Две повести о войне

– Ты запрещать не имеешь права, товарищ Конюхов, – так же перешел на официальный тон Панюшкин. – Ты всего лишь замполит, а не комиссар. Когда были комиссары, без их подписи мы, командиры, не имели права издавать приказы. Сейчас имеем такое право, потому что на сегодняшний день в армии единоначалие. Так что отвечаю за всё только я – командир дивизии.

– Хорошо, пусть будет так, – не унимался Конюхов. – Но где у вас партийная совесть, где офицерская честь, где ваш воинский долг? Лишая дивизию автомобильного транспорта, вы отнимайте у нее возможность маневрировать резервами, а значит. ослабляйте боевую мощь нашей части.

– Знаешь, замполит, мне из-за этих твоих высоких слов хочется выматерится, – побагровел генерал-майор. Он, как всегда, был нетрезв. – О каком маневрировании резервами ты говоришь, если мы на волосок от окружения. Еще два-три дня, и дивизия будет в западне вместе с твоими грузовиками, если их оставить без движения. А так хоть свои семьи спасем. Сегодня после ужина будем совещаться, что предпринять, что нам делать в свете того, что немцы вот-вот захватят Шауляй. Мы охотно выслушаем твое мнение на это счет.

…Оперативка выдалась бурной и бестолковой. Большинство присутствующих были пьяны. Пытались говорить разом, обсуждая вопрос, поставленный комдивом: в каком направлении действовать, исходя из сложившейся фронтовой обстановки, а также приказа, изложенного в секретном красном конверте, и, конечно, печального опыта стрелковой дивизии покойного Пашина.

Замполит одного из стрелковых полков Лисицын пьяно кричал, стуча кулаком по столу:

– Почему немецкие солдаты не сдаются Красной армии? Где классовая солидарность германского рабочего класса? Почему он не поднял восстание против Гитлера?

За неделю до войны в гарнизонном клубе для комсостава была прочитана лекция профессором из Москвы под названием «Германия – верный друг Советского Союза». И многие из присутствующих до сих пор, на пятый день войны, не могли взять в толк, почему вчерашний, можно сказать, побратим поднял руку на своего близкого товарища. И теперь, подогретые водкой, они, возмущенные предательством бывших корешей, перебивая друг друга, клеймили их за двурушничество. Конец балагану положил начальник штаба дивизии Поспелов:

– Хватит болтать попусту! – рявкнул он. – Надо говорить о насущном – идти врагу навстречу…

– Или наперерез, – кто-то перебил его.

– Или наперерез, – согласился начштаба, – во фланг и тыл. Или сидеть сложа руки, ждать подхода врага. Приказываю не галдеть и говорить строго по одному.

– Выходить навстречу немцам или ударять сбоку нет смысла, – выступил командир стрелкового полка Синицын. – Опыт дивизии Пашина предостерегает – мы под полным контролем противника. Сверху нас сторожит самолет-разведчик, на земле – диверсанты с радиопередатчиками. Предлагаю оставаться на месте, договориться с другими частями и занять общую круговую оборону. В Курляндии находится большая сила.

– Я предлагаю другой вариант, – поднялся с места командир другого стрелкового полка Ветров. Вместе с Конюховы они, пожалуй, были единственными трезвыми на этом совещании. – Но сначала я скажу о другом. Как вам известно, я вступил в должность комполка всего неделю назад, И застал нечто невероятное: моя часть совершенно не готова к боевым действиям. Бойцы не умеют стрелять по движущим целям, на бегу. Большинство вообще имеет за душой всего пять-шесть выстрелов. Отсутствуют навыки окапывания во время атаки под огнем. Полная танкобоязнь. Ни разу бойцов не тренировали на взрывы. В наступление бегут кучками, а не врассыпную. О каком походе навстречу врагу может идти речь при такой плачевной боевой подготовке? Мне непонятно, чем вообще занимались в полку в течение последнего года? Мой вывод: если как-то можно использовать моих бойцов и командиров, так только в обороне. Поэтому я предлагаю – идти не вперед, не во фланг и не сидеть в ожидании врага, а отойти на восток, к Риге, пока она не захвачена противником. Там займем оборону и, возможно, обретем вышестоящее командование.

