Гарь. Красные псы Калахута: том первый

– Дык если бы вы тут приказывали, порядки бы другие были, зуб даю! А так нет, Княжич Агатош сказал – не пускать.

– А я княжна и говорю – пустить!

Перед Никитой явно встала самая сложная дилемма в жизни: факты и статусы путались в его голове, варианты развития событий (от кого достанется больший нагоняй) пугали. Он стоял, что-то бормоча себе под нос. После нескольких секунд раздумий (Лина была уверена, что это максимальное время для его мыслительного процесса) сказал:

– А вдруг совы?

– Они далеко, я слышала.

– Хохо. Коли слышали, так они в два счёта долетят. Давайте так, княжна, – Никита поднял с пола кувалду. – Вы там перед домиком погуляйте, а я рядом постою, мало ли чего.

Михалина кивнула. Ей не вполне нравился такой вариант, но, как говорил дядя: “хороший правитель обязан знать, как обернуть компромисс в свою пользу”.

Она вышла на улицу и обернулась на то, что Никита назвал  домиком. По сути это был огромный полутерем, полуамбар, а точнее, амбар, переделанный под терем, который вмещал всех двухсот человек, что были под их началом.

Двести человек, которые верили в их идею.

Терем-амбар тихо стоял на кромке леса. Люди в нём шумели, смеялись, праздновали и просто жили день ото дня, год за годом, и всё готовились к великому восстанию. Правда, до “великого” им не хватало около тысячи человек, но, как говорил дядя: “это хорошее начало”. И Лина бы ему верила, если бы начало не длилось десять зим.

Хотя нет, она клеветала: всего пять зим назад в дружину начали подтягиваться люди, а до этого был сплошной бег.

Бег – это её первое воспоминание.

Помнила, как сидела на руках у дяди, а он – смелый, отважный, её рыцарь, её герой – брёл сквозь болота и шептал: “не смотри на огни, Михалина, закрой глазки”, и она закрывала один, а вторым смотрела на эти маленькие светящиеся шарики и посмеивалась – до того забавными они казались.

Помнила, как долго жили у какой-то старушки. Бабушка поила Лину козьим молоком и приговаривала: “ну сразу видно, княжеская кровь, глаза-то как изумруды, а стать – ну чистая лань”. Лина была пухлым неуклюжим младенцем, но старушке явно нравилось ей льстить.

Помнила, как дядя обрезал её смоляные волосы и сказал: “мы сейчас пойдём в город. Играй там, будто ты мальчик, хорошо?”. Михалина с радостью игру поддержала, притворилась мальчишкой по имени Лин, да так долго не могла выйти из образа, что дядя разозлился и сказал, что больше никогда они играть не будут.

Её это расстроило, но ненадолго.

Первые покушения она, как ни странно, помнила плохо. Точнее, само покушение попросту стёрлось из памяти, а вот тело, сжимающее кинжал и лежащее в предрассветной дымке, она запомнила очень хорошо, как и дядю, стоявшего над ним с окровавленным мечом.

“Михалина, плохие люди желают тебе зла, – сказал он и дал ей, ребёнку, окровавленный кинжал. – Запомни это, и эту кровь запомни, она первая пролита на твоих глазах, но не первая из-за тебя”.

Михалина приняла это как должное. Держала холодный красный кинжал в слабых руках и понимала всё, что было доступно гибкому разуму ребёнка. После начали приходить первые люди, Лина помнила их очень смутно, лишь клятвы и проклятия на головы “поганых узурпаторов”. Какие-то люди приходили, какие-то уходили, но одно оставалось неизменным: бег. Они всё время бежали, побирались, пользуясь княжеским именем и продавая украшения. Один раз дяде пришлось работать стражником при градоуправляющем какого-то приморского городка. но что-то не сложилось и пришлось снова бежать.

До полный декады Михалины они жили то там, то тут: в подвалах, на чердаках, у знакомых, у друзей, у каких-то повстанцев и каких-то бродяг, в лесу, на побережье, в городах, деревнях, и всё бежали, бежали, бежали…

А потом их набралось достаточно, чтобы дядя стал атаманом разбойничьей шайки. У его людей совершенно не было ни средств, ни земель, ни желания делать что-то, кроме как нападать на путников и отбирать их ценности.

Но дядя пресёк это. Он был умён, хитёр и справедлив, он научился вычислять тех градоуправляющих, что забирали себе деньги рабочих, научился грабить заводы, крупных дельцов, зажиточных купцов, в общем, всех тех, у кого было достаточно денег, чтобы делиться.

