Женская неволя

Вета Кучерова

Женская неволя

Предисловие

2006 год, 30 октября. Каждую минуту того утра мой мозг занимал сон, который я видела ночью. Судья встает и начинает зачитывать приговор: «Именем Российской Федерации… признать виновной в совершении преступлений, предусмотренных статьями… и назначить наказание в виде лишения свободы сроком на шесть лет с отбыванием в колонии общего режима». Занавес.

Знаешь, бывают такие сны, которые хочется поскорее забыть, но они, как назло, очень долго не отпускают. Пугающе реалистичные, они вынуждают твое сознание возвращаться в события иллюзорной реальности, переживать их каждой клеточкой кожи, засасывая мысли в свое поганое болото.

Мой сон оказался именно таким. Вот только времени на то, чтобы мусолить его снова и снова, у меня не было. Потому что тем самым утром, спустя три месяца пребывания под следствием и хождения под подпиской, я должна была ехать в один из районных судов Москвы на оглашение приговора по моему уголовному делу.

Верю ли я в вещие сны? Не очень. Потому что все предшествующие реальные события и объективные обстоятельства и так указывали на то, что для меня в тот день все закончится не самым благоприятным образом. Но во мне, как и в любом не самом умном человеке, продолжала жить вера в чудо. Надежда, если хочешь. Говорят, она умирает последней… после того, как убьет нас.

В общем, мой сон сбылся. С небольшой поправкой: меня приговорили не к шести, а к пяти годам и одному месяцу общего режима. Всего лишь? Всего лишь.

Итак, 30 октября 2006 года начала отсчет моя новая жизнь. Тюремная. Именно о ней, о самых ярких и запоминающихся ее событиях и людях, я поведаю тебе на страницах этой книги. По этическим (но это не точно) причинам имена некоторых героев изменены, а описания мест и событий припорошены художественным вымыслом, но только слегка.

«Женская неволя» ни в коем случае не ставит своей целью романтизацию тюрьмы, впрочем, тебе это и так станет понятно. Я лишь хочу, чтобы каждый знал, что жизнь существует по обе стороны колючей проволоки – и тут, и там обитают люди. И в какую бы задницу тебя ни забросила судьба, всегда оставайся человеком.

Работа над этой книгой стала для меня своего рода исцелением. Это то, в чем я остро, но неосознанно нуждалась с самого момента своего освобождения.

Страстно хотеть вычеркнуть из памяти некоторые эпизоды жизни – неправильно. Бежать от прошлого нелепо: оно все равно тебя догонит. Рано или поздно. Это всегда больно, это всегда страшно. Особенно когда воспоминания нет-нет и дают о себе знать в реальности полунамеками, полутонами или догоняют в ночных снах, превращаясь в артхаусные кошмары.

Чтобы подняться из преисподней подсознания, откопаться из этой болотистой ямы, исцелить мысли, даже самые нежеланные воспоминания нужно принять. Но для этого придется прожить то, что так сильно хочется забыть, заново. Самый бережный и безопасный путь к себе мне удалось проложить на страницах этой книги.

Вот такая книготерапия.

Эпизод 1. После суда

Как только приговор был озвучен, в зал суда вошел конвой. На меня надели наручники и вывели. Немного попетляв по коридору, мы с моими «телохранителями» прибыли в конвойное помещение, попросту – конвойка. Располагалось оно, если не ошибаюсь, на цокольном этаже. Впрочем, после перенесенного стресса об этом судить мне было сложно, да и не особо нужно.

В конвойке предстояло почти до самого вечера ожидать, когда наберут таких же, как я, чтобы всех дружно загрузить в автозак и развезти по столичным следственным изоляторам – СИЗО. Сначала меня хотели запихнуть в узкую и тесную камеру, состоящую из четырех стен и лавки. Но когда я увидела, что размеры помещения едва ли превышают метр на метр, мне реально подурнело. А что делать? Как примирить мою клаустрофобию, приобретенную еще в детстве, что на ближайшие пять лет бескомпромиссно ограниченные пространства станут для меня единственно доступными.

Конвоир, надо отдать ему должное, сжалился надо мной и не стал запирать в этот жуткий «стакан». Просто пристегнул одну руку наручником в трубе возле батареи в одной из комнат конвойки. Там я смогла относительно удобно расположиться на лавке и думать о вечном. Что делать?