Снова все загалдели, обсуждая различные варианты боевых действий. Наконец встал командир дивизии:

– Мой приказ, пока устный, таков. Уходим на Ригу. Это наиболее правильное решение. Товарищ Поспелов, – обратился он к начштаба, – сколько времени понадобиться для подготовки дивизии к маршу.

– Трое суток, товарищ генерал-майор, – последовал ответ.

– Это много, мы не успеем, немец раньше нас окажется в Риге. Сутки – вот мой приказ, в ночь с 27 на 28 июня…

– Выдвинутся через сутки мы сможем, товарищ генерал-майор, – промолвил Поспелов, – но мы не успеем уничтожить большое количество имущества, которое не сможем забрать с собой. Это продовольствие, боеприпасы, фураж, обмундирование и другое. Нельзя их оставлять врагу.

– Оставьте команду для их уничтожения, а основной состав дивизии готовьте к походу. Идти только ночью. С наступлением даже слабенького утреннего света во время марша уходить в укрытия, я имею в виду лес. И не подавать признаков жизни. А теперь все по местам.

11

На третий день войны в стрелковой дивизии полковника Семаги случилось ЧП. В связи с нападением Германии на СССР здесь был снят запрет на проведении учебных артиллерийских стрельб, вето на которые было прежде наложено по указанию сверху в целях экономии боеприпасов. В одной из батарей снаряд разорвался в стволе гаубицы. Ствол разорвало по самый щит, но, слава богу, никто из орудийного расчета не пострадал. Видно, снаряд был неисправен, взрыватель сработал преждевременно. Но так не думал лейтенант госбезопасности из особого отдела Гусев. Он пришел в артдивизион с двумя своими бойцами и приказал расчету орудия разойтись в разные стороны на 15–20 метров друг от друга, чтобы солдаты не общались между собой и не слышали разговор следователя с командиром батареи старшим лейтенантом Стеблиным. А между ними состоялся такой диалог.

Гусев:

– У меня к вам следующие вопросы, старлей. Первый: может, чехол со ствола забыли снять?

Стеблин:

– Этого не может быть, товарищ лейтенант госбезопасности. Чехол был снят. Данный факт может подтвердить весь орудийный расчет. Да и вот он, чехол, в целости и сохранности, – и комбат показал на брезент, брошенный на передок.

Гусев:

– Тогда, возможно, грязь в стволе накопилась? Давно же не стреляли.

Стеблин:

– Никак нет, Такое просто невозможно. Мы драли постоянно ствол и тогда, когда гаубица простаивала, и сегодня, перед первым выстрелом.

Гусев:

– А. может, специально решили вывести из строя пушку, скажем, песочка в ствол подбросили?

Командир батареи, удивленный таким вопросом особиста, раскрыл рот от удивления и вместо ответа что-то промычал невразумительное.

Гусев:

– Играем, значится, в молчанку, старлей. Еще раз спрашиваю: с какой целью по чьему приказанию ты и командир орудия младший лейтенант Иванов вывели гаубицу из строя? Кто ваши сообщники? Прошу не отпираться. Все равно будем судить за умышленное уничтожение боевого имущества с целью пособничества врагу.

Стеблин побледнел, потом его лицо покрылось красными пятнами. Он выпрямился, вытянул руки по швам и хриплым голосом произнес:

– Такое не может быть, товарищ лейтенант госбезопасности. Как это так – своими руками уничтожить орудие! Наверняка снаряд попался несправный, взрыватель сработал преждевременно. Но чтобы умышленно? Такое исключается полностью.

Гусев:

– Вот мы и выясним, старлей, может быть такое или не может быть – пособлять фашистам. Ты и командир орудия арестованы. Вы оба отойдите в сторонку. Я возьму показания у орудийного расчета.

Гусев побеседовал с каждым бойцом и, пообещав пригласить их к себе в качестве свидетелей, отправился восвояси. Батарея молча проводила глазами печальную процессию: идущего впереди особиста и шагающих за ним комбата и командира орудия без поясных ремней, подгоняемых шедшими позади них двумя солдатами с винтовками наперевес.

