Чего мужчины не знают

скачать книгу бесплатно

В течение трех последних ночей Дросте должен был принимать веронал, чтобы отдохнуть от фрау Рупп. Дело становилось для него мучением. Он начинал чувствовать, что и сегодня вечером также не сможет заснуть.

– Тебя ждут около карточного стола, произнесла за ним Марианна. Или, может быть ты сделаешь мне честь и потанцуешь со мной?

– Ты же знаешь мои фокстроты, – сказал он, но так как она стояла так близко к нему, и так как красный шелк ее платья задевал его колени, он в конце концов взял ее за талию и рассеянно начал танцевать.

– Не так плохо для судьи, – лукаво сказала Марианна.

Тем временем, – может быть под влиянием ритма танца он нашел слова, чтобы сформулировать свои мысли.

– Для судьи есть два смертных греха, – начал он. Один – это отпустить на свободу виновного, другой – осудить невинного. Я не знаю, который из них является худшим для человека, по своей профессии обязанного охранять интересы правосудия.

Он сделал еще один тур вокруг комнаты в полном молчании, глубоко погруженный в свои размышления.

– И я чувствую, что в этом проклятом процессе я совершу оба эти греха, – неожиданно произнес он.

Марианна резко остановилась.

– Но ради самого Бога, кто-же мог сделать это, если не фрау Рупп? – спросила она взволнованно.

– Конечно, муж, – вполголоса ответил судья.

– Почему ты так думаешь? Разве против него есть улики?

– Нет, ничего. Это то и сводит меня с ума. Где Эвелина? Я еду домой.

– Ах, оставь Эвелину в покое! Ты обращаешься с нею как нянька. Ты уничтожишь в ней всякую уверенность в себе. Лучше расскажи мне об этой Рупп. Дросте прекратил танец и начал говорить прежде даже, чем они достигли террасы.

– Ты только представь себе, Марианна. Их семеро, в одной комнате, в подвале: муж, жена, четверо детей и свекровь. Когда он женился на ней, она уже родила от него двоих детей. Он был красивым уличным парнишкой, разносчиком в мясной, из тех пареньков, которые притягивают в мясную всех окрестных служанок, как только тех посылают за сосисками. Он выглядит как трубач из курортного оркестра. Фрау Рупп была одной из этих служанок. По-видимому, она обожает этого человека и чувствует, что обязана вечно благодарить его за то, что он не только соблазнил ее, но также и женился на ней в довершение всего. С самого начала тут не было ничего, кроме нужды, детского рева и нищеты. Молоко выкипело. Детские пеленки развешаны на печке для просушки. У детей коклюш. А ее мужу стоить лишь посмотреть на нее, чтобы она снова забеременела. В квартире сыро и в окна не видно ничего, кроме башмаков тех людей, что проходят мимо, под солнцем. С самого начала им не хватало на жизнь, а тут еще муж потерял работу. Нельзя даже сказать, что это его вина. Он не крал, он не пил, за исключением праздников и торжественных случаев, он не ссорится с людьми и даже не бьет свою жену. Фрау Рупп описывает его с самой лучшей стороны, что не мешает ему производить в высшей степени неприятное впечатление. Мужчина, сидящий дома, без работы, ужасное несчастье. Он быстро деградирует и теряет свое общественное положение, как в своих собственных глазах, так и в глазах других людей. Он несчастен, и его простая натура младшего мясника позволяет ему проявить свое настроение, только вымещая это настроение на семье. Но окончательным адом их жизнь становится тогда, когда к ним переезжает свекровь. Старая мамаша Рупп олицетворенный дьявол. Она гордится тем, что знала лучшие дни, когда у нее была собственная лавка. Теперь, когда ее сын больше не может поддерживать ее, она переезжает к ним со всеми вещами, и тут-то начинаются скандалы. Она презирает простую служанку, на которой женился ее замечательный сын. Она занимает место фрау Рупп в комнате, около плиты, в глазах детей и мужа. Фрау Рупп делает все, что может. Она стирает, моет, работает и немного зарабатывает, у нее случаются выкидыши, она истекает кровью, но все-таки работает дальше, стареет, истощает себя и превращается в пугало. Она ревнует к старухе. Она борется за своего мужа. Но у старухи есть один козырь на руках – ее завещание. У старой мамаши Рупп есть страховой полис, который в случае ее смерти принесет тысячу марок. Для Руппов в их подвале это целое состояние. Фрау Рупп мирится с очень многим из того, что ей приходится выносить, от ее свекрови. Она уступает ей свою кровать, а сама спит на скамейке в кухне, а когда дети не дают ей заснуть, она коротает время мечтая о смерти старухи. У старухи какая-то внутренняя болезнь, но она не умирает. Она живет из простого упрямства и ради того, чтобы насолить им. Она изнуряет фрау Рупп своими болями, неаппетитными симптомами своей болезни, своими требованиями, но она не умирает. Фрау Рупп снова беременна, но пока жива старуха, нет места еще для одного ребенка, нет денег на роды, нет денег даже на аборт. Фрау Рупп вовсе не сходит с ума. Только не выдерживают ее нервы. Она покупает пакетик крысиной отравы и высыпает его в суп, приготовленный для старухи. Старуха умирает. Все было бы хорошо, если бы страховая компания не начала задавать вопросы, не начала бы расследования, не стала бы возражать против свидетельства о смерти и указывать на то, что отсутствие врача во время смерти старой женщины является подозрительным. Производится вскрытие и находят мышьяк. Фрау Рупп сознается. Она проводит четыре месяца в предварительном заключении и теперь уже на восьмом месяце беременности. Он остановился и взглянул на свои руки. Они с Марианной были как будто на необитаемом острове. Все остальные танцевали, смеялись и флиртовали.

– Не знаю, можешь ли ты представить себе всю эту картину, – в легком смущении прибавил он. Марианна задумчиво, с выражением глубокого уважения, глядела на него.

– Я не даром изучала в течение пяти лет постройку домов, предназначенных под мелкие квартиры, – небрежно заметила она, не сводя глаз с Дросте. – Но если она вообще созналась, то чем-же твое затруднение? Жалость? – Жалость? Судья не должен испытывать жалости. Нет. Мое затруднение в том, что обвиняется также и ее МУЖ Как он, так и фрау Рупп утверждают, что он не имел понятия об этом деле. Я сомневаюсь в этом. Муж всегда прекрасно знает, что делает его жена. Я не могу выпустить его, если…

– Незавидная обязанность защищать в этом деле интересы страховой компании, неожиданно сказала Марианна.

Дросте передернуло от этого внезапного выпада. Он чувствовал себя гораздо приятнее, описывая жизнь семьи Рупп.

– Не понимаю, почему я не женился на тебе, Марианна, – сказал он, к собственному удивлению.

Теперь Марианна смотрела вниз, на его руки.

– Можешь поблагодарить за это судьбу, – ответила она. – Брак с женщинами, подобными мне, страшно действует на нервы.

– Брак с какой-бы то ни было женщиной всегда действует на нервы, – быстро ответил Дросте и сейчас же пожалел о своих словах. «Как несправедливо по отношению к Эвелине подумал он». Беспомощность и нежность Эвелины будили в нем самые глубокие чувства. Он почувствовал, что глаза Марианны устремлены на него со странно проницательным и испытующим выражением. Он опять замолчал. Она взяла его под руку и повела в карточную комнату.

– А теперь ты будешь играть в бридж, пока тебе не захочется спать, и ты не позабудешь про фрау Рупп, – строго приказала она.

– Может быть, ответил он и почувствовал себя гораздо легче. С Марианной ему было хорошо. Она по его глазам могла сказать, когда он начинал принимать веронал, и знала, как удержать его от этого.

Компания, собравшаяся для игры, состояла из него, Марианны, хирурга Зенфтенберга и старой мадам Лунгстрем. Мадам Лунгстрем в молодости была выдающейся певицей исполнительницей вагнеровских партий. Теперь, в ее годы, у нее было только два увлечения бридж и скачки. Со своей седой гривой, квадратным лбом и неизмеримо широкой грудью она напоминала мужчину, старого виолончелиста. Она всегда ходила в костюмах из твида и обычно держала в уголке рта окурок короткой, толстой сигары. Дросте почувствовал, как постепенно успокаиваются его нервы по мере того, как он сдавал карты. Однако, не успело пройти и десяти минут с начала игры, как его мысли снова начали разбегаться. Вопросы и ответы из допроса свидетелей скрещивались в его мозгу и смешивались с отрывистыми восклицаниями игроков. Мадам Лунгстрем дважды постучала по столу костяшками согнутых пальцев и попросила его быть внимательнее.

– Мы должны играть как следует, господа – воскликнула она. Мы здесь не для того, чтобы развлекаться.

Эти слова послужили поводом для многочисленных шуток. Дросте забыл пойти вовремя и Марианна легонько толкнула его ногой под столом. Дама треф скроила ему презрительную, недовольную гримасу, и он снова углубился в мысли о процессе. У него были хорошие карты, он играл автоматически и даже начал выигрывать. Игра была прервана, когда один из этих беспардонных американских теннисистов увел. Марианну к бару. Старый тайный советник Реген, в течение последнего получаса кружившийся вокруг, как хищная птица, выглядывая себе партнеров для бриджа, занял его место. Потом на минутку появилась Эвелина и положила руку на плечо Дросте как раз тогда, когда он пришел к хитроумному решению объявить четыре без козырей. Очевидно, американцев начали доставлять на вокзал. По его мнению, клуб простирал свое гостеприимное отношение к этим иностранцам не много слишком далеко, но в конце концов не его дело было против этого возражать. Когда они все ушли, его охватило легкое разочарование. У него на руках были скверные карты, и он потерял интерес к игре. Отказавшись от бриджа, он уселся в углу с Зенфтенбергом. Зенфтенберг также был озабочен. Простая операция аппендицита вчера закончилась смертью, и это тяготило его. Они начали утешающий разговор двух мужчин между собой, причем ни один из них не вслушивался в то, что говорил другой. Дросте говорил о фрау Рупп, а хирург о пациентке, страдавшей аппендицитом. Потом вернулась Эвелина, и судья пожалел о том, что отпустил ее на вокзал. Она казалась совершенно утомленной, в то время как Марианна рядом с нею выглядела цветущей и от нее, как от натопленной печи, так и полыхал жар. Судья посадил жену в такси, и они отправились домой. Собственно говоря, он собирался поехать домой по подземной дороге, но когда он взглянул на лицо Эвелины, он увидел на нем выражение такой беспомощной усталости, что подозвал такси. Должно быть не шутка весь вечер говорить по-английски с людьми, которых не знаешь, и которым, во всяком случае, нечего сказать, заметил он опускаясь на изношенные пружины сиденья такси. Эвелина неопределенно улыбнулась. Они не успели еще двинуться в путь, как Фрау Рупп овладела его мыслями. Курьезно, до чего это дело мучило его. Короче говоря, ему было жаль фрау Рупп. Но жалость не принадлежит к числу чувств, которые может разрешать себе судья. Не было никакого сомнения в том, что фрау Рупп отделается легким наказанием ввиду смягчающих обстоятельств, но даже и в таком случае ей все-же придется отправиться в тюрьму. Фраy Рупп должна будет родить пятого ребенка в тюремной больнице. Ее поместят в так называемую «камеру для матерей» и позволять оставить при себе ребенка на то время, пока она будет кормить его. После этого ребенка отправят в воспитательный дом. Остальных четверых детей также разместят по приютам. Муж окончательно опустится. Страховая компания сэкономит свою тысячу марок. Как ни глядеть на это дело, оно все-таки кончалось неудовлетворительно. И самым беспокоившим обстоятельством во всем этом было то, что фрау Рупп намеренно навлекала на себя обвинительный приговор, она отказывалась бороться и просто сидела на скамье подсудимых, тупая и не проницаемая.

Муж был совсем другим – полнокровный, живой, всегда готовый рассмеяться каждой жалкой шутке судебного процесса. Он находился под подозрением в укрывательстве и даже сообщничестве и потому участвовал в качестве обвиняемого вместе с женой. Дросте был совершенно убежден, что этот веселый подсудимый был сообщником жены. Но против него не было никаких улик. Фрау Рупп укрывала и защищала мужа всем своим основательным, тяжелым телом. Но ведь это было совсем несправедливо, совершенно несправедливо…

Такси остановилось. Дросте вышел, помог выйти жене, механически заплатил, механически открыл входную дверь и нажал кнопку, зажигающую освещение. На лестнице стоял затхлый запах дома, в котором по две квартиры на каждой площадке и где рыбу готовят каждую пятницу, а капусту дважды в неделю. Эвелина устало поднималась по лестнице. Она напоминала ребенка, на стоявшего на том, чтобы ему позволили не ложиться спать, пока не лягут взрослые, и теперь падающего от усталости. Эти ночи в клубе, танцы, американцы – все это не приносило Эвелине никакой пользы. Дросте открыл дверь их квартиры и втолкнул Эвелину в переднюю.

Передняя была длинным коридором, в котором вместе стояли колясочка Берхена, велосипед служанки Вероники и обручи Клерхен. Квартира Дросте никогда не была в полном порядке, и это всегда слегка раздражало аккуратного судью. Эвелина была слишком пассивна для того, чтобы вести дом. Теперь она как слепая направилась по коридору к спальне. На половине дороги она уронила перчатку, но не остановилась, чтобы поднять ее. От веронала у Дросте был сухой, горький вкус во рту.

– Есть дома фрукты? – спросил он, но Эвелина не слышала. Он направился через кухню к старомодному леднику.

Это было несправедливо, совершенно несправедливо, если фрау Рупп принимала всю вину на себя, чтобы спасти от тюрьмы мужа. Во время ее допросов были моменты, когда судья был совершенно убежден в этом, несмотря на то, что у него не было никаких доказательств. Если фрау Рупп должна будет сесть в тюрьму, вся семья будет совершенно разорена. Должно было происходить обратное, муж должен был бы взять всю вину на себя, отправится в тюрьму и больше не показываться. Фрау Рупп, положительная, стойкая и трудолюбивая, пробилась бы вместе с детьми. В ней была сила, напоминающая о силе песчаного картофельного поля. Дросте взглянул на картошку, в которой копался по рассеянности. Как обычно, в леднике не было фруктов.

Наконец в столовой нашлось несколько бананов, и Эвелина, казалось, даже гордилась этим. Дросте с недовольным видом начал сдирать кожицу с одного из них. Они хорошо пахли, но их безвкусная мякоть всегда разочаровывала после первого же куска. Дросте прошел в так называемую гостиную, которая в действительности была его кабинетом. Он не то чтобы хотел держать Эвелину на расстоянии от этой комнаты, но Эвелина принадлежала к числу тех женщин, вся частная жизнь которых вращается вокруг их кроватей. Книги, журналы письма, шоколад, штопка, домашние счета, которые тщательно проверял Дросте, всегда находя в них ошибки – недостающие суммы обычно записывались в них в неопределенной графе «разные расходы» – все это и еще сто одна вещь валялось у Эвелины на кровати, превращая ее в род домашнего музея. Дросте не мог найти книгу, которая была ему нужна, и бесцельно двинувшись дальше, он сообразил наконец, что ему было нужно – хороший холодный душ.

Он уже снял пиджак. Теперь он окончательно разделся и надел пижаму, морща лоб в усилии припомнить, в какой книге была та важная глава, говорившая об убийствах посредством отравления, которую он тщетно искал. Пено… Пендоль… Бентоп… Входя в ванную комнату, он все еще напрягал мозги, стараясь вспомнить имя француза – автора. В ванной его встретил тепловатый душистый пар, подымавшийся от горячей ванны его жены. Это было явление, которого он не любил, но к которому привык. Эвелина чувствовала себя в ванне как дома, ей было бы приятнее всего сидеть в ней часами, как пациентам лечебниц для душевно больных. Дросте подавил нетерпение и обменялся с нею несколькими незначительными словами. Он демонстративно вычистил зубы, шумно прополаскивая горло. Он открыл, что это было очень хорошим способом заставить Эвелину выйти из ванны и завладеть ванной комнатой. Действительно, она вышла из ванны с душераздирающим вздохом.

Когда она сделала это, Дросте почувствовал к этой беспомощной женщине прилив горячей нежности, сильнее всего связывавшей его с нею. Нога, тaк неохотно ступившая на коврик, напоминала ногу маленького ребенка. Она вздрогнула, вылезая из горячей воды. Дросте протянул ей купальное полотенце и быстро завернул Эвелину в него. Она благодарно улыбнулась ему в ответ. Дросте заметил, как она похудела со времени рождения Берхена. Ее тело было теперь как у обнаженных женщин на картинах Луки Кранаха, стройное, с откинувшимся назад корпусом. И так же, как они, она с детской хитростью искоса поглядывала на него, вытираясь. Внезапно, совсем незваная, перед ним снова встала фрау Рупп, сидящая на скамье подсудимых с застывшим взором, ни разу не бросая взгляда в сторону мужа – только когда его допрашивали, у нее на желтом лбу выступали большие капли пота. Защитник попросил, чтобы ей дали стакан воды… – Ты ведь знаешь фрау Рупп, не правда ли? – спросил он как раз тогда, когда Эвелина окончила тщательно вытирать свои красивые плечи и накинула ночную рубашку.

Внезапно ему пришло в голову, что Эвелина, в своей простоте, может сказать ему что-нибудь гораздо более важное относительно фрау Рупп, чем Марианна со всей ее психологической проницательностью. Но Эвелина не знала ничего, кроме того, что было уже известно. Что фрау Рупп ходила по домам стирать и что она очень бедна. Когда ему удалось наконец выжить Эвелину из ванной и когда он уже наслаждался холодным душем, она вернулась, чтобы крикнуть ему сентиментальное сообщение о том, что у фрау Рупп очень красивый муж и что она безумно влюблена в него. Дросте ответил на это сообщение нетерпеливой улыбкой и кивком головы и снова открыл душ. Он испытывал чувство антипатии По отношению к такому мужчине, какой сидел на скамье подсудимых. Он услышал, как дверь детской скрипнула на своих петлях. Он знал, что это Эвелина, как каждый день, пошла помолиться на Берхена в его кроватке. Сам он вернулся через коридор к своим книгам. Теперь он вспомнил. Роберт Пеншо. «История отравлений». Это была не книга, а серия статей в юридическом журнале. Он порылся среди старых томов, пахнувших дымом трубки. На службе он всегда курил трубку и только дома соглашался курить более цивилизованные сигаретки. Покопавшись, он нашел то, что искал и что в свое время удержал в памяти лишь наполовину – психологический разбор убийств при помощи отравления…

«Убийство при помощи отравления – характерное женское убийство», – читал Дросте «…статистика нашумевших отравлений, достигших высшей точки во время Ренессанса, а затем во Франции в царствование Людовика XV, показывает, что восемьдесят пять процентов отравлений было совершено женщинами. Мотивами этих отравлений по большей части были ревность, месть брошенной женщины, скупость…»

Дросте вздохнул. Какое отношение имели отравления во времена Ренессанса к фрау Рупп, поденщице, затравленной на смерть в своем подвале. Он нетерпеливо кивнул, когда Эвелина прервала его и продолжал читать. Сперва он стоял около книжного шкафа, перелистывая журнал. Затем он уселся в низкое кресло, придвинул поближе лампу, и взял с письменного стола свой монокль. Пеншо посвятил целую главу отравлениям среди бедняков. Это были неумелые, мрачные убийства при помощи крысиной отравы, зелья, продававшегося цыганками и повивальными бабками, сведущими в выкидышах, убийства, совершавшиеся в яростном, примитивном мире, в котором крестьянские девушки убивали любовников, дочери убивали отцов, чтобы добиться свободы, и устранялись с дороги нежеланные дети бедных работниц. Дросте углубился в чтение и потерял счет времени. Когда он оторвался от чтения, комната остыла, а зарницы освещали окна и с необыкновенной ясностью вырывали деревья на улице из темноты. Дросте два раза чихнул. Он не мог себе позволить простудиться во время важного процесса. Он зевнул и отложил Пеншо. Минуту он простоял около письменного стола, просматривая записи, сделанные им для следующего дня, и тут увидел заметку о том, что нужно оплатить газовый счет. Он погасил свет и отправился в спальню.

На ночном столике горела лампа, но Эвелина очевидно уснула. Он сообразил это только тогда, когда обратился к ней с замечанием по поводу газового счета, и искренно пожалел о том, что разбудил ее. Ее лицо на подушке выглядело маленьким и усталым. Он все еще каждый вечер поражался, глядя на ее волосы. До рождения Берхена она носила их длинными, и они свешивались через край кровати, заплетенные в две тяжелые косы, блестевшие от того, что их так много расчесывали. В клинике ей обрезали волосы, так как ей было слишком утомительно лежать в постели с такой тяжестью на голове. Теперь они напоминали серебристые нити, обрамлявшие ее лицо, как нежный мох. Их вид наполнил Дросте нежностью, в то время как он вел себя, как настоящий муж, и сделал мягкий выговор по поводу неоплаченного газового счета. Потушив свет, он вдруг испытал страстное желание взять Эвелину в свои объятия, совершенно раствориться в ней, забыв фрау Рупп, забыв все на свете, заснуть вместе с ней… Действительно, ее тонкое, теплое тело приблизилось к нему и осталось у него в руках. Осторожно обняв ее, он ощутил нежный изгиб над ее бедрами. Но, несмотря на то, что он внимательно следил за каждым, самым легким ее движением, он не почувствовал в ней ответной дрожи.

– Устала? – спросил он, чтобы испытать ее.

– Очень! – последовал ответ.

Дросте не вздохнул. Он прислушивался к собственному дыханию и к биению своего сердца, постепенно разочарованно успокаивавшемуся. Он почувствовал тоску, но, как он внезапно обнаружил, это была тоска по Марианне. Марианна была сильна. Марианна была хороша. С ней можно было утомиться и наконец получить возможность заснуть. Рука, настороженно лежавшая на подымавшейся и опускавшейся груди Эвелины, ослабела, и Эвелина отодвинулась дальше, в свою собственную постель.

В окне мелькнула зарница. Фрау Рушп. Процесс. Марианна. Эвелина. Милая Эвелина. Фрау Рупп. Подушка нагрелась. В воздухе чувствовалась гроза. Он не мог спать. Он не мог заснуть. Свидетели обвинения… «Где вы были в день смерти вашей матери?…» Полубезсознательное состояние…

Дросте очень осторожно протянул руку. Высунув кончик языка, он без малейшего шума открыл ящик ночного столика. Ощупью он старался найти веронал. Оп прислушался к дыханию Эвелины. Его совсем не было слышно. Теперь таблетки веронала были уже у него в руке. Он нашарил стакан с водой, набрал воды в рот и запил веронал быстро, как будто это было постыдным и запретным действием. Потом снова прислушался. Эвелина беспокойно дышала, не так, как во сне.

– Эвелина… ты спишь? – спросил он. Никакого ответа. Звук дыхания на соседней кровати совсем прекратился. Дросте вздохнул, повернулся и постарался заснуть.

4. Среда. Он

Когда Франк Данел среди дня приехал в Париж, шел дождь, мелкий, серебристый, кокетливый дождь, бывший очень к лицу городу. Франк перевел часы по парижскому времени. До заседания оставалось как раз два часа. Отель, в котором он всегда останавливался, находился за палатой депутатов на маленькой сонной Плас де ла Бургон. Франк не любил больших отелей близ Этуаль, всегда битком набитых американцами. Кроме того, однажды он прожил здесь больше года и с тех пор регулярно останавливался здесь. Он довольно хорошо, хотя и с признаком Нью Орлеанского акцента, говорил по-французски и чувствовал себя в Париже совсем, как дома. Мадам, владелица отеля, была очень обрадована его появлением в маленьком вестибюль. Отправившись на короткий срок в Берлин, он оставил часть своего багажа в Париже, и потому его приезд походил на возвращение домой. Конторщик протянул ему письма и телеграмму. Лифт ремонтировался, довольно обычное явление в «Отеле де Бургон», и Франк пешком взбежал по лестнице к себе в номер.

Телеграмма была из Санта-Барбары. Пирсон, его управляющий, сообщал низшую цену, по которой калифорнийские апельсины могут быть отправлены во Францию, Франк нахмурился, глядя на телеграмму, и подсчитал в уме. Яблоки из Британской Колумбии вытеснили на рынке европейские яблоки, он не видел никаких причин, по которым то же не могло произойти и с апельсинами. Само собой, Франк был не очень высокого мнения о фруктах, которые он продавал. Он не считал их замечательными фруктами их единственным достоинством был их сок. Ho они были вкусны и дешевы. А хорошо поставленная рекламная кампания может в конце концов заставить многих признать всю благотворность стакана апельсинового сока, выпитого перед завтраком. Распаковывая свой бритвенный прибор, Франк уже составлял текст объявления на целую страницу.

Письмо от Пирл из Лондона. Там по-видимому все было в порядке. Кое-как нацарапанная открытка от Марион: она ждала его телефонного звонка. Телеграмма от Пирл, тоже просившей его позвонить. «Пожалуйста, позвони в 7 час. веч. Клеридж». Характерно для Пирл всегда ясна и точна.

Калифорнийские апельсины все же не могли сравниться по цене с испанскими и сицилийскими. Кроме того европейские апельсины были лучше по качеству. А затем нужно было принять во внимание ввоз из северо-африканских колоний. Нужно было решить, что будет лучше, выпустить ли их на рынок в первый год с убытком или окончательно бросить всю затею. Франк не любил бросать что бы то ни было. Он предпочитал рисковать. Это гораздо больше волновало, напоминало гигантскую игру в покер. Все время, пока он брился и принимал ванну, он в уме производил расчеты и подсчеты. Франк обладал способностью оперировать в уме шестизначными числами, подсчитывая их быстро и безошибочно, хотя ему вовсе не давалась высшая математика. Апельсины, ящики, доллары, франки – ими он мог жонглировать и орудовать по желанию. Выйдя нагишом из ванной в спальню, он набросал ряд цифр на листке отельной почтовой бумаги с адресом отеля и не со всем удачным портретом его владелицы.

Лакей Андре, принесший ему холодный завтрак, живо и горячо приветствовал его. Франк оделся и закусил не присаживаясь, потом закурил сигаретку. Он прекрасно чувствовал себя, берлинские разочарования были забыты. С Германией в настоящее время просто-напросто нельзя было вести никаких дел – страна была слишком бедна. Франк надел пиджак, встряхнулся так, что он удобно улегся на плечах, и вызвал Пасси. Взяв телефонную трубку, он услышал голос Марион:

– Алло! Алло, Жужу!

Каким-то чудом француженки всегда находились под рукой именно тогда, когда они были вам нужны и делали как раз то, чего вы хотели от них. Франк улыбнулся в ответ на журчанье речи, раздавшееся в трубке, но разговаривая он не сводил глаз с ручных часов.

– Я не могу позавтракать с тобой, у меня это паршивое совещание с Фаррером, – сказал он, – но как только оно закончится… И пожалуйста, будь свободна вечером.

– Паша приказывает одалиска повинуется, – ответила Марион из Пасси. Франк собрал свои заметки, спрыснул лавандовой водой носовой платок, быстро оглядел себя в зеркало и покинул отель. Дождь прошел и водянистое солнце блестело на вымытых улицах. Париж был охвачен живой, хотя и несколько меланхоличной весной. Когда такси переехало через, мост, проехав мимо толстых торговок-цветочниц, Франк неожиданно вспомнил маленькую женщину из Берлина, Эвелину. По всей вероятности, причиной этого были ветки мимозы, связанные в большие пучки. Он вспомнил о том, что Эвелина любила мимозу. Он хотел послать ей мимозу на прощанье и забыл. Скверно.

У дома на улице Мейерберт был довольно унылый вид. Это было уже четвертое деловое свидание Франка с французскими коммерсантами и их мелочный подход к делу раздражал его. Он был слишком американцем, чтобы понять, как мог крупный синдикат ютиться в подобной трущобе. Черные вывески с золотыми буквами висели над входом. Лифта не было. Темная лестница была освещена газом. Деревянные ступеньки скрипели под ногами.

Фаррер был маленьким человечком с маленькой бородкой. Он весь состоял из четырехугольников, четырехугольными были его лоб, рыжеватая бородка, руки, грудь. Тонкая старомодная дамская часовая цепочка висела поперек его жилета. Когда он усиленно думал о чем-нибудь, он вынимал золотую зубочистку и ковырял ею у себя в ухе.

Он был необычайно весел и любезен, он обнял Франка, назвал его «мон шер» и «мон ами», – но он был в то же время черств и недоверчив. Дюбаро сидел за письменным столом и молчал. Перед ним стоял маленький ящичек, соединенный проволочками с его ушами: он был глух. Франк должен был громким голосом выкрикивать свои предложения в ящичек, и это забавляло его. Оба пригласили также своего юриста, Франшето, с узенькой красной ленточкой в петлице и манерами человека, который прекрасно знает, как играть порученную ему роль, и умеет незаметно подчеркнуть самое главное.

Разговор тянулся два часа и не привел ни к чему. Фаррорт и Дюбаро прикрывались какими-то безымянными силами, которые они называли просто «наши друзья». По-видимому, «наши друзья» вовсе не нуждались в калифорнийских апельсинах и отклоняли всякие попытки вовлечь их в рискованные эксперименты. Фаррер и Дюбаро не могли на свою ответственность повести «наших друзей» по неисследованным путям. Франк засунул руки в карманы брюк и расхаживал по комнате, в то время, как остальные глядели на него, как на ка кого-то диковинного зверя в зоологическом саду. Он изо всех сил старался увлечь их своими идеями. Но Франция, как ему указывали французы, не испытывала большой нужды в апельсинах.

– Никто не испытывает большой нужды в чем-либо. Нужно создать эту нужду. Я могу обещать вам, что через год парижанин почувствует, что он не сможет начать дня, не выпив за завтраком стакан апельсинового сока, – пел Франк Данел.

Eго собеседники снисходительно улыбнулись.

– Боюсь, что эти американские методы не будут иметь успеха во Франции, – ответил Дюбаро, после того как в его ящичек прокричали хвалу рекламе.

Франк оглянулся и почувствовал, что Дюбаро пожалуй прав. Стены были покрыты засаленными, грязными зелеными обоями. На стенах не было ни единого намека на рекламу, не было даже хотя бы плаката с надписью «ешьте больше фруктов и берегите свое здоровье», как это подобало бы кабинету синдиката фруктовщиков. Франк был почти готов послать к черту все свои замыслы. Париж очарователен, если вы путешествуете ради удовольствия, но очень скверно действует на настроение, если приходится в нем заниматься делами. Он взглянул на часы и решил прервать совещание и отправиться на свидание с Марион. Когда он поднялся на ноги, Франшето заикаясь высказал предложение. Франшето собственно говоря не то, чтобы заикался, но с трудом произносил слова, начинавшиеся с букв «м» или «п». Своей ленточкой ордена Почетного Легиона он ни в коем случае не мог быть обязан своему красноречию. Он предложил отложить совещание до следующего дня. Они все рассмотрят, обсудят предложение с «нашими друзьями» – может быть можно будет говорить о пробной партии калифорнийских апельсинов, если только американская компания, председателем которой являлся Франк Данел возьмет на себя уплату пошлины.

Они расстались друзьями. Все трое явно торопились. Было уже четыре часа – самое время для свидания с женщиной для француза, имеющего возможность позволить себе эту роскошь.

Франк не успел очутиться на улице, как уже стряхнул с себя свое раздражение. Он обладал способностью концентрироваться на деле так долго, как только это было необходимо, и сразу же, по желанию, переставать думать о нем. Он старательно культивировал и развивал эту способность, – одно из его качеств, за которое его любили женщины. На углу он взял такси. Женщина лет сорока, стоявшая рядом с большим пакетом в руках, быстро села рядом с шофером.

– Надеюсь месье не побеспокоит, если я возьму с собой мою тетю? – спросил шофер с подкупающей улыбкой.

Шофер был красивым парнем, и, тетя очевидно была так крепко влюблена в него, что не могла отвести от него глаз. Франк был в восторге. Каждый раз, когда он бывал в Париже, его забавляла откровенность парижан. Женщины не стесняясь, на виду у всех кормили своих грудных детей, мужчины, после мимолетного извинения, оставляли своих дам, дожидавшихся их на улице около уборной. И любовь на каждом углу, веселая, простодушная любовь, которую принимали, как нечто естественное.

Он остановил такси около цветочного магазина и купил для Марион фиалки. Она любила большие букеты бледных двойных пармских фиалок. Когда он платил за них, его взгляд упал на большую вазу, наполненную мимозами. Сперва у него было только такое чувство, как будто он забыл что-то милое и приятное. Бывает иногда, что мелодия или запах полны воспоминаний, в то время как самое воспоминание еще расплывчато. Но в то время, как он, наморщив лоб, стоял и ждал сдачи, его вдруг осенило: Эвелина. Он быстро вынул записную книжку с адресами. Если только он случайно записал адрес Эвелины, у нее будет сколько угодно мимоз.

– Одну минуточку, – обратился он к продавщице, смотревшей на него с выжидательной улыбкой.

Он нашел адрес, но он записал только имя Эвелины и потребовалось новое умственное усилие для того, чтобы он мог припомнить ее фамилию. Фамилия звучала очень иностранно и очень по-немецки. Когда он, наконец, восстановил полный адрес – Эвелина Дросте, Дюссельдорфер штрассе, 47, Вильмерсдорф, Берлин, – он распорядился, чтобы через берлинский цветочный магазин ей был послан большой букет мимоз, и чтобы этот заказ был сделан по телефону. Заплатив по счету, он снова сел в такси в самом лучшем настроении. Судя по выражению лица «тети», его короткое отсутствие пришлось ей как нельзя более кстати. Марион жила в красивом, сонном старом доме в Пасси, на рю де ла Помп. Консъержка отдернула занавеску и небрежно спросила:

– К мадам Гюэрман?

Франк кивнул. При помощи щедрых чаевых он почти приручил этого дракона, несмотря на то, что не был французом и не имел орденов. Флора, толстая старая прислуга, исполнявшая все обязанности в хозяйстве Марион, также встретила его неприязненно. В этом доме иностранцев не ставили ни во что.

– Хэлло, дорогая! – окликнул Франк, входя в ужасную гостиную Марион, обставленную в стиле Людовика XV.

– Здравствуй, милый, садись, как поживаешь? Как доехал, как дела? – одним духом высыпала Марион и приподнялась на цыпочки, чтобы поцеловать его.

Это был церемонный поцелуй, напоминавший те поцелуи, которыми обмениваются монархи, посещая дружественную страну.

– Новое платье? – спросил Франк, удерживая Марион на длину вытянутой руки.

– Что за мужчина! Ведь он замечает все решительно. А знаешь ты, что это такое? Пату. А сколько оно стоит? Угадай. Нет, ты никогда не угадаешь. Пятьсот франков. Я была там вчера в девять часов утра у них была распродажа, стояла настоящая очередь, но я очутилась в самом начале. Понимаешь, я могу носить модели – они сделаны для манекенш и всегда немножко узковаты сзади, но ты же знаешь, для меня это подходит… Ну, так вот, что же еще? Я надеваю платье, оно сидит хорошо, все о-кей. Цена девятьсот франков, но я бессовестно торгуюсь, и Сюзанна помогает мне. И вот – платье мое. Поди сюда, выпей коньяку. А как твои дела? Привез мне розового слона из Берлина?

Франк опустился на маленькую кушетку и чувствовал себя не совсем удобно, пока Марион делала эти попытки развлечь его. Он выпил рюмку коньяку и покачал головой. Он обещал Марион розового слона, если ему удастся продать в Берлине калифорнийские апельсины.

– Нет, к сожалению, я не привез розового слона, – сказал он.

Порывшись в портфеле, среди захваченных на совещание бумаг, он вытащил подарок, который он привез ей.

– У тебя хороший вкус, – сказала она, рассмотрев подарок. Две застежки не очень ценные, но изящные, сделанные из полудрагоценного камня, окруженного мелким жемчугом. Она снова поцеловала его и от этого поцелуя у Франка приятно дрогнули нервы. Вошла Флора с пармскими фиалками в вазе. Мебель задрожала, безделушки задребезжали. Флора бросила критический взгляд на драгоценности через плечо Марион и снова вышла из комнаты.

– Ну, а как тебе понравились берлинские женщины? – спросила Марион, садясь рядом с Франком и ласково гладя его кончиками пальцев за правым ухом. – Ужасны они? Они всегда ходят в галошах?

Франк недовольно крякнул. Он видел этот замечательный экземпляр германской женщины чемпионку берлинского теннисного клуба, видел загорелые руки и ноги Марианны и, наконец, легкую, трогательную фигурку Эвелины, ее живое лицо, ее глаза, ее трепетный рот…

– Право не знаю. Я не смотрел на женщин, ответил он.

– О, поди! – насмешливо и скептически воскликнула Марион.

– Честное слово. Я жил как монах.

Марион взглянула на него и стала серьезнее.

– Интересно… – медленно произнесла она.

Франк налил себе еще коньяку. Внезапно Марион очутилась у него в руках, опираясь на его колено. Ее губы в легких дразнящих поцелуях скользили по его лицу.

– Лев, которого не кормили целую неделю, – прошептала она, подчеркивая слова поцелуями.

Он взял ее на колени и поцеловал долгим, ищущим поцелуем.

– Ты думал обо мне в Берлине? – шепнула она.

– Нет, ответил Франк.

– Ты рад, что вернулся? Тебе недоставало меня?

– Нет, ни чуточки.

Марион встала и потянулась. Она улыбнулась ему лукавой улыбкой и направилась к дверям. Когда она скрылась в дверях спальни, Франк поднялся, пригладил волосы, глубоко вздохнул и последовал за нею.

Квартира мадам Гюэрман состояла из трех комнат. Рядом с гостиной, прекрасной по своим пропорциям комнаты в три окна, обставленной ужасной золоченой мебелью, обтянутой шелком цвета слегка подгнившей клубники, находилась маленькая темная столовая, по словам Марион – в нормандском стиле, и спальня с ее гордостью настоящей староанглийской кроватью. Это была кровать с четырьмя высокими колонками, небольшим балдахином из кретона и действительно замечательным матрасом. В Америке такую кровать можно было бы купить в любом мебельном магазине, но Франк с почтением узнал, что кровать была настоящей английской и являлась в Париже ценной редкостью. С годами он даже привязался к этой кровати, как привязываются к дачному месту, которое регулярно посещают.