Если ставить этот вопрос глобально, ответить на него у меня не получалось. В тот момент мысли крутились только вокруг того, что жизнь кончена и что зря заранее не припасла какой-нибудь крысиный яд – сейчас бы он очень пригодился. Готова ли я была прекратить свое существование здесь и сейчас? Думаю, да. Пожалела ли я потом хоть раз, что тогда мне не подвернулась такая возможность? Нет и еще раз нет.

В общем, я решила разделить глобальный вопрос на мелкие, но доступные на тот момент задачи. Надо сказать, я поступила чересчур самонадеянно, не прихватив из дома сумку с вещами, ну и сухари или что там принято брать с собой в места не столь отдаленные. При мне был лишь небольшой пакетик с бутылочкой питьевого йогурта и книгой Хьюго Селби-младшего «Реквием по мечте». Той самой, по которой сняли одноименный фильм, пересмотренный мной не один десяток раз. Нравился не темой, но атмосферой… безысходности, что ли. Такой, знаешь, жизнеутверждающей безысходности. Когда у тебя наступает трындец и ты видишь, что кого-то тоже накрывает трындец, причем куда более трындецовый, градус твоего личного трындеца уже изрядно снижается. И жизнь как бы продолжается.

Окей, значит, буду пить йогурт и читать книгу, тем более что она поразительным образом оказалась к месту и ко времени. Но тут выяснилось, что осуществлять задуманное одной левой не очень удобно. Благо природа одарила меня настолько тонкими запястьями, что правая рука без проблем проскользнула через наручник. А жизнь-то налаживается!

Спустя несколько глотков йогурта и десяток прочитанных страниц из соседней комнаты вышел конвоир и с удивлением воззрился на меня. Забрал йогурт, недоверчиво понюхал содержимое, поинтересовался, откуда у меня напиток. Оказалось, меня забыли обыскать, а должны были. Но ладно, добрый дядя вернул напиток. Книга интереса у него не вызвала в принципе, в отличие от наручников, одиноко болтавшихся на трубе.

– Это чего такое? – буркнул он, глядя на непорядок, снова надел наручник на мою правую руку и ушел обратно.

Выждав несколько минут, я провернула тот же маневр, ведь хотелось с комфортом допить йогурт и продолжить читать книгу. Прошло не так много времени, и конвоир вернулся.

– Не понял… – недоумевал он. – Я же тебя вроде пристегивал.

Снова вернул мою руку туда, куда положено, очевидно, по инструкции. Ситуация меня улыбнула. На этот раз я не удержалась и выудила руку из оков прямо на глазах конвоира:

– Вот видите. И какой в этом смысл?

– Ладно, так посиди, – после недолгих раздумий ответил он. – Только чтоб без фокусов мне!

***

Говорят, счастливые часов не наблюдают. Осужденные – тоже. По ощущениям было часов шесть или семь вечера, когда нас наконец вывели из конвойки и погрузили в служебную «Газель». Внутри было оборудовано несколько лавок, также бы и «стакан» – полностью закрытое от остальных пространство, в которое усадили одну девушку, болезненная худоба которой не укрылась от моих глаз. Возможно, она была из тех, которых называют склонными к побегу, или представляла еще какую опасность, тогда я еще этого не знала.

Рядом со мной усадили женщину средних лет. Напротив оказалось трое парней. Все вели себя так, будто просто сели в мимо проезжающую маршрутку, которая теперь везет их по будничным делам. Скованно и не в своей тарелке чувствовала себя только я. В ходе беседы выяснилось, что только я очутилась тут прямо с воли, да еще впервые, их же просто забрали из изоляторов и привезли на очередные судебные заседания. За исключением девушки из «стакана». Аню, так ее звали, также закрыли сегодня из зала суда, до этого она ходила под подпиской. Однако для нее это был уже второй в жизни срок.

Мое окружение оказалось охочим до свежих новостей, потому как в тюремных застенках ничего интересного не происходило. Все дни похожи один на другой, как унылые близнецы. И только выезды для служили для заключенных единственным развлечением.