“Мне надоело бегать!” – сказала ему как-то Михалина. И тогда, вернувшись, дядя принёс ей подвеску. Красивую, из полупрозрачного зелёного камня, под цвет глаз, в ажурной кайме. Он вручил украшение племяннице, надел ей на шею и сказал: “Тогда мы больше не будем убегать. Ты – княжна, и ты будешь гордо стоять, подняв голову”.

И Лина стояла. Она никогда не ходила на “дела” (так шайка называла разбойные нападения), но зато училась разбираться с бумагами, училась разговаривать с торговцами в городах и понимать их слабые места.

Лина училась выживать и управлять.

А людей в шайке становилось всё больше и больше, поскольку дядя тоже учился. Он говорил и убеждал, и, по мере того, как на земле Папоротников и Цапель всё становилось хуже и хуже, люди тянулись к нему сильнее и сильнее. А он вёл их под самым ярким знаменем – Михалиной. Она была как две капли воды похожа на убитую княгиню: смоляные волосы, бледная кожа, зелёные глаза, тонкие губы и прямой точёный нос. Поставь рядом с портретом – не отличить. Пожилые вельможи, заставшие правление Зары, ахали, падали в ноги и причитали. Потом сватали Лине сыновей (а иногда даже дочерей) и всё пытались занять удобное место рядом, в бесконечной вере и надежде на грядущую революцию. Дядя только кивал и осаждал наиболее наглых личностей, предоставляя племяннице возможность самой выбирать приближенных и думать головой.

Поэтому она отсылала большую часть сосватанных: они ей не нравились, в каждом чувствовалась какая-то фальшь. Единственной приятельницей ей долгое время была женщина по имени Ольха, занимавшая одновременно нишу подружки и горничной: она помогала и волосы расчесать, и письмо написать, и платье подшить, и с душевными проблемами разобраться. Ольха могла долго-долго сидеть рядом с княжеской постелью и рассказывать истории о древних временах, о башах, о мышиных карликах, о драконах и маяках, о рыцарях и принцессах, о болотных огнях и подземных гробницах. Она слушала и Линины размышления о судьбе, которые всегда начинались с «когда я стану княгиней…будет то, то и то» (далее обычно следовали планы её дяди).

Только так и никак иначе.

Иногда Ольха пыталась вытащить подругу погулять, повеселиться. В её глазах княжна всё ещё была подростком (хотя полторы декады и одна зима в глазах Лины – полноценный взрослый человек). Михалина реагировала на песни-пляски сдержанно, с людьми не знакомилась, а в кругах не знавшего её народа характеризовалась как “вежливая, но высокомерная”.

Лину устраивало.

Всё поменялось, когда одну зиму назад к ним присоединился Алех. Он ворвался в зал амбара-терема, пересёк его, рухнул на колено перед Михалиной, прижимая кулак к своему Свету и, подняв на княжну горящий взгляд, чуть ли не прокричал:

– Я клянусь верой и правдой служить вам и вашему делу, княжна Михалина!

Дядя взял его под локоть и еле поставил на ноги: в парне было слишком мало сил.

Лина тогда рассмеялась. Мало кто выражал ей верность таким необычным и ярким способом.

Когда Алех достаточно отдохнул и спустя два дня присоединился к обеду для светской беседы, то очень быстро заинтересовал Лину. Оказалось, что во время Резни (так называлось восстание, когда Лина потеряла мать), Алех тоже бежал из города, ведь его отец был одним из гвардейцев Зары. Убежали они недалеко, иногда тайком возвращались в город и ужасались событиям, которые разворачивались под гнётом нового князя-узурпатора.

Алех рос на рассказах о великой княгине и о её потерянной дочери.

А затем, когда он вырос, дошёл слух о банде Агатоша. Они уже не слишком скрывались, понимая, что рано или поздно придётся выступить с заявлением. После этой вести Алех попрощался с отцом, пообещал вернуться с княжной и восстанием, сел на оленя и поскакал искать “свою повелительницу” (так он её называл) по всему Калахуту. Нашёл летом.

Сначала Михалина просто приглядывалась к новому рекруту к его смешной манере стоять по струнке, к очаровательной привычке собирать тёмные волнистые волосы в хвост, к тому, как он стрижёт бороду; к тому, как щёлкает пальцами, когда думает о чём-то.

Он целовал Лине руки, приносил подарки, рассказывал истории, но всегда держался в стороне: не лез с предложениями, не докучал, просто был рядом, но в отдалении. Постепенно, ведомая любопытством, Лина сама начала проявлять к нему знаки внимания. Совсем чуть-чуть, не достаточно, чтобы он всё понял, но достаточно, чтобы начал подозревать.

Конечно, она сомневалась в чистоте его намерений – уж слишком он ратовал за идею восстания.

Но всё же ей хотелось в него верить, как всякому человеку хочется надеяться на любовь и понимание.

А что Алех делать умел – так это завоёвывать любовь. И не любовь женщин или мужчин, а любовь толпы. Алех мог улыбнуться, сказать с глазами, сияющими как Великие Маяки, что пора бы отказаться от рыбы совсем, рыба должна быть свободна и плавать в море, а не в супе, и половина его слушателей немедля выпускали улов обратно в солёные воды.

Дядя очень радовался: с тех пор, как юный оратор появился у них, ряды повстанцев пополнились примерно на треть.

Вот и сейчас небольшой отряд уехал не только на очередное дело с непутёвым землевладельцем, но и на вербовку. А Михалина сидела в амбаре-тереме и ждала.

Иногда она выходила к людям, они ей кланялись, улыбались, а она кивала и иногда улыбалась в ответ, но ей казалось, что всего этого мало. Словно ей до сих пор дают играть в игрушки, а она-то давным-давно выросла.

Ей впору играть с людьми. Но она не умела.

Так она думала, выходя в зимнюю ночь, бесснежную на этой земле, и ожидая своих людей. Кого они приведут в этот раз? Крестьян? Мастеров? Стариков?

Лина смотрела в поле, но не видела проблеска огней. Только огромная тень отделилась от верхушки леса и полетела ввысь.

Никита схватился за кувалду: сов он боялся больше, чем войны.

Лина же их не опасалась. Она была уверена в собственной неуязвимости и  презрительно глянула на спутника:

– Ольха мне рассказывала про сов, Никита. Тебе нечего бояться.

– Угу, да вот только если Ольха с вами об этом толковала, то надобно знать, что они своими глазищами просто у вас Свет похитят, и всё, поминай как звали.

– У меня никто ничего не украдёт.

– Конечно, княжна! Вас саму украдут! Вы вон какая худенькая – сове на один зубок! Или клювик? Что там вообще у сов?..

Не удостоив его ответом, княжна поглубже закуталась в шаль.

Вот если бы прилететь в город Папоротников и Цапель на сове и заявить о своих правах, вот тогда узурпатор сразу бы сгинул. Это было бы красиво. И, возможно, более осуществимо, чем планы дяди….

Просто прилететь и срубить голову тому, кто прогнал её семью. И всё, никаких долгоиграющих планов, армии, тактик, стратегий. Просто вражеская голова на плахе. Ах, хорошо бы!

Она поджала губы, вспомнив рассказы об этом человеке. Мужчина по имени

Баграт, решивший, что он сможет править лучше всех, ведь он знает, как! Его не интересовали ни вековая история, ни мудрость поколений, просто в один момент он забрал себе желаемый трон. И это далось ему немалой кровью.

Но ничего, ничего! Они с дядей вернут престол, пусть придётся пожертвовать многим.  Город Папоротников и Цапель снова вернётся к ним.

Лина, конечно же, могла заявить, что всё, что она делает – ради мести за родителей, но это было бы лицемерием. Она их не помнила и не скучала. Знала, кем были, какими были, немного жалела о невозможности знакомства, но не более. Дядя заменил ей и отца, и мать, и именно его надежды ей хотелось оправдать, его мечты, а не память незнакомых, но единокровных мертвецов.

Но она была благодарна за наследство.

Под тяжёлыми думами раздался волчий вой.

– Княжна, ну не вернутся они сегодня! – заныл Никита. – Кто ж по темноте поедет в такую даль! Они, небось, не привале сейчас дрыхнут, а поутру двинутся к нам.

Михалине очень не хотелось признавать его правоту, но пришлось: и дядя, и Алех были достаточно осмотрительны, чтобы не наткнуться на волков, сов или болотистую местность, поэтому наверняка разбили лагерь в какой-нибудь роще по дороге.

Развернувшись, отправилась к себе. Никита проводил её до лестницы, пробурчал “спокойнойночикняжна” и, получив холодное “добрых снов”, поплёлся прочь.

С чувством некого разочарования и тоски, Лина упала на кровать. Затем поднялась, скинула бархатное бордовое платье, переоделась в ночнушку. При свете фонаря умылась, заплела волосы в косу, подкинула дров в камин и снова улеглась в постель, наблюдая за спутниками через тусклое стекло. Усталость мягко надавила на веки, но княжна держалась. Она слушала амбар-терем: тихие полуночные разговоры, шёпот и стоны влюблённых, чей-то плач, разговоры о жизни за столом и кружкой браги. Думала о них, как о своих людях, хотя была от них далека. Примерно так же, как спутник, как таинственный остров Цветов и как заветный город Папоротников и Цапель.

Ей всё чаще и чаще хотелось измениться, быть не просто символом.

Но она не знала, как.

Глава шестая

Пепелище

Анжей

Долгое  время в мире царила тишина. Слёзы текли против воли, глаза болели, Анжей пытался их тереть и прокашляться одновременно: что-то забило ему горло, вкус гари осел на языке, голова раскалывалась. Он сплюнул, проморгался, пытаясь собрать видимое во что-то более-менее цельное. Получалось плохо: всё было чёрным и пыльным.

Сев на колени и закрыв глаза, замер, пытаясь привести в себя в порядок. Пальцы сестры всё ещё крепко сжимали его ладонь, он слышал её ворчание, поэтому не волновался так сильно. Если она здесь – всё хорошо.

– Анж, Анж! – сказала она хриплым голосом. – Анж, как ты?

– Пытаюсь понять. А ты?

– Уже лучше, но голова болит… Слушай, Анжей. Это не очень похоже на остров Цветов.

– В смысле?

– Ну, я думала на острове Цветов будут цветы.

Тут ему пришлось открыть глаза. Пришлось увидеть.

Сначала была зола. Он стоял коленями на чёрных головёшках, в воздухе витал пепел и запах гари. Небо грязно-серое, с охрой.

А вокруг лишь обгоревшие могилы деревьев: сожженные кривые стволы, обломки прекрасных ясеней, могучих дубов и уютных елей, которые сохранились лишь в воспоминаниях – сейчас невозможно было понять, призрак какого дерева стоял неподалёку, все были одинаковыми голыми палками на чёрной земле.

И ни одного цветка.

Анжей вскочил, огляделся. Безумная мысль, что это, может, другой остров, неправильное место или дурная шутка пролетела у него в голове, но тут же ушла, оставив место только болезненной горечи.

Когда-то здесь вовсю цвели тюльпаны, астры, лютики. Розовые ограды росли лабиринтом, поляны пионов и васильков, на которых танцевали баши, простирались до самого леса. Незабудки, словно ковёр, росли по всей чаще, а фруктовые деревья цвели вечность, раз за разом даруя новые плоды. Животные бегали, не боясь, птицы пели и днём, и ночью, пчёлы летали от соцветия к соцветию, и маленькие мыши, добрые и безобидные, а не такие, как те, что живут рядом с людьми, засыпали прямо в тюльпановых бутонах. Остров был таким пёстрым, что иногда болели глаза.

Сейчас же глаза болели только от смога.

Это была могила.

Анна покрепче сжала его руку, тревожно глянула:

– Это он? Тот самый остров?

– Да.

– Ужас какой…

Анжей кивнул. Словно “ужас” только что приобрело для него новое значение.

Сжал кулаки. Закрыл глаза.

Вздохнул, напомнив себе, что пришёл не для того, чтобы скорбеть о утерянной земле. И, хотя сложно было представить, что в этом пепелище хоть кто-то мог уцелеть, Анжей пошёл вперёд.

Сестра засеменила за ним, тревожно оглядываясь.

– Анж, я не думаю…

– Не надо, пожалуйста.

Она замолкла.

Они обернулись, чтобы запомнить место перехода. Два огромных чёрных бревна, сложенных крест-накрест. Когда-то между ними была дверь, через которую некоторые счастливцы выходили к людям, или некоторые несчастные попадали к башам.

Начался лес. Каждый шаг поднимал в воздух чёрные облачка.

– Смотри, Анжей.

Анна указала на тропу впереди. Там, распластавшись по земле, лежало что-то, что когда-то было похоже на человека, а теперь оказалось чёрно-алым куском плоти с очертаниями рук и ног. Вид запеченного мяса и поза – неудачная попытка к бегству – вызывали старый животный страх.

– Бедняга, – сестра отвела взгляд.

Дышать стало сложнее. Думать о том, кто же это мог быть, совершенно не хотелось.

Они пошли дальше, находя всё новые и новые обгорелые тела: людей, башей, птиц и животных. Некоторые деревья продолжали гореть изнутри – прожилки между корой светились красным. Из-под земли поднимался удушливый дым и местами приходилось делать большой крюк, чтобы обойти опасные места, где почва пружинила и обжигала подошвы.

Было страшно жарко и душно, пришлось скинуть тёплые куртки и шремы, повязав их на пояса. Это немного замедляло, но хотя бы позволяло дышать.

Анжей всё шел и шел вперёд, несмотря на трупы. Если бы смотрел, то неизменно начинал бы думать, кто это. Ему было жаль каждого погибшего, но останавливаться и скорбеть он себе не позволял.

– Анжей, – Анна резко остановилась. – Куда мы идём?

Он немного помедлил:

– Думаю, во дворец. Он же там жил.

– Это тот дворец, который как огромное дерево?

– Да.

Овечка устало на него поглядела, прикусила губу.

– Это который настолько огромный, что его видно из любой точки острова?

– Да.

– Но мы не видим его сейчас.

– Да…

И тут эта простейшая и ужаснейшая мысль настигла его: дворец сгорел! Дворец, который был тут вместо Маяка, который был сутью и смыслом острова! Который был домом всех башей и домом Грана!

А значит, что убежища больше нет, и где искать тогда? Или он давно нашел, но не узнал?

С нарастающим страхом Анжей посмотрел прямо в карие глаза сестры:

– Что же делать? – спросил он, надеясь, что она откуда-то знает ответ.

– Ну, если бы я не хотела сг… чтоб меня настиг огонь – я бы пошла к морю. Тут далёко до моря?

– Нет, совсем близко.

– Ну так пошли посмотрим там.

И они свернули к шуму волн. Когда-то по пути росла магнолия, но теперь от неё ничего не осталось, так что шли быстро.

Под ногой Анжея раздался хруст. Посмотрев вниз, он понял, что не заметил сгоревшее тело и наступил прямо на череп, отколов ему челюсть.

Подавив тошноту, зажмурился, вытащил ботинок и, пробормотав извинения, пошёл дальше.

По мере того, как вода робко показывалась из-за холмов, становилось легче дышать: солёный бриз перебивал гарь и приносил глотки свежего воздуха.

Море появилось во всей красе и, пусть остров умер, но бирюзовые волны оставалась такими же, как и целую вечность назад. Это немного успокоило.

– Море уцелело, – сказал Анжей сестре, хотя было совершенно очевидно, что никуда оно не денется.

– Ну, а я про что!

Они спустились с холма, поднимая ворохи золы и пачкая одежду. Берег был покрыт золотистым песком, и это очень странно смотрелось на фоне пепелища, будто кто-то вырезал кусок иллюстрации и вклеил в чёрно-белую книжную страницу.

Но, приглядевшись, Анжей заметил, что и песок был испорчен: он перемешался с пеплом и потерял былой блеск.

Ракушки остались. Ракушки бессмертны.

В остальном же на пляже было пусто.

Он не успел снова отчаяться, с Анной это было решительно невозможно: схватив брата за рукав, она потащила его вдоль берега, бормоча:

– Да ты что, мы же вышли в случайном месте, а тут, небось, такая заваруха была, что и не разбёрёшь, куда бежать! Видишь, какие холодные волны? Конечно, в них легко спрятаться, а потом сесть где-нибудь на берегу и… ну… ждать, например. Поэтому пошли, если надо – весь остров кругом обойдем, ничего страшного, не волнуйся.

Но тревогу в голосе она скрыть не могла, хоть и старалась – Анжей это знал.

Он шёл и шел, ракушки хрустели под ногами, а примирение с неизбежным настигало. Смотрел в небо, туда, где оно целует море и вспоминал, как сидел тут, на этом берегу, целую вечность назад. Как они сидели вдвоём, собирая истории для книги…

А, ну да, их книга. Она точно сгорела, тут и думать нечего.

Анна остановилась так резко, что Анжей налетел на неё, чуть не сбив с ног. Не говоря ни слова, сестра ринулась вперед, а он не мог, что такого увидела она – коряги да скалы.