой!» Действительно, оставалось всего ничего – сесть на поезд и укатить в Москву, благо денег с собой у нее было достаточно, хватит не только на дорогу, но и на то, чтобы купить что-нибудь съестное. Узнав, как пройти к железнодорожному вокзалу, полная добрых надежд, направилась туда.

Маша не прошла и полпути, как в ужасе остановилась. На город налетели немецкие самолеты. Точнее они бомбили только железнодорожный вокзал. К небу поднялись тучи пыли. Грохот взрывов давил на барабанные перепонки. Начались пожары. Огромные шлейфы густого черного дыма вздымались вверх. Видимо, горели цистерны с горючим. Земля содрогалась. Громко заплакал сын. Со страху, наверное, да и время кормить подошло. Пристроившись на лавочке у одной из изб, дала ему грудь. Молоко скоро кончилось. Разжевала галету, дала через тряпочку. И этого оказалось мало. Полкусочка сахара, оставшегося от вчерашнего чая, растворила в воде, дала через бутылочку с соской. Успокоился. Прямо в ушко, чтобы ему было слышно в грохоте разрывов, прошептала: «Потерпи, миленький, скоро будем дома, в Москве, у бабушки и дедушки.» На улицах – никого, город будто вымер. Самолеты улетели. Наступила тишина. Она направилась к вокзалу.

Да, горели цистерны. Их никто не пытался тушить. Пожарники заливали водой только несколько пылающих строений. Большая часть составов была снесена с рельсов. Разворочены пути. Маша поняла – отсюда она в Москву не уедет, по крайней мере в ближайшие дни. Здание вокзала осталось целым. Она даже заполнила свои фляги кипяченной водой. На всякий случай спросила у женщины в форме железнодорожника, будут ли поезда в Москву. Та удивленно посмотрела на нее, сказала: «Не видишь, что творится». Выйдя на привокзальную площадь, попросила милиционера показать дорогу на Можайск. Ей ничего не оставалось другого, как надеяться только на свои ноги. Ждать она никак не могла. Тем более неизвестно было, сколько ждать. Ей следовало спешить. По пути увидела продуктовый магазин. Обрадовалась. Напрасно: полки поразили ее абсолютной пустотой. Обратилась к двум скучающим продавщицам с вопросом, бывает ли у них в продаже хлеб или что-нибудь другое съестное. Девушки посмотрели на нее с еще большим удивлением, чем железнодорожница. Тогда она пояснила им, что она беженка, идет от Смоленска, хочется есть, у нее имеется немного денег, а где купить еду, не знает. Ей объяснили, что хлеб и другие продукты выдаются по карточкам. А чтобы их получить, надо работать или жить в Вязьме. Подсказали, что можно купить хлеб на толкучке, растолковали, как туда пройти. Предупредили, чтобы она сначала брала у барыги буханку и клала ее куда-нибудь подальше, а потом уже расплачивалась. «А иначе могут надуть: деньги возьмут и убегут,» – пояснили ей.

Удрученная увиденным и услышанным, Маша вышла из магазина и направилась в ту сторону, где могла находиться толкучка. Она нашлась недалеко от железнодорожного вокзала. Разогнанные бомбежкой, после ее окончания вольные продавцы и покупатели вновь собрались на своем пятачке. Их было немного, несколько десятков человек. В основном продавали или меняли поношенную одежду, разное барахло. Встретилась старушка, которая крепко прижимала к груди узелочек с творогом. Еще одна тетка вынимала и прятала за лифчик яйцо, выкрикивая: «Вареные яйца, вареные яйца!» Наконец, Маша услышала: «Хлеб! Кому хлеб?» Предлагал его одноногий, на костылях, небритый дяденька. «Ну этот наверняка не удерет», – она вспомнила наставления продавщиц из продуктового магазина. Спросила его, а где хлеб, который он продает. Он вытащил из-за пазухи буханку и снова положил обратно. Осведомилась, почем. Когда одноногий назвал цену, у нее потемнело в глазах. Цифра была только чуть меньше той суммы, что имелась у нее в наличие. А обладала Маша, по ее представлению, большими деньгами – их сбережениями за два года совместной с Васей жизнью плюс то, что было подарено ей Петром Дормидонтовичем. Она молча отошла от калеки.

До нее донеслось: «Меняю хлеб на водку или спирт». Вспомнила благостный ужин с окруженцами в лесу, с изобилием мяса и четвертинкой первача, пошедшего по кругу. Пришли на память слова дяди Петя о том, чтобы она берегла самогон, который может выручить в трудную минуту. В горле образовался ком. Снова услышала, что кто-то продает хлеб. Торговала им пожилая тетя. Цену запрашивала такую же, как и инвалид. Маша, держа на руках спящего сына, начала делать в уме вычисления. Она прикидывала: если она купит буханку, сколько у нее останется денег и хватит ли их на покупку билета до Москвы. Она, решившись идти пешком в сторону Можайска, не теряла надежды сесть в поезд на какой-нибудь промежуточной станции. Она не знала, что, если идти по Минскому шоссе, а другого пешего пути не было, такой станции не встретит. Железная дорога проходила далеко стороной и объявлялась только в Можайске. Она стояла в раздумье: покупать – не покупать. Очень уж дорого. Но у нее, кроме остатков каши в карманах, ничего не было. Галеты кончались, да и они предназначались только для Мишки. Оставалось немного немецкого мармелада. Делать было нечего, надо покупать. И в это время раздались милицейские свистки.