скачать книгу бесплатно
– У вас есть ребенок? – с удивлением спросил Франк.
Эвелина только кивнула в ответ, и Марианна ответила за нее.
– Двое. Двое диких, всеразрушающих буяна, которых я просто обожаю. Она завернула за угол.
– Я обращался с фрау Дросте с величайшей осторожностью, не так ли, – сказал Франк.
Его рука была протянута за спиной Эвелины, чтобы в маленьком автомобильчике было больше места. Его мысли перескочили с детей Эвелины, на ее мужа.
– Каким это удивительным титулом вы величаете господина Дросте, спросил он.
– Ландсгерихтерат, сэр. В этой стране это означает род верховного судьи. Дросте один из самых молодых среди них. Он восходящее светило, и перед ним блестящая карьера.
Франк не нашелся, что ответить на это. Рyкa Эвелины украдкой приблизилась к нему и легла в его руку.
– Какая жалость, что вы должны были уехать так скоро, – сказала Марианна. Что заставляет вас так торопиться в Париж?
– О, обычная вещь дела.
– Что за дела, разрешите спросить? Может быть вы один из тех знаменитых магнатов индустрии, о которых читаешь такие удивительные истории в газетах? – спросила Марианна.
Франк не мог удержаться от смеха.
– Далеко от этого. Я торгую апельсинами. Но я не люблю говорить с дамами о делах.
И он тихонько пожал руку Эвелине.
– Дела единственное, что интересно в мужчинах, – заявила Марианна.
Она сама была архитектором и с головой ушла в свою профессию. Она остановила автомобиль так неожиданно, что Франк чуть не свалился с сиденья. Эвелина выпустила его руку. Она не вымолвила ни одного слова. Он быстро взглянул на часы на маленьком здании вокзала – у него еще было шесть минут. Эвелина выкарабкалась из автомобиля, Франк последовал за ней. Полицейский знаком велел им проезжать и сзади загудело такси. Марианна втащила Эвелину обратно в автомобиль. Если я не отъеду, сию минуту начнется скандал.
– Прощайте, Данел. Веселитесь в Париже и всяческого успеха в делах! – крикнула Марианна. – Мы не можем проводить вас до вагона. В наших вечерних туалетах мы вызвали бы сенсацию. Закрой дверцу, Эвелина.
Дверца все еще была открыта. Франк протянул руку в автомобиль. Шофер такси начал ругаться и в дело вмешался человек, у которого был вид чиновника. Последнее впечатление Франка от Эвелины было, что у нее холодная как лед рука, не ответившая на его пожатие. Маленький автомобильчик кашлянул и отъехал. Франк вытащил билет и быстро вошел в здание вокзала. Он распорядился о том, чтобы его багаж был уложен в купе на конечной станции, а сам сел здесь, на пригородной станции потому, что она была ближе к клубу, и так он мог выиграть лишних полчаса с Эвелиной. Теперь было кончено и это. Внутри вокзал был освещен тем болезненно-желтым светом, который делает все вокзалы всего мира такими унылыми местами. Франку указали лестницу, ведущую на платформу. Лица всех людей, ожидавших поезда, выглядели землисто – бледными. Они уставились на Франка так, как будто человек в смокинге был совершенно невиданным зрелищем для этой станции. Все кругом пахло влажной землей и травой, и Франк решил, что только германская станция может так пахнуть. Железнодорожный откос был покрыт высокой травой, а по обе стороны насыпи был небольшой сад. Франк, охваченный чувством нетерпения и неудовлетворенности, расхаживал взад и вперед. Внезапно он почувствовал, что он устал. Его рот открылся в большом, широком зевке. И тут подошел поезд.
Он нашел свое купе и оглядел его с улыбкой. Отельный портье сделал свое дело, багаж был здесь, постель была приготовлена. «Теперь прежде всего – спать», – подумал он. Он принадлежал к тем счастливым людям, которые крепко спят в поездах. Он вынул из несессера то, что ему нужно было на ночь: каждая вещь пахла лавандой. Очевидно он, как обычно, небрежно завинтил флакон с лавандовой водой, которую употреблял после бритья. В купе был собственный маленький умывальник, который был полон воды, когда Франк окончил умываться. Несмотря на желанную холодную воду, он все-же испытывал то же неудовлетворение и сам не мог объяснить почему. Все вместе взятое заставляло его только радоваться тому, что он покидает Берлин. Здесь он был чужим, в то время как в Париже чувствовал себя дома. Во рту у него держался чудесный свежий вкус его полосканья для зубов, но от этого ему не становилось легче. Он попробовал улучшить свое настроение сигареткой. Нет, это тоже было бесполезно. Сделав усилие, он сумел отодвинуть в сторону штору и выглянуть в окно. Поезд шел через сосновый лес. Далеко позади ясное небо расстилалось над огнями Берлина. Франк лег на узкую кушетку, поиграл электрическими выключателями и подсунул под голову свою маленькую кожаную дорожную думку.
Удобно устроившись он потянулся за портфелем и достал несколько бумаг. Интервью с Фаррером. Он был вполне уверен в Фаррере, французы понимали цифры. Они действовали на основании цифр, а не на основании рекламы. С Гобеном из палаты синдиката фруктовщиков-импортеров будет труднее справиться, Франк закрыл глаза и произвел точный расчет. Если он сможет продавать на два, цента за ящик ниже чем испанцы, он заключит сделку. Вынув из портфеля вечное перо, он начал набрасывать на полях листа бумаги внушительные по своими размерам цифры. Он должен был сообразить как заплатить высокую французскую пошлину и в тоже время продавать ниже своих конкурентов. Он вслух бормотал цифры.
Поезд дернувшись остановился, подождал минуту-другую, опять дернулся и отправился в путь. Франк почувствовал, что слишком хочет спать для того, чтобы разбираться в цифрах. Спрятав бумаги, он погасил свет. Снаружи, в коридоре, два голоса вели на одной ноте бесконечный разговор по-немецки. Ну-с – сонно подумал Франк, таков был Берлин.
Цифры, круги, сетки замелькали перед его закрытыми глазами. «Эвелина» – подумал он и снова его охватило жгучее неудовлетворение. Все его нервы были натянуты настолько, что, казалось, стягивалась даже его кожа. Он затаил дыхание и попытался представить себе лицо Эвелины. Перед его сомкнутыми глазами появлялись всевозможные лица, какие только он встречал во время своего пребывания в Берлине: Марианна, юрист из союза фруктовщиков, портье отеля Адлон, мальчик, подбиравший теннисные мячи в клубе, полицейский, стоявший перед вокзалом. Лица, голоса, цифры, звуки все это соединилось для того, чтобы образовать калейдоскоп большого города. Но среди них не было Эвелины. Она ускользала из его памяти. Как жарко было в купальне. На секунду его мускулы напряглись и снова ослабели. «Надеюсь, что завтра Марион не потащит меня сразу же в один из этих ужасных французских театров, подумал он и немедленно заснул».
2. Вторник. Она
Среди танца Франк взглянул на свои ручные часы.
– Еще двадцать минут, – сказал он.
С минуту Эвелина ничего не видела. Вся комната поплыла у нее перед глазами. «Это как смерть», – тупо подумала она. В течение трех дней она как казни ждала минуты, когда Франк покинет ее. Она еще не осмеливалась подумать о том, каково будет, когда Франк уедет, и все кончится. «Еще двадцать минут, а затем вы уедете, и я никогда больше не увижу вас», – подумала она.
Он наклонился к ней, и когда его дыхание коснулось ее волос, как теплая ласка, она вспомнила о том, что подумала вслух по-немецки.
– Еще двадцать минут, а затем вы уедете, и я никогда больше не увижу вас, – повторила она по-английски.
Оркестр на маленькой сцене подхватил эти слова и повторил их в звуках саксофона, в щемящей сердце фразе: и я никогда больше не увижу вас… никогда больше не увижу вас… Эвелина почувствовала, что у нее кружится голова. У нее всегда кружилась голова от танцев, и врач ее предупреждал, что ей не следует танцевать. Довольно долго пол под ее ногами, казался совсем нереальным. Она крепко прижалась к Франку, ощущая его всем телом, каждым кусочком кожи. На минуту она положила голову ему на плечо. Как близок и знаком стал ей запах лаванды и сигарет, которым было пропитано все, что принадлежало ему. Этим запахом пропитались даже ее губы. «О чем я плачу, если я так счастлива?» – подумала Эвелина. Она быстро заморгала ресницами, чтобы смахнуть с глаз слезы и снова видеть его.
– Дорогая, сказал он с улыбкой. Дорогая!
«Ты не знаешь, что я умру, как только это кончится», – подумала она. Ей было даже немного жаль его. Для него все было так легко, все было удовольствием, это высокое, любимое существо не знало и не понимало трудностей. Оркестр умолк. Никогда больше… никогда больше. Никогда больше не танцевать с тобой. Никогда больше не видеть тебя. Ее горло болело от невыплаканных слез. Франк взял ее под локоть и повел из залы. Она старалась идти прямо, чтобы он не заметил, как у нее кружится голова. Никогда в жизни она не чувствовала себя более защищенной, чем тогда, когда Франк брал ее под локоть и направлял ее путь. Однажды она сказала ему об этом, и он посмеялся над нею. Он сказал, что каждый американский уличный мальчишка учится этому еще в школе.
На террасе было прохладнее, дурнота уменьшилась, и она стала чувствовать себя гораздо увереннее. Франк говорил о Южной Каролине и охоте на диких уток. Это звучало замечательно чужестранно и романтично. Она заново, с восхищенным удивлением, почувствовала, из какого далека явился этот человек для того, чтобы перевернуть всю ее жизнь, наполнить ее счастьем и затем покинуть ее. Несколько человек присоединилось к ним, в то время, как она считала мчавшиеся секунды, приближавшие тот момент, когда Франк должен был быть отторгнут от нее. Разговор был мешаниной иностранных имен, мест и кораблей. В этом разговоре заключался весь широкий мир, и Франк небрежно, по-домашнему относился к нему. Она стояла рядом с ним и считала секунды.
– Пойдем на нашу теннисную площадку, – сказал он.
– Когда идет ваш поезд? – спросила она и прибавила: Надеюсь, ваша поездка будет удачна.
Ведь не могла же она сказать: «Я люблю вас». К несчастью она жила в эпоху, когда не принято было прямо говорить подобные вещи. Теннисная площадка была пуста и ярко освещена. Они стояли на ней, как на сцене, на виду у всех людей там, на террасе. Ее охватило жгучее желание остаться наедине с Франком, где-нибудь в темноте и тишине. Казалось, что он почувствовал ее желание, так как повел ее на берег озера. Там было совсем темно, и запоздалые купальщики плавали где-то в воде. Эвелина знала, что Франк поцелует ее и ждала этого в нетерпении и страхе. Он дважды уже поцеловал ее, один раз в такси, другой раз в загородном доме Марианны, и оба раза это оказало на нее потрясающее действие. Эти поцелуи вызывали болезненное превращение от них становишься диким, беззащитным и изменившимся существом, почти как во время родов. Эвелина не много знала о том, что называлось любовью. Она никогда не верила в то, что существует та любовь, о которой так много говорят. Она читала в газетах о преступлениях, совершенных из-за любви, она знала, что ее муж приговаривает к наказанию людей, которые из-за любви пошли на убийство. Книги, пьесы, оперы, все они были построены на любовных делах. Эвелина с легкой, полупрезрительной, полу удивлённой улыбкой решила, что любовь чистейшее воображение. Она была уверена в том, что любила своего мужа и что муж любил ее. Но между ними не было ничего похожего на те вольные, преувеличенные и страстные переживания, о которых приходилось читать или слышать всегда, когда говорилось о любви. Иногда, когда Эвелина глядела на своих подруг, на их слезы, сцены расставания, ей казалось, что все играют в игру, правила которой совершенно неизвестны ей. Это была неразумная игра, которую ни в коем случае не следовало принимать серьезно и в которой ставки имели только цену фишек. Так было до тех пор, пока не появился Франк Данел, и тогда все то, что до сих пор казалось фантастическим, стало действительным, заблистало, засияло и расцвело в новом значении.
Сразу же, без колебаний, Эвелина отдалась этому чувству с пылкостью, в которой сквозило что-то отчаянное.
– Надолго вы в Берлин?
– На шесть дней. Может быть на неделю.
Значит неделя. Новорожденная любовь, явившаяся на свет вместе с собственным смертным приговором. Неделя любви в Южном море может быть вечностью, но неделя любви в Берлине, со знакомыми, теннисом, коктейлями, бриджем, болтовней в клубе – такие дни мчались, превращаясь в пустоту, в ненасытное желание быть вдвоем, наедине, чтобы все сказать и все почувствовать, причиняли боль, которая росла и становилась невыносимой. Поцелуй в такси, слово, оброненное по телефону, танец – вот все, что облегчало жизнь Эвелины. Величайшее облегчение было исключено. Если бы только раз она могла заснуть на плече Франка, вместо того, чтобы засыпать на плече у Курта, если бы только раз…
Когда Франк втянул ее в купальню, она на минуту очнулась от того головокружения, в котором прошел последний вечер. Что-то заставило ее насторожиться. Она вспомнила о тех девушках- служанках, которых она заставала в то время, когда они обнимались со своими милыми в подворотнях и на лестницах. Она ощутила запах мокрых купальных костюмов, сырых половиков и нагретого солнцем дерева. Скамейка, к которой он притянул ее, была мокра, и вода просочилась сквозь тонкое платье Эвелины. Она была поражена, когда поняла, чего хотел Франк. Это было так отвратительно, безвкусно, лишено всякого достоинства.
– Нет, не так… не так… умоляюще шептала она по-немецки.
Она собралась с духом и резко вывернулась у него из рук. Нет, это было не то, о чем она тосковала, она хотела не этого и не так. Светящийся циферблат его часов висел в темноте, как круглое лицо маленького привидения.
– Теперь вы должны идти, – сказала она и встав ощупью нашла дверь. Кваканье лягушек снаружи, на озере, помогло ей ориентироваться. За собою в темноте купальни она слышала тяжелое дыхание мужчины.
– Послушайте, едем со мною в Париж… неожиданно сказал он.
Эти слова, сказанные шепотом так, в темноте, были совершенным безумием. Они принадлежали к тем безрассудным, чудесным, сумасшедшим вещам, из которых состояла любовь. Эвелина не могла удержаться от улыбки. Она нашарила задвижку, ржавый, упрямый кусочек металла, – и отодвинула ее. Припадок головокружения охватил ее, как только она вышла на свежий воздух, – она снова почувствовала звон в ушах и парализующее чувство беспомощности, предвестники обмороков, от которых она страдала со времени рождения своего второго ребенка. Она усиленно боролась, чтобы сохранить ясность головы и прислонилась к дверному косяку, подняв лицо к небу, как бы прося о помощи. Небо над нею было покрыто странной, блестящей пленкой туч, за которой светила луна. «Теперь все прошло», – подумала Эвелина. Это мгновение пронизало ее с необыкновенною ясностью, с острой болью. Боль была так сильна, что она почти гордилась величиной этого страдания, проникшего в ее защищенную жизнь.
Еще раз она испытала то же странное чувство, которое напомнило ей о родах – ощущение чего-то, что превышало ее силы и было больше того, что можно было вынести.
– Leb’ wohl – сказала она.
Теперь Франк вышел из купальни, она пропустила его вперед. Он пригладил волосы и улыбнулся – красивый, безукоризненный светский человек. Эвелина не хотела, чтобы он видел ее лицо, она не могла совладеть с глазами и уголками рта.
– Идите вперед, – сказала она.
Он все еще был здесь, рядом с нею, его плечи были как раз на уровне ее глаз. Гравий слегка похрустывал под его ногами. Он остановился, чтобы закурить сигаретку. Еще одной радостью было при свете спички увидеть его лицо, любимое лицо. Дымок сигаретки – ни одна сигаретка в Берлине не пахла так. В этом запахе было все: чужестранная нотка, романтика человека, который явился издалека затем, чтобы опять исчезнуть. Эвелине казалось, что когда она, застыв и держась очень прямо, шла через бальную залу, каждая пара не могла не видеть, что она переживала. Когда она дошла до комнаты, в которой происходила карточная игра, все еще следуя за очень корректным и очень выдержанным Франком, вежливо открывшим для нее дверь и пропустившим ее вперед, она была на границе обморока.
Первое, что она увидела, были глаза Марианны, устремленные на нее с выражением иронического вопроса. Марианна, в пламенно красном платье, стояла в углу и пила оранжад. Марианна, питала страсть к ярким цветам. В каком-нибудь уголке тех холодных, современных домов из цемента и алюминия, которые она строила для берлинских снобов, всегда прорывалась оргия ярких красок. Эвелина все еще смотрела на платье Марианны, когда вдруг все почернело у нее в глазах. В ее ушах раздалось пенье и жужжанье. «Я упаду в обморок», – в ужасе подумала она. Она сделала несколько шагов по направлению к мужу и протянула руку, чтобы найти какую-нибудь опору. Нет, она не схватилась за Франка, она схватилась за плечо Курта и крепко сжала его. Как только она очутилась рядом с ним, почувствовала знакомую, охранявшую ее близость, темнота, висевшая перед ее глазами, отодвинулась, начала становиться все прозрачнее, пока наконец она снова не увидела комнату.
У Курта были хорошие карты, и он по-видимому с трудом отвел глаза от трефовой дамы, которую как сквозь туман видела Эвелина. Но, почувствовав на своем плече руку Эвелины, он повернулся и вопросительно взглянул на нее.
– Мистер Данел хочет попрощаться, – услышала свои собственные слова Эвелина.
Для нее самой ее голос прозвучал нереально и отдаленно. Последовали рукопожатия, поклоны, обмен многочисленными немецкими и английскими словами. Кто-то прощался – иностранец, американец. Как могло случиться, что этот иностранец так невероятно приблизился к ней, стал ближе чем что-либо, ближе чем кто-либо во всей ее жизни. Неужто возможно, что он уезжает и уносит с собою все, в чем есть хоть какой нибудь свет и значение, все!..
Эвелина вдруг сообразила, что Марианна о чем-то спрашивает ее. Сперва она не поняла, в чем дело. Затем значение вопроса просочилось в ее сознание, радостно поразив ее.
– Не знаю, – беспомощно ответила она и посмотрела на мужа.
Нет, было очевидно, что Дросте не имел ничего против того, чтобы она отправилась с ними на станцию. Она со слабой улыбкой приняла эти драгоценные лишние минуты, нежданно принесенные ей в дар. Марианна уже поспешно вела их через сад, расстилавшийся перед передним фасадом клуба, к своему автомобилю. Maрианна говорила, говорила очень много и очень оживленно. По-видимому, ей и Франку не удастся сказать друг другу ни слова. Да, впрочем, говорить было не о чем. Слова всегда фальшивы. Их употребляют только для того, чтобы скрыть действительность. Марианна бестактно продолжала болтать, но Эвелина слишком хорошо знала, что Марианну никогда нельзя было упрекнуть в отсутствии такта. Возможно, что она делала это нарочно. Она пела о слабом здоровье Эвелины, о ее детях и о том, что ей пришлось вынести из-за Берхена, а теперь автомобиль ехал уже по мосту Галензее. Под ними лежали разветвляющиеся железнодорожные пути, дальше подмигивала радиобашня, проколотая гирляндой огней.
Мысли Эвелины на несколько секунд перенеслись с Франка на ее детей. Берхен – малыш слишком громкий, слишком сильный, слишком буйный. Берхен в своей детской колясочке. Берхен, погруженный в созерцание всех собственных розовых пальчиков на ногах. Берхен, моргающий от волнения при виде своего рожка… Марианна страшно резко срезала углы, Эвелину каждый раз бросало на Франка. Истекала последняя отсрочка. Еще минута, и мы будем на месте, заверила Марианна. Франк беспокойно взглянул на ручные часы. Эвелина внезапно поняла, что эти ручные часы заняли ужасающе важное место в ее жизни, они стали совершенно незабываемыми.
Это были необыкновенные часы, стальные, плоские, очень хорошей работы. Франк носил их, надевая циферблатом на внутреннюю сторону кисти, так не делал никто в Берлине. Эвелина видела маленькие цифры, подобно привидениям повисшие в воздухе темной купальни, когда Франк протянул к ней руки. Она нащупала руку Франка и сунула в нее свою. Уже вокзал. Как скоро все кончилось. Было странно, что окончательное и решительное прощание утонуло в суматохе банальностей.
Носильщики, полицейские, пассажиры, шоферы, все в бледно-желтом свете двух ламп перед маленьким вокзалом. Молодая зелень деревьев бросала тень на лицо Франка – так она видела его в последний раз. Когда она повернула голову, чтобы взглянуть в заднее окошко автомобиля, он стоял у вокзала, приподняв руку в прощальном жесте, с нерешительной улыбкой, и его лицо было в тени. Он все еще стоял там, когда Марианна круто повернула автомобиль и поехала обратно.
– Славный молодой человек, – заметила Марианна помолчав.
– Да.
– Типичный американец.
– Не знаю. Мне он показался не таким… таким обыкновенным.
– О, да. Наши мужчины гораздо умнее, но у них не так много живости, если ты говоришь о ней. Там, в Америке, они все такие, как Данел. Продукты массового производства в красивых упаковках. Марианна раз побывала в Америке, где строила богатому американскому немцу точную копию дома его германских предков в Леррахе.
«Что ты знаешь об этом?» – подумала Эвелина в гордом одиночестве.
У нее было такое ощущение, точно она делила с Франком великую, неизмеримую тайну, как будто она знала его так, как ни один человек в мире не знал его…
– Да? Что ты сказала? – переспросила она не уловив последнего вопроса Марианны.
– Мне кажется, что Курт немного нервничает, чуть-чуть нетерпеливо повторила Maрианна.
– Да?… может быть… – неуверенно и виновато ответила Эвелина.
Прошли уже целые дни с тех пор, как она потеряла из виду тот мир, к которому принадлежал Курт. – Может быть дело идет не так, как он хотел бы, прибавила она.
– Но ведь, эта Рупп во всем созналась. Все дело развивается так исчерпывающе, как только можно желать, и в нем чувствуется такой острый запах нищеты. Я целый час просидела вчера в суде, – продолжала Марианна, и Эвелина с удивлением взглянула на нее.
Марианна была помешана на психологии. Она любила залы судов и была привязана к Курту. Они могли сидеть часами, обсуждая запутанные психологические проблемы. Эвелина говорила иногда что Курт принес ей в приданое Марианну. Но после их брака Марианна несколько отставила судью и направила все свои способности к горячей дружбе всецело на Эвелину. Чувствительность и нежность трогали мужественную силу Марианны. Теперь они ехали по Курфюрстендамму, был театральный разъезд, и под деревьями стояли бесконечные автомобили. Обе руки Марианны лежали на руле.
– Закури для меня сигаретку. Она там, в боковом кармане, – мотнула она подбородком, указывая на боковой карман автомобиля.
При слове «сигаретка» что-то в Эвелине начало щемить и биться, будто она спала все время с отъезда Франка и теперь, при пробуждении, началась ее агония.
«Франк уехал, я никогда больше не увижу его», – подумала она. Пошарив в боковом кармане, она нашла пачку сигарет, американских сигарет Франка, которые он позабыл там. Минуту она неподвижно просидела с незакуренной сигареткой во рту, как будто прислушиваясь к чему-то. Мост Галензее. Там, внизу, были те же железнодорожные пути и в отдалении также подмигивала радиобашня, но Франка больше не было.
Они ехали обратно той же дорогой, и все было точно такое же, как прежде, но Франка не было. Эвелина взяла зажигалку и вдохнула дымок сигаретки, – он был как преступная запретная ласка. Марианна, ожидавшая с нетерпением страстной курильщицы, чтобы ей сунули в губы закуренную сигаретку, – это было их старой привычкой – внезапно, уголком глаза, увидела, что сигаретка упала на пол, зажигалка исчезла на своем месте, втянутая туда резинкой, к которой она была прикреплена, а Эвелина тяжело прислонилась к руке Марианны.
«Это докончило дело», – подумала Марианна. Уже несколько месяцев, со времени рождения Берхена, Эвелина была подвержена обморокам. Она лишалась чувств без всяких явных причин и лишь через долгое время и с большим трудом, ее удавалось привести в себя. В этих припадках было что-то таинственное и немного жуткое. Иногда она лежала в обмороке часами и, придя в себя, не имела представления, сколько времени витала в отсутствии, в неизвестных мирах. Доктор называл это различно: слабостью, переутомлением, последствием трудных родов. Он советовал ей отдыхать и избегать волнений и забот. Но именно такой и была всегда жизнь Эвелины неутомительной, защищенной, лишенной треволнений. Судья спросил доктора, есть ли причина беспокоиться или предполагать опасность. И доктор ответил: «нет», тоном, который был каким угодно, кроме разуверяющего.
Марианна нажала ногой на тормоз, и автомобиль с визгом остановился. Тело Эвелины ниже опустилось на сидении, но толчок не заставил ее очнуться. Марианна подобрала сигаретку и зажгла свет, в то же время другой рукой обняв Эвелину и усаживая ее более удобно. Она потихоньку выругалась, так как ненавидела эти ненормальные психические явления с их покорностью тому, что в ее глазах являлось чистейшей истерией. Она встряхнула Эвелину и погладила ее по лбу, но безрезультатно.
– Что за каша! Это может продлиться долгое время, – с беспокойством пробормотала она. В том же боковом кармане она нашла флакон одеколона и поднесла его к самому носу Эвелины. Никакого толка. Усиленно затягиваясь сигареткой, Марианна снова двинула вперед автомобиль, в то же время, правой рукой удерживая Эвелину на месте. «Я не могу доставить ее Курту в таком виде», – в отчаянии подумала она и снова остановила автомобиль, чтобы обдумать положение. Эвелина лишилась чувств уже десять минут тому назад. «Можно подумать, что она в восторге от того, что в таком состоянии». Губы Эвелины были совершенно бескровны, но они улыбались так, как никогда не улыбались, когда Эвелина была в сознании. Марианна потянулась через нее, чтобы достать еще сигаретку. Внезапно она в нетерпении решилась и поднесла тлевшую сигаретку к руке Эвелины. Эвелина пришла в себя. У нее был виноватый вид.
– Вот до чего доводят танцы, – укоризненно сказала Марианна.
Эвелина не пыталась оправдаться. Она с радостью подчинилась надвинувшейся на нее черной жужжащей туче. Это было похоже на короткую и очень приятную смерть. Было гораздо приятнее погружаться в небытие, чем выходить из него. Сознание того, что Франк уехал, причиняло ей муку, вынести которую было свыше ее сил. Обморок был спасением, возможностью бежать от этой агонии.
– Давно пора было окончиться турниру и вытряхнуться этим американцам, – ворчала Марианна. – Это слишком неподходящая жизнь для тебя. Ты должна быть в кровати в семь часов вечера, как Берхен.
Эвелина потерла обожженую руку. Она чувствовала себя очень несчастной. Они были уже у клуба.
– Пожалуйста, не говори ничего Курту, – быстро сказала она.
– Конечно, нет, – ответила Mapианна.
– Пожалуйста, – сказала Эвелина, когда они уже шли по усыпанной гравием дорожке, пройдем на минуту к озеру.
Марианна поставила на место автомобиль.
– Возьми мое манто, – сказала она и закутала Эвелину в теплый, пламенно-красный шелк.
Они обогнули здание клуба и немного посидели в молчании на скамье около купальни. Лягушки квакали, останавливались и снова начинали квакать. Было совсем темно, светилось только небо. Это было тоже самое небо, что прежде.
– Теперь мы можем идти, – наконец сказала Эвелина.
Оркестр уже ушел, но добродушный член клуба играл на рояле старый фокстрот для нескольких пар, все еще вертевшихся, как будто они заснули в танце и не могли остановиться. Этих пар было три: молодожены, только что вернувшиеся из свадебного путешествия, лучший теннисист и лучшая теннисистка клуба, недавно открывшие, что влюблены в первый раз, и теперь совершенно погрузившиеся в свои переживания, и красивая, хотя уже стареющая актриса с развязным молодым человеком – ее любовником. Эвелина внезапно поняла, – о, как хорошо она поняла! желание никогда не останавливаться, танцевать дальше и дальше, дышать и быть вместе…
В карточной комнате все еще шла игра, нo Курт Дросте не играл. Он сидел перед камином, погруженный в разговор с прославленным хирургом, профессором Зенфтенбергом. Судья не видел, как вошла его жена. Только тогда, когда она подошла к его креслу и привычным жестом положила руку ему на плечо, он поднял голову и посмотрел на нее.
– Это вопрос, профессор. Это и есть настоящий вопрос, – сказал он, все еще погруженный в беседу.
– Эвелина устала, ты должен отвезти ее домой, – заявила Марианна, стоя настороже рядом с Эвелиной.
Дросте быстро повернулся и взяв Эвелину за руку перевел ее руку через свою голову к себе на другое плечо.
– Тебе нездоровится, мышка? – беспокойно спросил он.
– Нет, мне совсем хорошо, – вымолвили бледные губы Эвелины.
– Ты выглядишь утомленной, – заметил Дросте. Ты не должна была танцевать.
– Закутай ее как следует и отвези домой, – приказала ему Марианна.