На гауптвахте двух артиллеристов затолкали в землянку, где находился еще один арестованный. Это был командир стрелковой роты Артемов. Он был подавлен не меньше вновь прибывших и долго не хотел отвечать на их вопрос, за что взят. Он то неопределенно мычал, то матерился семиэтажно. Наконец заговорил:

– Братцы, это какая-то хреновина, – применяя более крепкие слова и выражения, возмущался старший лейтенант. – Уму непостижимо! Представляйте, подходит ко мне младший сержант госбезопасности по фамилии Корочкин, курирующий наш стрелковый батальон, я его знал, и говорит: «Арестованный рядовой Васильев из вашего первого взвода в своем письме в деревню, датированном 22 июня сего года, написал по поводу начавшейся войны, что Красной армии придется туго, так как враг очень силен, и это сказал сам ротный. «Ты говорил такое, старлей?» – спрашивает он у меня. «Говорил». – ответил я. «Значит, признаешься, что ты, командир роты, сеял панику среди своих бойцов?» Это он мне говорит. А я отвечаю, что никакую паники я не сеял, только напоминал, что война с фашистами будет тяжелой, они покорили всю Европу, значит, очень сильны. Но особист опять за свое: «Так это же пораженческие разговоры!» И тут, братцы, меня прорвало. Я его послал на х…, сказав, что Красная Армия драпает по всему фронту, мол, это уже не пораженческие разговоры, а чистой воды разгром. Он меня и арестовал.

Из рассказа командира роты выходило, что дела его совсем швах. Уязвленный поведением старшего лейтенанта, младший сержант госбезопасности задумал приписать ему большее, чем он говорил бойцам о мощи вермахта. Корочкин завел на него уголовное дело, обвинив Артемова в том, что он призывал своих бойцов не оказывать сопротивление немцам во время боя, если таковое случится. И это подтвердил боец Васильев, тот самый автор письма в деревню, находящийся под стражей.

– И этот Васильев, – продолжал свой печальный рассказ командир роты, – во время очной ставки со мной так прямо и сказал, упав на колени и плача, прося прощения, что он оговорил меня, не выдержав побоев. За что получил сапогом прямо в лицо.

История повторилась и с другим солдатом, вырванным из его роты наугад: те же побои, тот же оговор, та же просьба о прощении при очной ставке и тот же удар сапогом по голове.

– И теперь мне грозит расстрел чистой воды, – сокрушался Артемов. – Ну не хреновина ли это? За что, братцы? Теперь только я чувствую свою невольную вину перед одним из моих взводных, который буквально накануне моего задержания жаловался мне на арест сразу четверых его бойцов, то есть почти половину отделения. В ответ я на него наорал, выматерил, обвинил в том, что не смог предотвратить антисоветскую болтовню. Теперь на своей шкуре убедился, что можно даже глухому и немому приписать любые разговоры.

Комроты схватился за голову и, покачиваясь из стороны в сторону, стал повторять: «Одуреть можно, братцы. Одуреть можно, братцы. Одуреть…»

12

Был поздний вечер. В здешних широтах белые ночи не наблюдаются, темень наступает, но не так скоро. Самойлов сидел на крылечке своего простенького домишки, где располагался его кабинет и некоторые службы радиоотряда. Это помещение выделил его организации горсовет Кулдиги. Оно располагалось на самой окраине районного городка. Отсюда во все стороны света тянулись леса, чаще всего сосновые, и запах хвои вместе с ночной прохладой освежающе воздействовали на взбудораженные мозги Ивана Петровича. А тревожиться было отчего. Только-только закончилось собрание, как значилось в повестке дня, актива трудового коллектива. Оно состоялось по настоянию группы опытных специалистов, которые пользовались уважением и доверием радиосвязистов. С их мнением считался и Самойлов. Они-то и пришли сегодня к нему с просьбой обговорить судьбу радиоотряда в свете стремительного наступления немцев в Прибалтике. Несколько дней назад уже было принято решение без приказа сверху никуда не уезжать до первого июля, дня окончания командировки. Но с тех пор ситуация резко изменилась. Враг приближался к Шауляю. А оттуда до Риги пара сотен километров. Еще несколько дней, и столица Латвии может быть в руках немцев. Весь коллектив связистов окажется в западне. Поэтому надо решать, заявили Самойлову представители большинства бригад, вопрос об эвакуации коллектива. Собрание прошло быстро, так как дело было ясным. Иван Петрович обещал дать окончательный ответ назавтра утром. И вот он, сидя на крылечке, размышлял, какой принять вердикт.

А тут еще сегодняшний предвечерний визит полковника Беленького, командира бригады АРГК. Он специально приехал к Самойлову, чтобы, учитывая близкие их отношения, сообщить ему, что его артиллерийская часть присоединяется к механизированной дивизии полковника Кочетова, который в виду быстрого продвижения противника на восток, из-за полной информационной изоляции и наступающей безысходности надумал выступить к Елгаве и преградить врагу дорогу на Ригу, до которой от Елгавы рукой подать, что-то около ста километров. Присоединиться к этому маршу он предложил Беленькому с его мощным артиллерийским потенциалом. Кочетов обращался с таким же замыслом в танковую и две стрелковые дивизии, но получил отказ. А Беленький согласился.

– Две причины побудили меня пойти с Кочетовым, – объяснял он Самойлову свое решение идти к Елгаве. – Во – первых, не сидеть же действительно сложа руки и ждать, когда немцы возьмут нас тепленькими без единого выстрела, потому что без пехоты наше громоздкое хозяйство абсолютно беззащитно. Во-вторых, наша бригада, как вы знаете, Иван Петрович, дислоцируется восточнее Кулдиги, ближе всех к Елгаве, Поэтому мы на своих тягачах – тракторах за несколько темных ночных часов вполне успеем прибыть на место назначения, а орудия на автомобильной тяге прибудут еще быстрее. Там и дадим бой германцу.

Самойлов отчетливо сознавал, что подобная попытка остановить врага ни к чему не приведет. Точнее она окончиться полным провалом. В вермахте не дураки, и они не будут лезть на пролом и просто обойдут преграду в виде артиллерийской бригады и механизированной дивизии с одним танковым, одним артиллерийским и двумя мотострелковыми полками, и все эти части, грозные сами по себе, окажутся в окружении. Вот если бы к ним присоединилась еще стрелковая дивизия, а лучше бы две, то противник надолго бы застрял на подступах к Риге. Но, как сообщил Самойлову полковник Беленький, штабы пехотных соединений отказались идти к Елгаве. Командир стрелковой дивизии Панюшкин заявил, что не видит смысла защищать Елгаву и завтра в ночь выступает в сторону Риги. «Кто в лес, кто по дрова», – с горечью подумал Иван Петрович, выслушав сообщение Беленького. И спросил его, когда они вместе с мехдивизией выступают. «Завтра ночью», – ответил полковник. «То есть 27 июня, на шестой день войны», – машинально отметил про себя Самойлов.

И вот, сидя на крылечке, он в смятении обдумывал услышанное. Вспомнилось и другое, не менее неприятное. Из всех частей без исключения сбежали призывники – латыши. В процентном отношении их было немного, но факт дезертирства всегда действует удручающе. Ну ладно, местных еще можно понять: оккупация, назовем вещи своими именами, обернулась для Латвии, мягко говоря, не лучшей стороной. Планирование создания колхозов, национализация частной собственности, массовые аресты – все это, разумеется, не располагало население к защите новой власти от других пришельцев – немцев. А вот как понять бегство более семидесяти бойцов, командиров и политработников после бомбежки дивизии Пашина? И такое случилось до соприкосновения с немцами. Что же тогда ожидать, когда они подойдут вплотную к нашим частям?

Самойлов вспомнил последний разговор с Грековым, Комаровым, Козловым, Беленьким, который состоялся сразу же после нападения Германии у него в конторке. Он так и остался незавершенным в той его части, которая касалась возможной реакции народа на войну: будет он сражаться за советскую власть или не будет. Точнее незаконченной эта тема осталась применительно к самим участникам беседы, кроме комдива Комарова, который дал ясно понять, что воевать за Сталина и большевиков он не намерен и прямым текстом сказал, что поступит так же, как поступил во время подавления тамбовского восстания, когда, ища смерть, стремился идти впереди наступающих цепей. Остальные же собеседники никак не высказались на сей счет. Промолчал и Самойлов. Ничего он не сказал о себе тогда по этому поводу по понятной причине: если бы он заявил, что готов бороться с врагом, это выглядело бы, как патриотическое постукивание в грудь, особенно на фоне сомнений других участников в целесообразности защиты сталинской диктатуры от гитлеровского тирана. Но если бы на него, Самойлова, тогда нажали и попросили бы определиться со своей позиции по данному вопросу, он сказал бы следующее: «Отказ от службы Родине в пользу рейха – это все равно, что менять шило на мыло. И еще неизвестно, что из них хуже – большевизм или нацизм. По крайней мере, мне очень не хочется жить под пятой еще одной диктатуры, чужаков, да еще не самых привлекательных».

На Самойлова очень тягостное впечатление произвел гитлеровский режим, когда он в последний раз приезжал в Германию. Особенно гнетущее чувство вызвало преследование евреев. Но что больше всего поразило его, так это невероятная внешняя схожесть двух политических режимов – фашистской и коммунистической. И у них, у нас, как две капли воды, одинаковые ритуалы – съезды партий, марши их сторонников, митинги и демонстрации трудящихся, рапорты вождям, клятвы на верность им, патриотические песни и пропагандистские передачи по радио, соответствующие статьи в печати, лживые заявления руководителей и прочая и прочая – всё одно к одному. Обе страны даже свои политические режимы строят почти с одинаковым названием: и Германия, и СССР создают социализм. Только у немцев национал-социализм, а у нас коммунистический социализм. На деле эта разница проявляется в том, что у них гестапо уничтожает чуждые расы, главным образом евреев и цыган, а у нас органы госбезопасности истребляют чуждые классы – крестьян, предпринимателей, помещиков, офицеров царской армии, ученых и другой шибко образованный люд. Отличие между нацизмом и советской властью еще и в том, что у немцев сохраняется частная собственность и рыночная экономика, хотя в урезанном виде, а у нас и то, и другое запрещены. Одним словом, хрен редьки не слаще. Поэтому Самойлову очень не хотелось бы, чтобы в войне против СССР победила диктатура Гитлера. «Мы нахлебались под завязку сталинским самодержавием, – размышлял Самойлов. – Не хватало нам еще одного кровавого самодура».

И вот, сидя на крылечке, он мучительно раздумывал о том, что он, кадровый офицер, умудренный военным опытом и знаниями человек, может сделать в нынешней ситуации для противодействия германцам. Осмысливая быстрое наступление немцев, разброд и шатания в Курляндской группировке Красной армии, оставшейся без связи с внешним миром, а, значит, без руля и верил, Иван Петрович отлично понимал, что все дивизии и артиллерийский части, дислоцированные здесь, на севере Латвии, обречены. И он никак не хотел примириться с будущей бездарной гибелью достаточно крупного, хорошо вооруженного, полностью радиофицированного воинского соединения. Не осуждал он и тех комдивов, которые наотрез отказались возглавить его, здраво рассуждая: за самозванство, за инициативу, за нарушение субординации можно получить пулю. «Вот до чего дожили – люди боятся маузеров гебистов больше, чем собственной гибели от внешнего врага, – печально размышлял Самойлов, продолжая сидеть на крылечке. Стало уже темнеть, в окнах окрестных домишек давно погас свет, все спали. А он все еще ничего не мог придумать, что можно сделать в такой, казалось бы, безвыходной ситуации для спасения десятков тысяч штыков и огромной численности тяжелого вооружения. И надо было не только вызволить их, но и организовать эту большую силу для отпора врагу. Именно так! Что же можно сделать для этого? И вдруг его как молния поразила мысль: а что, если взять самому управление всей курляндской группировкой? В конце концов, человек он не военный, армейским уставам не подвластен, самозванство – факт проявления всего лишь его гражданской позиции в безвыходной ситуации. Но даже если его все же строго накажут за самоуправство, черт с ними, он много прожил и ради нанесения урона гнусным врагу – нацизму – можно погибнуть и от своей пули в затылок. Эх, будь что будет! И Самойлов принял решение. Встав, он пошел будить своего адъютанта Пашу Петухова и замполита Илью Богораза.

Иван Петрович сообщил им, еще сонным, о своем вердикте. Те мигом проснулись от услышанного. Самойлов выложил им мотивы своего неординарного поступка, добавив, что дело надо будет представить для всех остальных следующим образом: мол, это не он сам возложил на себя обязанности командующего, а такой приказ якобы поступил по радио от Генштаба, которому наконец-то удалось связаться с Кулдигой. И попросил обоих сохранить в тайне ото всех без исключения такую придумку. И Илья Богораз, и Паша Петухов одобрили выбор своего руководителя. Оба они, и Паша, и Илья, были самыми близкими для него, Самойлова, людьми здесь, вдали от родного завода. Петухов малышом потерял родителей, своих братьев и сестер в годы гражданской войны. Побирался, бродяжничал, воровал, сидел в тюрьме, попал, наконец, в детдом, закончил там семилетку. После детдома поступил на радиозавод, сначала подсобным рабочим, потом попал в цех сборки радиопередатчиков, получил место в общежитии, продолжил учебу в вечерней школе, закончил 10 классов и, к удивлению всех знавших его, поступил в радиотехнический институт. После его завершения вернулся на родной завод. Тогда-то и заприметил его Самойлов. Молодой способный специалист быстро прошел путь от мастера сборочного цеха до его начальника, затем главного технолога предприятия. Правда, такой скорой карьере способствовали аресты – сначала начальника цеха, потом главного технолога. Когда главного технолога Курдюмова нежданно-негаданно год назад выпустили из тюрьмы, Самойлов взял Пашу к себе помощником, в тайне собираясь готовить из него собственную замену на случай своего очередного исчезновения или возрастных недугов. Лучшего адъютанта, как еще иногда называли Петухова, Иван Петрович не мог себе представить: грамотный специалист, сообразительный, быстрый в решениях, дисциплинированный.

Таким же незаменимым сотоварищем был и Илья Гаврилович Богораз. Толковый и знающий инженер, получивший высшее радиотехническое образование, он долгое время работал на радиозаводе начальником лампового цеха, был членом заводского парткома. Его заприметили в горкоме ВКП(б) и взяли к себе инструктором промышленного отдела. Вскоре его наметили в заведующие этого самого отдела. Прослышав о такой «милости», Богораз прибежал к Самойлову и стал умолять его взять в себе обратно на завод на любую должность. Ивану Петровичу с огромным трудом удалось отвоевать Илью Гавриловича. Для него это стало спасением: в 1937 году был арестован весь аппарат горкома партии, вплоть до уборщиц. Когда формировался радиоотряд для работы в Курляндии, Самойлов добился, чтобы замполитом у него стал Богораз.

После краткого обсуждения факта самоназначения на должность командующего курляндской группировки Иван Петрович обратился к помощнику:

– Паша, утром соберите всех наших работников и объявите им о моей новой должности и об отмене всех разговоров о возвращении домой. Это первое. Второе. Отберите из наших прямо сейчас десять человек помоложе, сами назначите им командира. Пусть они тотчас отправляются на мотоциклах в сторону Риги, и приступят к реквизиции автомобильного и гужевого транспорта, независимо от того, к каким предприятиям и организациям он принадлежит. Поскольку никакого документа на такое право я сейчас не могу им дать, пусть они повяжут себе на рукава красные повязки и возьмут у нас с Богоразом наше личное оружие. Где-то у нас, я помню, есть еще пара винтовок. Найдите и отдайте им. И прикажите: никаких исключений, забирать весь транспорт, включая легковые автомобили, даже если они принадлежат партийным, советским организациям, даже НКВД. Не трогать только лошадей и повозки местных жителей.

– Вы, Илья Гаврилович, – повернулся к Богоразу Самойлов, – идите к нашим радистам и пусть шифром передадут во все штабы о моем назначении. И приказ номер один – всем частям оставаться на местах, никаких выдвижений и передвижений. Добавьте: письменный приказ поступит с нарочными сегодня утром. А я иду сочинять этот самый приказ. Если нет вопросов, до встречи на рассвете.

Вот что вышло из-под пера Самойлова к утру 27 июня, к началу шестого дня войны.

Приказ № 1

В 23.30 ч. 26 июня Генштаб передал по радио шифровкой приказ о моем назначении командующим Курляндской армейской группировки. Отныне так будет называться объединение следующих воинских частей: танковой дивизии, механизированной дивизии, четырех стрелковых дивизий, полка АРГТ, противотанкового полка, отдельного мотоциклетного батальона, смешанной авиадивизии. Мне приказано действовать с учетом боевой обстановки. Исходя из вышеизложенного, приказываю: