Дьявол и Город Крови: Там избы ждут на курьих ножках

И вдруг черт стал съеживаться, как-то беззвучно повторяя за ней ее слова, но на свой лад, стал прозрачным – и исчез, как будто его не было, и глаз прошел. Маньке даже показалось, что в пещере стало светлее. Она обрадовалась, воодушевившись. По крайне мере, принцип вызволения чертей из темницы стал понятен.

Двинулась дальше – и вроде шла, а вход в пещеру оставался впереди на том же расстоянии. Затылочным зрением она видела его, как белое пятно.

Следующий черт сидел посреди пещеры и загораживал проход. И если бы не угольки глаз, вряд ли она сумела бы его разглядеть. Черт очень смахивал на человека: высокий, мускулистый, неопределенного возраста, и весь вид его выражал презрение. Только лицо у черта – характерное для черта, смазанное, с вдавленными чертами, с шерстью, но не звериной. Накатило ощущение, что как будто проведешь по нему и сразу умрешь от удовольствия. И как только определилась с эмоциональным состоянием, разделив себя и чувственное восприятие, в ухе что-то щелкнуло, одно ухо оглохло, а голова поплыла, но она уже поняла, что как только черт исчезнет, исчезнут и соматические ощущения.

– Умереть – это все, что тебе нужно! – надменно, с презрением, выплевывал черт в пустоту слова. – По мне, так ты не можешь! И зачем тебе думать? У тебя ж мозгов нет! Куринные! Знать тебя не хочу, пошла вон! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Ну, ну, – он внезапно сделал резкий выпад кулаком, и Манька почувствовала, что ее ударили в дых. – Забью насмерть! – черт отскочил, продолжая угрожать и плеваться. Маньке даже показалось, что плевок угодил в лицо, хотя плевал черт за спиной.

Стало обидно. Очень хотелось ответить физическим насилием. Долбануть бы его по шее, но тогда придется повернуться. Черт изображал из себя махину-Благодетеля, озвучивший то мышление и отношение, которое она в Благодетелях подозревала. И тут же увидела второго черта, который сидел перед первым и согласно мычал. И эти два черта ее тоже не замечали.

– Смотри, какой гад, он в тебя плюет! – подсказала она второму черту, который растроганно закосил в ее сторону, шмыгнув носом.

И тут Манька слегка запаниковала. Ей открылся еще один черт, который тяжело вздыхал и поддакивал обоим, обнаруживая солидарность, но не агрессивную, а сочувствующую. Какое-то время она пыталась сообразить, как поступить дальше: черти оказались существами непредсказуемыми, вели себя совсем как люди, открывая то, что людьми скрывалось, но часто обнаруживалось в поведении. А вообще речь у них была похожа на бред, несли какую-то малосвязанную ересь, без логического начала и конца.

Она решила, что и ей не следует быть правильной. Может, главное было в том, чтобы дать им выговориться? Возможно, они за кем-то это повторяли.

– Мразь! Я вижу, сидит мразь! – бросила она черту. – С чего это ты решила, что он не имеет право указывать другому черту? Я слушаю и слушаюсь! – понесла она свою ересь, которая первой прилетела ей в голову, примериваясь к плаксивому черту. Он, безусловно, исполнял женскую роль. И тут же перешла на первого черта, поддержав его: – Посмотри, она же под нечисть косит! Между делом, ничего собой не представляет, сидит с убитой головой! Где у нее грамотность? Учить надо, а то займет наше место… – и продолжала в том же духе, выдавливая последнюю сущность, которая осталась в одиночестве: – А ты… а ты… главное действующее лицо! Очень хочешь навредить, ну так навреди, чтобы святой остаться! Вот я, забодала, и умерли, а ты – слабее?

Каждый черт изображал своего героя, но как-то так, противоположно направлено. Таких неправильных героев просто не могло быть в реальной жизни. И подыгрывать им. Подбирая слова под каждого, оказалось не так просто.

Ну, время у нее было…

– Черт – не человек, – долетел до Маньки голос Дьявола, который продолжал что-то громить в избе. – Стены темницы создавали с определенной целью, припасая черта на каждый случай. Убивает Баба Яга еретика, а изба должна ее чертями оправдать, увидеть в еретике вредителя. Засомневался еретик в Посреднице, а черт должен его на место поставить. Взбрыкнула изба лапой, а черти должны ей крышу на место поставить. Пришел к ней некто богатый, черти должны слезой его облить и карманы вывернуть. Главное, чтобы черт на время мог подменить человека. А если жертва начнет чертом логически завершенные цепочки строить, у него мозги подключатся и непонятно до чего додумается. Не бери в голову, иди дальше.

Еще один черт, вполне довольный своим заключением, стоял, заложив руки за спину, и надменно посматривал по сторонам. Он не жаловался, не высмеивал себя, но так она думала до тех пор, пока черт не выступил в качестве обвинителя.

– Я счастливый, я доволен своей судьбой! – сначала она почувствовала черта эмоционально, потом услышала противный с презрением голос. – Кто я, как не Бог? Сужу, ряжу, выставляю бомжей… Кому мне помогать? Зачем? Я что, дурак? Что эта бестолковая тут делает? Да разве ж это изба?! Облить керосином и поджечь… Ишь, мир загаживают и воздух переводят!

И тут Манька, наконец, увидела, с кем он объясняется, а увидела лишь потому, что один из чертей одной фразой сыграл под нее, невольно помогая выйти из того эмоционального состояния, в которое черти ее загнали.

– Я не умею так говорить! Я сейчас опять сбилась… – она и сбилась, понятия не имея, что говорить, но играя роль черта, грозно взглянула в ту сторону, куда смотрел первый довольный собой черт: – Идите, вырвите ей сердце, если оно сочувствует глупому созданию… Надо забрать у нее весь воздух, пусть ей дышать будет нечем.

И сразу увидела в углу пародию на избу, с перекошенным лицом, с соломенной крышей из перевернутого снопа, в рваной рубахе, из которой торчали щепки и сыпался опил с жирными короедами и опарышами. Рот его залепили скотчем и сунутым в рот шаром. Его шпыняли, пинали, обливали керосином, проводили зажженной спичкой в опасной близости, он извивался ужом, испытывая ужас.

Наверное, это кто-то из тех покойников, которых она вытаскивала из подвала. Были среди них обгоревшие. Получалось, что черти – осколки памяти, которые изба и помнила, и не помнила, или воспринимала слишком болезненно. А бредятина, для того, чтобы она не разобралась. А чертей пришлось ловить и привязывать, потому что не так-то просто проклясть избу, у которой душа – полено.

И где только такой хитрой мудрости набираются?! Она бы не удивилась, если без Дьявола не обошлось, но избы он любил, хоть и скрывал, и нечисть его в упор не видела.

Глаза у Маньки налились кровью: изба была такой же проклятой, как она сама, только у нее – вампиры, а у избы – черти! Сначала надо было избу вычистить, а потом уходить с Дьяволом, а она чуть не прошла мимо чужой беды. Как после этого избы могли принять ее, как простят, как вернет она их доверие? Это не о покойниках говорил Дьявол, когда заявил, что с мертвецами за ручку не братается, это она мертвец! Ну не Дьявол же должен был пробудь ей совесть: «Ах, Манечка, там две избы умирают, не пожалеешь ли, а они за это понесут железо твое на себе, накормят и переночевать пустят, и будешь ты у них как добрая хозяйка!» Какой она после этого друг? Это Благодетельница им добрая хозяйка, и не удивительно, если они к ней торопятся, зная, что рано или поздно она здесь появится или с нею доберутся до дворца.

– Мрази, суки, падаль – пошли вон! Твари! – голос у Маньки дрожал и срывался, она крепко сжала кулаки. И сразу брызнули от обиды слезы. Ей нестерпимо захотелось обернуться, и защитить черта, который уже успел погореть. Но черти, вместо того, чтобы растаять, вдруг начали расти на глазах, быстро увеличиваясь в размере, и стояли за спиной, как материальные объекты, намного сильнее и здоровее, чем она. Даже тот, которого она решила защитить.

Манька попробовала взять себя в руки, но слепая ярость на чертей, которые легко провели ее, и обиды на саму себя, чуть было не потерявшую избы, хлестали из нее, как горние потоки, смывая благоразумие. И вдруг она почувствовала, как ее ударили по голове, да так сильно, что искры из глаз посыпались.

– Ох! – схватилась она за голову и обернулась, чтобы посмотреть нормальным глазом…

Никого не было. И пещеры не было. А стояла она непонятно где. Кривые-косые линии, и она – вся такая немощная и убогая. От ненависти не осталось и следа, только чувство, что ненавистников, с омерзением оплевывающих ее за спиной, было много больше, чем в тот момент, когда раскрыла секрет избы. Мысли были, но как будто не ее. По крайней мере, одна их них торчала над и в голове, как вбитый наполовину гвоздь – уж слишком эта мысль отличалась от остальных. Кончиком мысль зудела об океанских просторах и не отведанных морских деликатесах, которые она не догадалась поискать на берегу – вот где сытное житье. О других, долбившихся в ее черепную коробку, Манька не имела ни малейшего представления, но каждая силилась пробиться и стать ею, чтобы захватить тело, а когда мысли промахивались, некоторые из них принимали расплывчатый, закрытый пеленой вид, очертаниями напоминающие Бабу Ягу, начиная висеть перед нею.

Манька забыла, кто она и куда идет – осталась только та Манька, которая всю жизнь околачивает груши возле дома богатого человека, припертая к стене, окруженная его домочадцами, которые пытаются искоренить зло и избивают ее…

«Что меня понесло? Куда меня понесло? – удивлялась она сама себе, придумывая хлебосольные места, где могла бы неплохо устроится. – Какой Дьявол меня принес в этот дом? – мысль оборвалась, и Дьявол стал исчезать из памяти. – Дьявол? Дьявол?» – она наморщила лоб, пытаясь вспомнить образ, чье имя только что было на губах.

Имя ушло в небытие, образ Дьявола стал нарицательным и кощунственным.

– Откуда у меня взялась надежда, будто я как человек? Позавидовала!.. Да ведь это избы Благодетельницы, а я матушку ее… – вспомнила она, облившись ледяным ужасом. Ей стало мучительно стыдно за бесцельно прожитые годы, потому что хуже, чем она, вряд ли жил на земле человек, который бы вошел в чужую избу и показал зубы.

Воры и те на место хозяина не метят…

– Продажная тварь, оборванка! Совести у меня нет! Железо на себя напялила, да разве железо люди несут положить перед Благодетелями? Срамота-то какая! – казнила и бичевала она себя, чувствуя, как раскаяние раздирает сердце. Такого стыда она в жизни не испытывала. Это стыд, как прозрение, как откровение, как всепоглощающее и очищающее на своем пути десятибалльное цунами, вгрызался в сознание, обвиняя ее во всех смертных грехах.

– Кто я, чтобы голосить на всю страну и высмеиваться перед людьми, будто муж Благодетельницы моими мозгами государем стал? – спрашивала она себя и не находила себе оправдания. – С чего мне это в голову взбрело лезть со свиным рылом в калашный ряд? – горькое как редька, и жгучее как острый перец и едкая горчица раскаяние заливало краской уши и лицо. – Иду плюнуть на ангела помазанного, да разве я достойна жить? Да лучше б я умерла! – внезапно нахлынули тоскливые и навязчивые мысли о самоубийстве, набросившись, как стая одичавших псов. Ум не высказывал протеста, будто сам посылал ее оборвать нить, связующую ее с землей, с жизнью, и вся ее сущность приняла эту мысль, как единственно правильную, достойную, мудрую.

– Да могу ли я с наиважнейшей женщиной государства, с идеальной женой и матерью, тварь безродная, сравниться? – выговаривала она сама себе. – Величества-то – и есть два голубя! До того умна, что передачи ведет на всю страну – и глаза у нее словно яхонты… словно лебедь плывет, рученьки ее белые, точеные… Ведь о мире печется! С чего я взяла, что она станет мною интересоваться? Ведь кумир миллионов!.. Это ж надо было так высоко взлететь, чтобы голову потерять?! – Манька внезапно узрела мудрость Благодетельницы и проклинала себя за то, что выдумывала, будто не хуже ее.

В сознании снова возник образ, который был всем, и хотя ум отказывался верить, что есть Дьявол, избы… – их не было ни в сердце, ни в памяти – она просто откуда-то это знала, как каждый с рождения знает, что есть тьма и свет, а вслед за тем родилась мысль о земле, которая была внутри ее, которую она могла пощупать своим сознанием, сделать своей опорой.

Мысли о самоубийстве и Благодетелях отодвинулись – теперь она могла смотреть на них. Манька перестала сомневалась, что ум у нее не свой, и своего не осталось.

– А что тогда ум, если я не думаю, но думаю? – произнесла она вслух, и тот, кто играл головой, примкнул к нетопырям. И тут же потеряла нить рассуждения…

«Люди понимают счастье свое!» – завистливо подумала она, и ей стало обидно за бестолковую жизнь, но не внутри, а снаружи, будто обида повисела перед нею, как выстиранное белье.

Она снова вспомнила о земле…

Чудовища… Пограничные чудовища… Черти… Дьявол… Все шло к тому, что она или зрила в корень, или нечисть проникла внутрь ее. Похоже, кровососы присосались к ее сознанию и пили, как пьют человека комары, не прибегая к ранее испытанным средствам, когда расстраивают сначала, а только потом угрожают и высмеивают. Черти оказались хуже, чем вампиры, будто она пришла на чужой праздник с завязанными глазами, и виновник торжества опознал в ней незваного гостя. Собственный ум саму ее никак не воспринимал. Она была – и ее не было, но сейчас она могла смотреть на себя как бы со стороны. Наверное, именно так человек сидит на своей могиле и стыдится себя. Помимо ее воли, ум соглашался со всеми мысленными посылами, и стоило ей выразить протест, как во всем теле вставала боль – и искры сыпались из глаз, а протест тонул в хоре обличений. Мысли проплывали перед нею, давая всласть налюбоваться ими, но слова сливались и наползали, смешиваясь и заглушая, друг на друга, проглатывая начало и окончание, и десятки новых выползали из тьмы.

Как выйти из этого состояния, Манька не знала. Убоявшись перестать существовать в подлунном мире, она лишь упрямо твердила: «Я – Манька! Я – Манька!» Но перед лицом ужаса, который творился в ее голове, она оказалась беспомощной, он не отпускал ее, и только память о земле, о том, что она должна ее защищать, помогала ей удержаться на плаву.

«Я умерла! – подумала она в смертельном унынии, уже не сомневаясь, что Судный День предстал перед нею во всей красе. Она горела и плавилась, исторгая из себя геенну воплями чертей на самом видном месте посреди кладбища, за забором, который исключал всякую живую мысль, кроме этих… И меньше всего в этом момент ей хотелось бы, чтобы ее судил Спаситель, который исключил ее из жизни, потому что она не давала ему плода – сама ела, и теперь пришло время раскаяться и за этот грех.

– Дьявол! Помоги! Дья-а-авол! – в отчаянии позвала она самого несуществующего Бога на свете. Мысль о Дьяволе вышла от нее самой, и на нее тут же набросились другие мысли.

«Какой Дьявол? Откуда Дьяволу взяться? – подумала Манька чужой головой, и опять поняла, что с умом не дружит. Перед сознанием проплыла картинка-страшилка рогатого монстра с козлиной мордой и огненной пастью.

Но был же, был, вот же башмаки железные на ней и…

И башмаков железных не было, босые ноги, все в язвах и струпьях, как у нечисти, лишенные живого места, со сгнившими ногтями, как у покойников, с оголившеюся костью…

– Господи, и зачем я надела эти железные башмаки? – пробормотала она, глядя на ступни в ужасе. – Чтобы умереть? А как же живая вода? – снова поднялось откуда-то из глубины придавленной памяти. – Здоровая же была…

– Манька, стоп, остановись… Это не я! – приказала она себе, но тоненький голосок заглушил хор настойчивых голосов:

– «Помолись! Помолись» – и ее грубо схватили за голову, пригибая к полу так, что захрустели шейные позвонки.

И опять пришла боль…

– Манька! – громко позвал Дьявол со спины.

Судя по веселому голосу, он наслаждался ее муками. Но она обрадовалась: Дьявол отодвинул все чужие мысли, враз оказавшись физически и материально существующим объектом. Никогда в жизни она не испытывала к дьяволу такой бесконечной любви и благодарности.

– Люди, думаешь, удивляются, высмеиваясь чертями. Они себя не помнят! Черти задом наперед деланные… Посмотри за спину, кто твою голову чемерицей кормит?

Голос ушел.

Манька села, обхватила коленки, настраивая затылочное зрение. Мысли снова вопили и неистово доказывали, что Дьявол – зло и шизофрения, чужая она избам, и жизни у них с нею не будет, тем более они – чужое имущество, на которое она собирается лапу наложить…

Она спрашивала себя вновь и вновь: а за какую жизнь стоило бы ухватиться? И не находила ответа. Опять стало больно, одиноко и пусто, как раньше, перед тем, как решиться на отчаянное путешествие, когда мучилась она в сомнениях, проливая по ночам горючие слезы на соломенную подушку, оплакивая и себя, и загубленных кем-то собак, и не рожденное дитя, которое могло бы стать ей опорой.

И вдруг заметила, что боль идет не от нее, а среди этого безумия уловила в себе едва уловимую трезвость. Кто-то холодно ставил на ней крест, приговаривая к серому беспросвету, в которой она должна влачить жалкое существование, не смея прыгнуть выше этого креста, а лучше умереть…

Но разве она заказывала себе смерть? Она собиралась призвать к ответу, спросить, сколько будут над ней измываться, и разве она получила ответ?

В пещере стоял невообразимый шум, галдеж и гам. Черти скакали, махались, орали и гонялись друг за другом, орали во всю глотку прямо в уши, и, казалось, как раз на нее никто внимания не обращает. И каждый старался протолкнуться без очереди, расталкивая остальных. Драки шли по всему периметру пещеры. Самые догадливые приберегали камень, вытаскивая из-за пазухи, швыряли в нее, когда произносили речь и довольные прислушивались, помянула ли она их темницу. Их было много, так много, что она засомневалась, справится ли она. Тут бы за месяц управиться!

Черти не виноваты – напомнила она себе – они лишь использовали шанс быть услышанными.

Она не сразу догадалась, что к черту надо подходить наоборот, доставая его какими угодно словами, но по теме, импровизируя на ходу, найти такие слова, которые держали его в темнице, но так, чтоб самой не загружаться чертом.

Присмотрела небольшую группу чертей и пошла задом в их сторону.

Остальные, обрадовавшись, что она снова в деле, заметив, что она выбрала исключительно примерных, начали рассаживаться группами, прислушиваясь к тому, что она говорит, завели речи, перекрикивая друг друга.

В пещере снова поднялся невообразимый галдеж. Нетерпеливые нет-нет, да и швыряли камни, показывая свое местонахождение. Но Манька уже не обращала внимания на боль. Она приблизилась к выбранной группе, внимательно прислушиваясь к тому, что они говорят. То, что происходило между чертями – было что-то вообще несусветное. Казалось, что сами черти думают так же, высказывая какой угодно бред.

– Молодец, что ты меня бьешь, – утверждал черт женского пола, – а когда ты меня деньгами, я не знаю, как людям в глаза смотреть! Я ведь ворую, и ворую у всех. А ты у меня самый доступный, потому что любить меня стараешься. Но деньги и любовь – вещи несовместимые. Всю жизнь я тебе поломала, всю жизнь я тебя обманываю, рога наставляю, перед людьми тебя высмеиваю, – и никаких сомнений у тебя не должно быть!

«Это что за ерунда?» – подумала Манька и поняла, что умом тронуться уже никогда не сможет, потому что дальше трогаться было некуда…

– Я не имею ни малейшего желания любить деньгами! Меня вполне устраивают побои, которыми я кормил бы тебя, но только мне пора идти к жене и деткам. Позвони, пусть я еще не женат, но столько лет убитых с тобой показали мне, что жить надо как люди городят огород! В бедности и в богатстве, в болезни и во здравии, аминь! Спасибо, что кормила меня все годы, не заслужила, но Бог с тобой!

– Откуда деньгам взяться, я ж нищаю с тобой день ото дня. Чем Бог пошлет, уж куда послал! Без тебя все одинаково хорошо! Прощай, не поминай добром, а только лихом!

– Я Бог! Я, я, я! Можно мне сказать? Я никому не дал бы, а сам себе, пожалуйста! И вам, и тебе… – черт раздавал несуществующее, у него брали, а в ответ пытались пнуть, но он оставался добрым и щедрым. – А ты не думай, снимешься в кино, и будет тебе! – подбадривал он размалеванную помадой чертиху.

– Какое кино? Они тут белены объелись? – удивилась Манька, подозревая, что жизнь обывателей пещеры вполне могла протекать именно в такой реальности. Черти – что с них возьмешь! Вклинилась в разговор, что-то повторяя за ними, что-то добавляя для логического завершения диалога, когда почти потеряла надежду избавиться от диверсантов, группа чертей вдруг начала бледнеть, исчезать, и опять пещера в том месте стала чуть светлее.

Между тем, в полную силу заработала непонятно откуда взявшаяся радиостанция, перебивая голоса чертей, и черти вдруг начинали извиваться, завывая и устрашающе вырастая в размерах. Хуже, радио покрывало чертей черным защитным слоем, черная масляная краска начала течь из стен ручьями, слышимость падала, словесный понос их усиливался, как будто они подзаряжались радиоволнами, а радио не умолкало для вздоха и выдоха или коротких передышек между словами. Проникновенные приятные голоса вещали здесь чисто и звонко, как будто Манька слушала их через наушники: «Я есмь свет! Я есмь радость! Я есмь Добрая Душа! Вы все – дети мои! Служить мне – награда! Матушка моя – и вам мать, которую должны вы чтить и служить ей верой и правдой! Вот Спасительница и освободительница ваша! Кто мудр, тот мудрость нашу чтит! Тот праведник, кто отличится послушанием, и награда ему – жизнь вечная и богатства неисчислимые!..»

«Миссия провалилась!» – обреченно подумала она, растерянно подсчитывая количество чертей, сидевших друг на друге. И когда только Баба Яга успела усадить их в таком количестве за решетку? А что делать с этой радиостанцией? Она остановилась посреди пещеры, не имея представления, что ей делать дальше. Чертового народу собралась тьма тьмущая, а работать, при такой слышимости, приходилось с каждым индивидуально.

– Манька, поиметь надо всех, – услышала она снова настойчивый голос Дьявола, в тоне которого читался смех, голос прошел ветром сквозь чертей и стены пещеры, заглушая голос радио, которое, наконец, на какое-то время заглохло. – Носись, дерись, плюй, горюй, но делай это как человек!

– Как?! – упавшим голосом спросила она, не выпуская пещеру из виду.

– Денег проси, взаймы давай, а еще любовь, послушание, презрение, голод и нищету… – посоветовал он. – Нечисть движима выгодой, когда заключает черта в темницу. Темница сама собой ничего бы не представляла, если бы не была болячкой для человека или изб. Запомни, чертей сама изба возле себя держит. Ты черта поймешь – и она вместе с тобой. Она на них сейчас твоими глазами смотрит. Главное, сама не загружайся, – он хохотнул. – Что бы ты без меня делала?!

– Ладно, попробую, – фраза, произнесенная вслух, показалось ей искусственной, но она сработала: – Кому нужны деньги?

– Мне, мне, мне! – сразу отозвались из нескольких мест.

Некоторое время происходила раздача. За неимением денег, Манька просто придумывала их, протягивая пустые руки, но черти или подыгрывали ей, или в самом деле что-то видели, и вели себя соответствующе.

– Откроюсь тебе… – прослезился черт, забирая с руки пустоту. Давать взад себя было не так просто, и Манька просто мысленно себя развернула, по большей части протягивая мысленно нарисованные руки. – Я знаю, что у тех, кто деньги ищет, ума нет, но я всегда о них думаю! – и тут же растворился, лопнув, как мыльный пузырь.

– А я отдавать люблю! – вторил ему второй, стоя в очереди. – Один раз взял – десять раз отдай! А потом забыл – и еще десять раз отдал! И награда тут как тут, во сто крат получил. Ножки свесил и делать уже ничего не надо.

– У Бабушки Яги что ли займешь? – посмеялись над ним. – Так ты сначала отдай, а потом занимай!

До некоторых чертей очередь даже не доходила, как только Манька понимала, что они должны были призвать избу или человека, который в нее входил, обогатить Бабу Ягу, или улавливала суть, в которой черт играл свою роль, черти бледнели и рассеивались, как дым. Но с теми, кто болтал бессмыслицу, это не прокатывало.

– Ну, найди деньги! Найди! – слезно вопила чертениха, мечась по пещере, заламывая руки. – Они убьют нас! Они нас убьют!

«Это кто-то в избе метался, до Бабы Яги еще…» – сообразила Манька, заметив, что рядом с чертенихой стоит мужчина в странной одежде, нахмурив лоб, озабочено и болезненно уставившись в пространство перед собою. На руке черта-мужчины она заметила чернильные неотмытые пятна, и сразу вспомнила о чернильнице, найденной на чердаке избы. Наверное, их обоих убили… Или подстава, заподозрила она, внимательно присмотревшись к чертенихе. Глаза ее не переставали следить за чертом-писателем, сухие, без слез, да и испуг показался ей театральным.

«Избу продай, – требовала чертениха. – Отдай им, пока деньги предлагают. Домик купим среди людей, деток рожу, не в лесу же им куковать посреди зверей! У той женщины много денег, она много нам даст!» Черт подошел к чертенихе, обнял ее, и она сразу прижалась к нему, уткнувшись в грудь.