Выслушав мою историю, собеседники начали дружно возмущаться несправедливостью жизни в целом и судебной системы в частности. От них, конечно же, не укрылось мое напряженное состояние, поэтому присутствующие начали меня, как могли, утешать. Даже Аня, сидящая в «стакане», откуда было все прекрасно слышно, а видно только через маленькую дырочку-глазок, выразила в мой адрес сочувствие. Женщина же сказала, что как никто понимает мое состояние, потому что пару месяцев назад она тоже, как и я, попала с корабля (суда) на бал (в изолятор).

И хотя я продолжала сидеть как мешком пришибленная, в голове уже потихоньку начинали крутиться мысли по поводу совершенно новой реальности, в которую я попала. Я смотрела на этих людей и видела… людей. Да, ты себе не представляешь! Не монстров, опасных и озлобленных на весь мир преступников, которых нужно бояться, которые достойны только презрения, ну или жалости, но последнее – только в самом крайнем случае. А самых обыкновенных людей, как я и ты. Хотя чувство настороженности, конечно, не покидало до конца.

Еще я рассказала, что моя мама не была в курсе про следствие и уж тем более не знает, где я сейчас и где буду находиться ближайшие пять лет. Один из парней по доброте душевной предложил:

– Диктуй ее цифры, я с камеры наберу и скажу.

Наличию в камерах телефонов я не удивилась – отечественный кинематограф для этого достаточно постарался. Назвала номер, который он даже не думал записать на бумажку. Выучил наизусть, потому что «ничего нельзя проносить с воли, вертухаи шмонают очень тщательно, едва ли во все щели не залазят».

Как читатель крайне не люблю находить непонятные слова в текстах, но еще больше не терплю, когда в конце книги автор приводит этакий словарик. Поэтому для тебя буду переводить жаргонные слова и выражения по ходу повествования. Итак, вертухаи – тюремные надзиратели, те, кто охраняет закон и порядок в изоляторе; шмонают – устраивают досмотр заключенного на предмет попытки пронести в камеру запрещенные предметы, попросту – запреты. Забегая вперед, скажу, что шмону подвергаются не только карманы одежды, но и ротовая полость, куда при желании тоже можно припрятать что-нибудь маленькое. Еще заставляют, пардон, снимать штаны и приседать несколько раз, потому что не так уж редки случаи, когда запреты проносят… догадайся где.

И вот нас привезли в СИЗО №1 – «Матросскую тишину». Как оказалось, это вовсе не тот изолятор, в котором мне предстоит провести ближайшие десять суток. Именно спустя этот срок мой приговор должен вступить в законную силу, после чего, как просветили новые знакомцы, я буду отправлена по этапу на зону, скорее всего, в Мордовию или Владимир. Те же знающие люди посоветовали мне не тратить время зря, а составить и подать надзорную жалобу – пока ее будут рассматривать, приговор не вступит в законную силу, а значит, я останусь в изоляторе. Там, по их словам, и теплее, и сытнее, чем на зонах нашей необъятной родины.

На «Матроске», где и происходил процесс, называемый сборкой, нас развели в разные стороны: мальчиков – налево, девочек – направо. Потому что, в отличие от первых, для содержания которых в столице было предусмотрено сразу несколько изоляторов, прекрасную половину заключенных направляли только в СИЗО №6 – «Печатники» или, что еще проще, «Шестерку». Ты можешь разбудить меня среди ночи и спросить адрес женского изолятора в Москве, и у меня даже через десятки лет от зубов отскочит: Шоссейная, 92.

Я оказалась в помещении с очень тусклым светом и большим, как мне показалось, количеством женщин совершенно разных возрастов – от совсем юных и, возможно, несовершеннолетних до глубоко пожилых, и даже разных национальностей. Русские и украинки, раскосые азиатки, смуглые цыганки с колючими взглядами черных глаз… Кого тут только не было! Всех нас собрали с разных судов Москвы, чтобы транспортировать в конечный пункт назначения, в «Печатники».

По периметру пространства были узкие деревянные лавки. В углу, возле железной двери, было оборудовано выложенное кафельной плиткой подобие подиума, на котором возвышался толчок. Сразу отмечу, что на жаргоне такая уборная называется параша или дальняк. Никаких тебе дверок, шторок и прочих загородок. Я, конечно, далеко не принцесса, но вид местного отхожего места напрягал, равно как и доносящийся из угла характерный запах. Еще больше смущало, смогу ли я им воспользоваться на глазах у стольких незнакомых людей, когда в том появится нужда, особенно если нужда будет не малая, а большая. Немного утешало то, что за весь день, кроме того йогурта, я ничего больше не ела и не пила.

Дамы болтали без умолку, обмениваясь историями, новостями, сплетнями. Их голоса, достигая моего слуха, сливались в один общий гомон – ни о чем и обо всем сразу. Я не вслушивалась в суть разговоров, а старалась сосредоточиться на себе. Вспоминала, чему полезному меня могли научить тематические фильмы и сериалы: как себя можно вести, а как – лучше не стоит. А еще все эти тюремные понятия… Интересно, среди женского контингента тоже такое существует?

Вскоре воздуха на сборке стало не хватать – его заменил густой смог, образовавшийся оттого, что женщины курили, курили, курили… Я раздумывала, доставать ли свою пачку или нет. С одной стороны, организм уже давно просил очередную порцию табака, потому что последний раз я курила на выходе из метро, когда только шла в суд. С другой – сигарет оставалось всего несколько штук. А тут непременно кто-нибудь попросит закурить. И что тогда делать? Отказать? Ага, и получить в морду жадность ведь нигде не в почете, а уж тут и подавно. Или угостить? Да так весь мой скудный запас вмиг «расстреляют». А что, если не попросят, а просто отнимут всю пачку, как только я ее засвечу? В каком-то фильме про тюрьму я подобное видела.

В конце концов, организм одержал верх над страхами и предрассудками, и я достала из кармана куртки пачку и зажигалку. Закурила. Как и ожидала, ко мне подошла одна из женщин и попросила сигаретку. Я протянула раскрытую пачку. Заглянув внутрь, она сказала:

– Не, не возьму. У тебя у самой мало.

Потом удивилась, как это у меня до сих пор никто из оперов не забрал зажигалку. Оказалось, это запрет и в тюрьме разрешено пользоваться только спичками. Женщина предложила поменяться и протянула мне коробок. Не желая казаться совсем уж дурочкой, я не стала уточнять, как и где она планирует пронести запрет в камеру, и отдала зажигалку.

Наконец нас погрузили в пару больших и вместительных автозаков, как те, в которые обычно собирают участников митингов, и повезли в женский изолятор. А в голове снова и снова назойливо и будто даже в насмешку звучали слова из песни группы «Пилот»:

Мой дом – тюрьма,

Тюрьма – мой дом,

Да только я живу не в нем,

Ой, не по мне такие дома…

А я буду жить именно в нем. Осознание неотвратимости и безысходность уже успели проникнуть в меня воздушно-капельным путем.

Эпизод 2. Карантин

После приезда в «Печатники» нас разделили на две группы. Первую составляло подавляющее большинство женщин. Это были те, кто до выезда содержался под стражей и теперь просто вернулся с заседаний. Им предстояло пройти шмон, а потом сразу вернуться в свои камеры.

Во вторую группу входили те, кто прибыл с воли. В этот день оказались этими «счастливчиками» оказались только я и Аня. После положенного шмона нам предстояло пройти еще несколько дежурных мероприятий: тщательный осмотр головы на предмет вшей и так называемую прожарку. Цель последней заключалась в обеззараживании одежды все от тех же паразитов. Нас завели в специальное помещение, где мы сняли с себя все вещи, включая нижнее белье, в обмен получили простыни и были отправлены в душевую. В это время наши шмотки забросили в агрегат, в котором одежда и обувь должны были пройти обработку при очень высоких температурах.

Несмотря на то, что в душе присутствовала не только холодная, но и горячая вода, меня беспрерывно трясло, как голую на морозе. Ну да, нервное. Никак не получалось расслабить тело, чтобы прекратилось это отвратительное состояние. Обернутые в простыни после водных процедур, мы, наверное, походили на каких-нибудь древнегреческих богинь. Хотя, скорее всего, со стороны это выглядело скорее жалко. И одежда после прожарки только усилила этот эффект, потому что оказалась не просто изрядно помятой, а совершенно скукоженной.

После нас с Аней по очереди опросила медсестра: ФИО, возраст, статья, наличие хронических и инфекционных заболеваний и все такое, попутно она вписывала информацию в наши медкарты. Затем настал момент взятия анализов на ВИЧ, сифилис и прочее. Кровь бралась из вены. Это была та процедура, которую я не то чтобы боялась, но испытывала отвращение, когда игла втыкалась в кожу и шприц начинал медленно наполняться темно-красной жижей. И сейчас я, как всегда, предпочла отвернуться. Мое действие не укрылось от медсестры, которая, глянув в карту, ехидно хмыкнула:

– Как колоться, так мы не боимся, а как кровь брать…

– Я не наркоманка! – возразила я.

– Конечно-конечно, – ухмыльнулась она. – То-то заехала по «народной» статье.

И снова к терминам. Заехать – оказаться в тюрьме. Народная статья – 228 УК РФ, то есть все то, что касается приобретения, хранения и сбыта наркотических и психотропных веществ. Почему именно такое негласное название? Да потому, что за эти преступления в последнее закрывают так много людей, что статья стала своеобразным народным «достоянием». К слову, раньше статус «народной» принадлежал статье 158 УК РФ (кража).

У Ани был СПИД, о чем она сообщила медсестре. С людьми, имевшими такой диагноз, мне еще встречаться так близко не доводилось. Поэтому я, не в силах скрыть страх и брезгливость, отсела от нее. Мысли панически заметались: «Блин, я же в душ ходила после нее, босыми ногами наступала туда, где стояли ее ступни! Интересно, эта болячка передается таким путем?..» Забегая вперед, скажу, что еще большее потрясение мою чрезмерно впечатлительную, но малограмотную в медицинском плане натуру ждало впереди.

Нас завели в карантинную камеру. Здесь предстояло провести пару или тройку дней, пока не будут получены результаты наших анализов. Потому что, как рассказала Аня, вичевые в тюрьме содержатся в отдельных малолюдных камерах, для них предусмотрены дополнительные продукты в рационе, которые отсутствуют у здоровых заключенных. Кажется, яйца и молоко, но память может меня подводить.

У противоположных стен камеры стояли две двухъярусные металлические койки – те самые, что называются нары (или шконки, шконари), небольшой деревянный стол с лавками по центру, ну и уже знакомый дальняк возле двери. Постельного белья не выдали, только по матрасу, подушке и тонкому, но колючему одеялу. Все это явно пережило много временных владельцев, немного успокаивало только то, что постельные принадлежности также прошли прожарку, а значит, уже вряд ли могут представлять источник заразы.

К ужину мы уже не успели, так ложиться спать предстояло на голодный желудок. Да и до сна ли было… Матрасы оказались безобразно пролежанными, их наполнитель сбился в комки к углам, так что в середине они были едва ли толще одеяла. Так что жесткость и холод металлического основания не давали улечься даже с минимальным комфортом. Еще и свет, пусть это была всего лишь одинокая тусклая лампочка над входом, не выключался даже ночью.

Но больше всего мешали успокоиться мысли, мысли, мысли. Они роились в голове, как неугомонные пчелы, казалось, от них уже можно двинуться умом. Думалось обо всем и сразу, и все это упиралось даже не в черепную коробку, а в окружавшие четыре стены.

Как там сейчас мама? Наверное, ей уже сообщили… Если бы я узнала такое про очень близкого человека, какой была бы моя реакция?

Как же теперь университет? Последний курс, каких-то полгода до красного диплома. И вот так вылететь…

А мой парень? Он сегодня был на суде. Прощался со мной, обнимал и даже плакал, пока конвой не отстранил его. Что теперь будет с… нами? Пять лет, пять чертовых лет! Дождется? Впрочем, я даже не уверена, что мне теперь это надо, а уж ему тем более.

Как же ноет живот. И сигареты кончились. Сколько еще нас тут продержат? А что потом? Камера на много человек, где спят по очереди, потому что людей больше, чем койко-мест? И там будут безжалостные убийцы, сторчавшиеся наркоманки и прочие злостные уголовницы, которые могут сделать со мной что угодно.

Такое не могло случиться со мной, это просто сон, дурацкий, жестокий сон. Да-да, я просто сейчас сплю, а когда проснусь, все станет так, как было.

Ане тоже не спалось. Разговорились. Оказалось, она вовсе не так юна, как я решила вначале. Ей было тридцать шесть, дочка училась в десятом классе. Последние семь лет Аня жила со СПИДом и, если верить прогнозам врачей, до конца ей оставалось не более года.

– Так что зря они мне шесть лет влепили. Не доживу, – сказала она, как мне показалось, совершенно без эмоций. Обреченно.

– Скажи, страшно жить, зная, что скоро умрешь? – не спросив разрешения, я полезла в душу к совсем чужому человеку.

Однако тюрьма – одно из тех мест, где душа готова вывернуться наизнанку даже перед первым же незнакомцем, просто потому, что твоих родных и близких тут нет, а держать все в себе рано или поздно становится выше твоих сил. Синдром попутчика.

– Знаешь, нет, – после недолгой паузы ответила Аня. – И винить некого, кроме себя. Такова жизнь.

– Ты… жалеешь, что так получилось? – не отставала я. – Хотела бы прожить свою жизнь как-то иначе, изменила бы что-то, если бы выдался такой шанс?

– Неа. Я ни о чем не жалею. А смысл?.. Ведь была моя жизнь, и прожила я ее так, как хотела. Хотя… вот волосы жаль, сильно выпадать стали, а такие шикарные были.

И правда, шевелюра у сокамерницы была знатная: длинные, почти до пояса локоны слегка завивались и были окрашены в насыщенный темно-вишневый цвет.

На этом беседа свернулась. Я не знала, о чем еще спросить и вновь вернулась в мысли. Вспомнила о том, как несколько часов назад жалела, что не нашла возможности отравить себя и умереть сразу, по своей воле. Теперь же мне стоит ждать любого худшего сценария каждый день из этих проклятых пяти лет. И одного месяца, да.

Вот Аня смертельно больна и уже годы в этом состоянии. Она знает, что скоро пробьет ее час, и говорит о жизни и смерти спокойно, как о само собой разумеющемся ходе вещей, которые происходят так же, как солнце каждое утро всходит и каждый вечер прячется за горизонт. Она не истерит, не рыдает, не предпринимает попытку (и даже не озвучивает такое желание) повеситься или сделать что-то еще, что в этих застенках поможет покончить с собой. А я… господи, какая же я слабачка! Мало того, что умудрилась заехать по собственной глупости, так еще и опустила лапки. Ну уж нет! Отчаяние точно здесь мне не поможет.

Вот так смертельно больной посторонний человек за один вечер подарил мне мотивацию не сдаваться. Жить. Жить, как бы тяжело дальше ни пришлось. Жить столько, сколько отмерено, и благодарить каждый день за то, что он делится со мной своим восходом и закатом, пусть и через зарешеченное окно.

Меня вдруг наполнило такое сложно объяснимое чувство благодарности к Ане, что захотелось сделать для этого несчастного (или счастливого?) человека хоть что-нибудь. Я достала из пакета «Реквием по мечте» и подарила ей.

Аня несколько раз уточнила, точно ли я дарю книгу: «Что, вот так просто даришь? Ни за что? Насовсем?» Я не стала говорить, как много она только что сделала для меня, сама того не зная. Может, и стоило сказать. Сокамерница сразу принялась листать подарок, несмотря на тусклый свет.

Проворочавшись почти до рассвета, я провалилась в сон или даже скорее тревожное небытие. Знаешь, такое состояние, когда не отключаешься полностью от действительности, слыша и осознавая все, что в ней творится (даже если вокруг тишина и ничего не происходит), но при этом подсознание подбрасывает совершенно ирреальные картинки, замешанные на всевозможных тревогах и страхах, случившихся недавно и давно событиях, а еще тех, которых вообще никогда не происходило.

Казалось, не успела я прикорнуть, как услышала лязг металла. Открыв глаза, увидела, как квадратное окошко в двери камеры (называется оно кормá, а сама дверь – тормозá) распахнулось, и по ту сторону раздался резкий оклик:

– Завтрак!

Спросонья я не сразу поняла, что от меня хотят и что я должна делать. Со своих нар поднялась Аня и подошла к корме. По ту сторону спросили: