скачать книгу бесплатно
– Я хотела бы остаться еще немного, – сказала Эвелина.
Ей доставляло какую-то болезненную радость пребывание в комнате, в которой она была вместе с Франком. Его слова все еще висели в воздухе, его фигура стояла в дверях, его лицо отражалось в зеркале.
Дросте уже прощался с Зенфтенбергом и Маpиaнной.
– В конце недели я явлюсь и заберу Эвелину и Берхена с собой за город, – пообещала Maрианна.
Эвелина стояла рядом, потирая небольшой ожог на руке. Она не была уверена, не упадет ли она снова в обморок тут-же, среди комнаты. В груди у нее было такое странное ощущение, будто от нее отлила вся кровь. Эвелина привыкла, чтобы ею распоряжались. Через несколько минут она уже сидела в такси на пути в Вильмерсдорф, где они жили. Дросте протянул руку за ее спиной, как он часто делал, и она с благодарностью прислонилась головой к его плечу. Плечо Курта было желанным местом отдыха.
– Ну, мышка… рассеянно сказал он и сразу же засвистел хор паломников из «Тангейзеpa» признак того, что он погрузился в юридические размышления. «Горячая ванна», – с вожделением думала Эвелина, в то время как их машина дребезжа ехала по Курфюрстендамму. Она любила ванну, ее тепло, приносимое ею облегчение, отдых, забвение. К несчастью, в ванной комнате вечно были затруднения с горячей водой одно из многочисленных ежедневных неудобств не слишком дорогой квартиры, предназначенной для людей среднего достатка. Вернувшись, Эвелина сразу же направилась в ванную комнату и повернула кран. Вода была горяча, и Эвелина вздохнула с облегчением. У нее было неясное чувство, что от ванны все станет лучше. Курт рылся в комнатном леднике. По всей вероятности- он искал фрукты. Эвелина, все еще не снимая вечернего платья, нагнулась над ванной и подставила руки под горячую воду. Когда в ванне было уже достаточно воды, и комната наполнилась теплым паром, Эвелина прошла в спальню и разделась. Курт все еще возился в кухне.
– Разве в доме нет фруктов? – окликнул он ее через коридор. – В леднике ничего нет.
Эвелина прошла в столовую и поискала на буфете.
– Вот тебе, Курт, – сказала она, внося в спальню стеклянное блюдо.
Курт, с задумчивым видом, снимал смокинг.
– О, бананы, – разочарованно произнес он.
Эвелина предложила ему сделать лимонад. Он поглядел на нее так, как будто уже забыл, чего хотел.
– Да… нет, спасибо. Не беспокойся.
Эвелина хотела остаться одной. Она хотела подумать о Франке. Это было важно, необходимо. Она оставила Курта размышлять над бананами и вошла в ванную. С чувством благодарности она опустилась в горячую воду. Маленькие серебряные пузырьки прилипали тут и там к ее телу, поднимаясь на поверхность и исчезая. Эвелина с чувством изумления глядела на свое тело. Оно было таким новым для нее. Она чувствовала тяжесть в коленях, дрожь в руках… Эвелина не знала, как она уживется с этим новым и неудовлетворенным телом. Она ушла в свое одиночество, как будто оно было безопасным убежищем, и стала думать о Франке. Он сказал: «Я напишу вам». Возможно, что он даже не знает ее адреса. Она нахмурилась, когда в ванную вошел Курт. Он был в своей голубой пижаме и вел себя так, как будто в ванной никого не было, по крайней мере таково было впечатление Эвелины. Он взял из подставки зубную щетку и необычайно серьезно начал чистить зубы. Раньше Эвелине никогда не приходило в голову, что во всей квартире не было ни одного уголка, где бы она могла остаться одна, а как раз теперь она чувствовала такое настоятельное стремление остаться одной, наедине сама с собой и со своими мыслями. Механически она взяла губку и прикрыла ею грудь. Но Курт и не поглядел в ее сторону. Он так орудовал своей щеткой, как будто от этого зависела его жизнь. Она сама выбрала его пижаму и подарила ее ему на Рождество, но теперь своим покроем, полосами и тем, как она свисала с согнутых плеч Курта, пижама напомнила одежду каторжника.
– Ну, мышка? – спросил Курт, закончив церемонию чистки зубов.
Он подошел к самому краю ванны и улыбаясь глядел сверху вниз на Эвелину. – Эти вечера в клубе ужасно скучны, заметил он, погладив кончиком пальца мокрую руку Эвелины, лежавшую на краю ванны. – Зенфтенберг отчаянно играет в бридж.
– Ты выкупаешься? – спросила. Эвелина.
Она не хотела, чтобы он трогал ее руку. В первый раз ей было неприятно прикосновение Курта, но из вежливости она оставила руку там, где она была, как неодушевленный предмет.
– Нет, только холодный душ, – ответил он.
Эвелина испытывала ужас перед холодной водой. Любовь Курта к холодной воде наполняла ее удивлением. Со вздохом она собралась с духом, чтобы выйти из ванны. Курт протянул ей огромное мохнатое полотенце. Он глядел, как она вытиралась, но, казалось, не видел ее.
– Знаешь ты эту Рупп? – внезапно спросил он.
Эвелина как раз надевала через голову новую рубашку.
– Да… а что? – удивилась она.
– Какое она произвела на тебя впечатление? – чуть-чуть строго спросил Курт.
Без сомнения именно этим тоном он допрашивал ненадежны свидетелей, заставляя их сконцентрироваться на правде. Эвелина наморщила лоб и постаралась припомнить фрау Рупп. В течение нескольких месяцев она имела обыкновение нанимать фрау Рупп на дни стирки или весенней уборки. Она вспомнила блудное веснушчатое лицо. «Волосы были рыжими», – подумала она не вполне уверенно.
– У нее были опухшие колени, как у всех поденщиц, – заявила она, обрадовавшись тому, что по крайней мере один определенный факт застрял у нее в памяти, и прибавила: – От того, что ей так много приходилось мыть полы.
Курт выпустил воду из ванны.
– Крала она? – спросил он.
– Ну, ты же знаешь, каковы все поденщицы, неопределенно ответила Эвелина.
В действительности из черной клеенчатой сумки фрау Рупп вынимались самые разнообразные вещи, которым там было совсем не место. Эвелина с дрожью вспомнила скандал, который разыгрался, когда кухарка нашла в сумке фрау Рупп целую коллекцию: мыло, сахар, старый будильник, две пары чулок – и назвала фразу Рупп лгуньей и воровкой. После этого фрау Рупп больше не приходила. А теперь ее обвиняют в убийстве своей свекрови, и она сама созналась. «Было странно», – нахмурившись подумала Эвелина, что у каждого, даже у фрау Рупп, есть своя тайна. Эвелине казалось, что после прошедшей недели она стала гораздо лучше понимать людей. Она внезапно поняла, почему фрау Рупп крала и может быть даже совершила убийство. Это внезапное озарение было так живо, что она уже в коридоре, повернулась и снова вошла обратно в ванную, чтобы сказать об этом мужу. Курт только что разделся и стоял под душем. Эвелина терпеливо стояла, глядя на его стройное мокрое тело, и выжидала, пока не прекратится шум брызжущей воды.
– У нее был очень красивый муж, и она до сумасшествия его любила, – заявила она.
– Кто? – спросил Курт.
– Фрау Рупп.
– У нее все еще есть муж, – ответил судья и начал вытираться.
Эвелина вышла из ванной и механически направилась через коридор к детям. Она делала это каждый вечер, прежде чем лечь спать.
Она не зажгла лампы, опасаясь разбудить их, но через стеклянную дверь, выходившую в переднюю, проникало достаточно света. В комнате чувствовался запах детского мыла и ромашки – приятный, нежный и ароматичный запах. Трехлетняя Клерхен лежала как всегда, головой в ногах своей кроватки, среди сбитых простынь и одеяла. Жалкая безрукая кукла спала, открыв свои стеклянные глаза, на покинутой подушке. Клерхен была деятельной маленькой особой. Она выглядела разгоряченной, как будто сон также был для нее серьезным трудом. Эвелина подняла ребенка и переложила головой на подушку, как следует. Ее каждый вечер удивлял вес Клерхен.
Берхен, – созвучие имен Клерхен и Берхен, дававшее повод к многочисленным домашним стихам и песенкам, всегда приводило Клерхен в восторг, Берхен издавал во сне удивительные звуки. Он пыхтел и свистел как маленький паровозик, симметрично прижав сжатые в кулачки ручонки к обеим щекам. Он все еще был в том периоде младенчества, когда обе руки одновременно делают одно и тоже. Его щечки были так румяны, что даже при слабом, проникавшем в дверь свете Эвелина видела, как они блестели. Ее маленький сын все еще был для нее так нов и очарователен, что она не могла находиться вблизи него, чтобы не почувствовать пронизывавшего все ее существо страстного, физического ощущения счастья. Она наклонилась и прикоснулась губами к его теплой влажной щечке, пахнувшей молоком и абрикосами. На минуту она забыла о том, как она несчастна, какой пустой и безнадежной кажется предстоящая жизнь со времени отъезда Франка. Она подсунула руку под маленькую головку, почувствовав, как бьется пульс ребенка, Берхен сморщил рожицу и стал похож на ворчливого старикашку. Эвелина отошла от кроватки и на цыпочках вышла из комнаты, опасаясь, как бы он не за плакал.
Было уже за полночь. За окном мелькали зарницы. Окна спальни были открыты, и кисейные занавески слегка надувались. Курт еще не лег в постель. Эвелина окликнула его, и он отозвался из кабинета.
– Сейчас иду.
Эвелина знала, что это «сейчас» было весьма растяжимо и вышла посмотреть, что он делает. Судья стоял перед одним из книжных шкафов, держа в одной руке банан, в другой толстую книгу.
– Я ложусь спать, – заявила она.
Судья поднял глаза и посмотрел на нее так, как будто не был вполне уверен, кто она.
– Хорошо, я сейчас же приду, – сказал он и продолжил читать.
Эвелина легла, благодаря судьбу, что она одна. Она чувствовала себя полумертвой от усталости, будто после тяжелой операции или после тех серьезных осложнений, которые возникли после рождения Берхена. Даже ее внутренняя боль притупилась. «Спать», – с тоской подумала, она. Только спать. Она оставила свет для Курта и закрыла глаза. Несмотря на то, что она так хотела спать, перед ней сразу же, незванное, встало лицо Франка. Прекрасное лицо, любимое, единственное и потерянное. Темные, блестящие, гладко причесанные волосы, прилегающие к голове и обрисовывающие ее очертания, красивый, прекрасной формы доб, на котором иногда вздувалась жилка – признак нетерпения, волнения, самообладания. При темных волосах светлые глаза и большой, твердый рот. У него была кожа золотистого оттенка, которого до сих пор Эвелина не встречала ни на одном лице…
– Такой цвет лица можно приобрести в Калифорнии. На побережье у меня есть апельсиновые плантации…
– Этот шрам? Когда во время великой войны я служил в авиации, я свалился однажды с машиной…
– Да, я забавная смесь: мои дед и бабка французы, моя мать из Нового Орлеана. Отец ирландец, но его мать происходила из одной из самых старых испанских семей в Калифорнии… Да, у меня скверные манеры. Это оттого, что я прожил целый год на Кубе. Те хорошие манеры, которым я научился в Китае, совсем позабылись на Кубе…
Эвелина лежала с закрытыми глазами, вспоминая эти обрывки разговоров. Внезапно у нее перехватило дыхание. Ландсгерихтсрат Дросте, Дюссельдорферштрассе 47, квартира из четырех комнат, хорошая, порядочная немецкая семья среднего достатка – как могло случиться такое чудо, что сюда пришел Франк Данел, принеся с собой романтику приключений, просторы, неизвестный широкий мир. Как мог он придти издалека, для того, чтобы вернуться обратно в эту даль.
– Уплатила ты по газовому счету? – спросил судья входя.
Эвелина вздрогнула, как будто он мог прочесть ее мысли.
– Нет, – виновато прошептала она и прибавила – как я могла.
Курт вложил свои брюки в зажим и повесил их на окно. Потом аккуратно поставил ночные туфли – задник к заднику около кровати. Он был не педантичен, а только методичен. Пружины матраса легонько зазвенели, когда он лег в кровать. – Потушить свет? – спросил он.
– Пожалуйста, – с облегчением ответила она.
Желанная темнота ласково покрыла ее сомкнутые веки.
– Послушай, мышка, – начал Курт с другой кровати. – Если я напишу чек и оставлю тебе, ты не забудешь сразу же с утра послать его газовой компании? Эвелина задумалась. Ей казалось, что этим она возьмет на себя сложную и тяжелую ответственность.
– Не думаю, – наконец ответила она.
– Если мы будем медлить дальше, у нас закроют газ, – предупредила соседняя кровать.
Эвелина упрямо молчала. Будет газ или нет ей было все равно.
– Ну ничего, мышонок, – сказал наконец Курт. Его слова прозвучали до смешного трогательно. Он протянул к ней руку и подсунул ее под плечо Эвелине в дружеском объятии. – Устала? – спросил он.
– Очень, – ответила она.
– Ну что ж… спокойной ночи, – сказал Курт.
Эвелина устроилась у него на руке. Это было их постоянной привычкой.
– Спокойной ночи, – сказала она.
Она долго еще не спала. Столько нужно было вспомнить, о стольком поразмыслить. Никогда еще во всей ее жизни у нее не было стольких тем для размышлений и воспоминаний.
– Дети, – думала она. – Но Клерхен и Берхен совсем другое. Они милы, они очаровательны, но это не помогает. Неправда, что дети что-нибудь значат, когда женщина любит. Они не имеют никакого, совершенно никакого отношения к этому. Странно, но у меня даже нет угрызения совести. Я люблю Курта, люблю детей. Я не могу упрекать себя за то, что случилось.
Она открыла глаза и еще раз подумала, это. Снаружи снова мелькнула зарница, на кратчайший миг осветившая комнату. Где-то, по одной из соседних улиц, со звоном промчался пожарный автомобиль.
– Случилось? – подумала Эвелина. – Но ведь ничего не случилось, ровно ничего не случилось… И тут наконец к ее глазам подступили слезы. Неожиданным потоком они хлынули по ее щекам на подушку.
– Ты не спишь еще, мышка? – раздался вoпрос с соседней кровати.
Эвелина затаила дыхание и не ответила.
– Я даже не могу свободно поплакать, – подумала она в отчаянии. Она услышала вздох мужа, a потом в комнате воцарилась тишина.
3. Вторник. Муж
Американец, танцевавший с Эвелиной, взглянул на свои ручные часы. Судья Дросте остановился на пороге, чтобы посмотреть на Эвелину. Он с трудом нашел ее взглядом среди других танцующих пар. По привычке он искал глазами черное платье, но в этот вечер на ней было белое, прозрачное, складками ниспадавшее с ее стройной фигуры. Дросте не обратил внимания на ее платье, когда они приехали в клуб. Эвелина, прошедшая в танце с американцем мимо Дросте, выглядела сонной и усталой. Он немного пожалел ее – он знал, как она не любила бывать на людях.
– Я еще должен поручаться с тобой, – сказал он Марианне, встретив ее в карточной комнате. На ней было огненно красное платье, а ее руки загорели до тёмно-коричневого цвета во время игры в теннис.
– Что я натворила на этот раз, дорогой?
– Просто смешно, что ты всегда вытягиваешь нас сюда, в клуб. Это слишком утомительно для Эвелины.
– Но ведь после тех трудов, которые я приложила, чтобы заставить тебя записаться и внести такой крупный членский взнос, смешно было бы не пользоваться клубом, – ответила Марианна.
На деле она думала не совсем то, что говорила. В действительности членский взнос был слишком велик для жалованья, которое получал Дросте. Марианна, напротив, получила первый приз за проект нового города – сада, осуществление которого также было поручено ей. В данное время она жила на широкую ногу и добродушно заставляла своих друзей разделять с нею ее образ жизни.
– Немножко тенниса, плаванья и танцев не могут повредить Эвелин. Если уж говорить об этом, то для ее нервов вовсе не полезно сидеть все время дома и слушать рев Берхена, – сказала она, взяв Дросте за рукав и уводя его с собою. Подобрать тебе компанию для бриджа?
– Спасибо. Но только не иностранцев. Я не могу играть по таким высоким ставкам, недовольно ответил Дросте.
На самом деле он очень любил эти вечера в клубе. Они были приятным отдыхом после утомительных дней в суде. Но за время недели теннисного турнира клуб принял совсем другой вид. В нем замелькали члены английской и американской колоний Берлина, появились испанский посланник и турецкий консул. Говорили больше по-английски, чем по-немецки, и среди зрителей турнира были видны дамы в удивительно британского вида шляпах.
Дросте беспокоили все эти иностранцы. Они были слишком шумны, чуть бесцеремонны и так громогласно проявляли свою жизнерадостность, что заставляли других становиться пессимистами из простого противоречия. Не могло быть и речи о шахматах, когда в соседней комнате завывал и бухал джаз. Разумные люди, с которыми в другом случае вы могли бы вести длинные и интересные разговоры, выставляли себя на общее посмешище, танцуя в бальной зале фокстроты. А Эвелина, слишком мягкая по характеру, чтобы сказать «нет“, из простой вежливости танцевала с этим шутливым, полуцивилизованным американским невежей, несмотря на то, что она терпеть не могла танцев, которые к тому же были вредны для ее здоровья. Дросте был в скверном, раздражительном настроении. Он нервно затянулся сигареткой.
– Ну, милый мой, что с тобой? – спросила Марианна, знавшая его лучше, чем знал себя он сам.
– Ты была сегодня на суде? – прямо спросил он.
– Нет, у меня не было времени. А что?
– Ничего. Я только хотел поговорить с тобой о процессе.
Марианна была старой поклонницей судопроизводства. У нее был короткий, но пылкий роман с Дросте, года за два до его женитьбы перешедший затем в близкую дружбу. С тех пор она приобрела привычку посещать процессы, которые вел Дросте, а он привык обсуждать с ней затруднявшие его вопросы.
– Ну, выпаливай, сказала она, когда они уселись перед камином.
Марианна сидела в своей любимой позе, подвернув под себя одну ногу, как женщины на персидских миниатюрах. Она выжидательно глядела на него.
– Все эта Рупп… Она призналась в том, что отравила свою свекровь, – начал Дросте, с ожесточением крутя свою сигаретку. – Если ее послушать, так тут не может быть двух мнений. И все же ее признание как-то неубедительно. Я так же уверен в том, что ее история- набор вранья, как в том, что сижу здесь.
Дросте погрузился в размышления. Марианна с интересом смотрела на него. Ей нравилась тонкая сеть морщинок на его лбу. Эта сеть была так же знакома ей, как хорошо изученная карта. Ей казалось, что она сквозь кости его черепа видит, как работает его мозг. Все в Дросте было изящно и тонко: фигура, руки, голова, кожа, волосы. Хорошая северная германская порода, может быть даже слишком изысканная в своей чистоте.
– Так в чем же дело, Пушель? – спросила Марианна, назвав его старым ласкательным именем.
– Если фрау Рупп невиновна, тогда для нее слишком тяжело даже самое легкое наказание, – сказал наконец Дросте, все еще глубоко погруженный в свои мысли.
– Но ведь ты говоришь, что она созналась? – с легким удивлением заметила Марианна.
– Совершенно верно, – ответил Дросте, встал и ушел. Марианна изумленно посмотрела ему вслед, тихонко свистнула и направилась на поиски компании для бриджа.
Не думая ни о чем, Дросте снова вошел в танцевальную залу. Раздражение, вызванное в нем бесплодным днем в суде, смешивалось с раздражением по поводу пустого вечера, в клубе… Неожиданно он вспомнил книгу о случаях умышленного отравления, о которой совсем забыл и которую хотел теперь просмотреть. Он вошел в залу с намерением найти Эвелину и отправиться с ней домой, обратно к своим документам и справочникам. Но Эвелины не было видно. Как-то смутно его утешило то обстоятельство, что она больше не принуждает себя таскать потеющего иностранца по переполненному залу. И тут, стоя в дверях, он вдруг совсем забыл об Эвелине. В то время, как он глядел на многочисленные хорошо одетые танцующие пары, перед его мысленным взором вдруг предстала фрау Рупп расплывшаяся женщина, приближающаяся уже к сорока годам, с сухими, песочного цвета волосами и веснушками на широком плоском носу, с испорченными работой руками, беспокойно сложенными на тяжелом, беременном животе.
Она была вежлива и услужлива, никогда не уклонялась от дачи показаний и только старалась помочь неуклюжему судопроизводству. Ее показания, которые она давала тихим голосом, были ясны, кратки и точны. У Рупп было четверо детей, и она ожидала пятого. Ее муж был без работы уже полтора года.
– А мужчине совсем не полезно сидеть на пособии безработного, – заметила она, говоря об этом.
Вся семья жила в одной комнате и кухне, и мать мужа, больная и очень неприятная старуха, жила с ними до самого убийства. Фрау Рупп была непривлекательной особой, но она пользовалась хорошей репутацией. Она скребла и чистила, и шила, и ходила стирать в чужие дома, чтобы заработать что могла. Она была одним из лучших образцов придавленного судьбой человека, и тем не менее, она не отступала от своего показания, что она отравила свою свекровь.
Дросте был недоволен сам собой. Было очевидно, что он так затягивает процесс только потому, что испытывает совершенно не профессиональное чувство страха перед вынесением приговора, в то время как он сам чувствует себя настолько неуверенно. Мысли об этой Рупп все время преследовали его, все время он видел перед собой ее тяжелое, невыразительное лицо, обвисшее под влиянием беременности, слышал ее низкий, чуть-чуть хрипловатый голос и неуклюжие слова, в которые она облекла свое самообвинение.
– Так я и говорю, должно быть я положила всю крысиную отраву в суп одним разом, чтобы у нас был наконец покой, потому что со старухой был просто ад и ничего другого…
