Тень монаха

– Откуда ты знаешь, что в Самару?

– Туда мамочек везут.

– Что значит мамочек?

– Я беременная, но узнала об этом только в тюрьме, у гинеколога, – спокойно объяснила сокамерница.

– Да-а… – сочувственно пробросила Яна.

– Терпенья тебе, подруга. А за что сидишь?

– Кража. В супермаркете одеяло стащила. Поймали, по камере вычислили. Дело завели. Вот так вот.

Яна лишь грустно улыбнулась. Она была преисполнена тревоги и смутных предчувствий от предстоящего этапа. Поэтому ей вовсе не хотелось вести себя заносчиво. Далее, не колеблясь ни минуты, она решила последовать совету. Написала записку и отправила её со всеми вместе с очередной дорогой.

Час сборов прошёл незаметно. Волнение в камере не улеглось. Зато Яне стало легче, когда пришла весть о том, что Лера Андреева этапируется вместе с ней.

По коридору, в сопровождении охраны, женщин повели в цокольный этаж, в привратку. Тревожные чувства наложили печать на их смутные лица. Несмотря на это, никто не унывал. Бросали реплики какие-то друг другу, шутки. Даже повеяло некоей вульгарной романтикой.

Яна в спортивном костюме поправила бейсболку задом наперед, повесила на плечо дорожную сумку. Она охотно шла следом за Лерой Андреевой. На бледном лице Леры, выражавшем недоумение, промелькнула усмешка.

– Яна, ты уж там в колонии не вздумай шить жилетки для котов.

В ответ Яна лишь ухмыльнулась, вспомнив историю с Барсиком. Затем, похлопав Леру по плечу, сказала:

– А ты, Валерия Петровна, там много не умничай. Достала ты всех, охраняющих нас. Учишь всех уму-разуму. Видишь, решили и от тебя избавиться. Ну и что оттого, что у тебя два высших образования. Зато мы вместе едем… – И глубоко вздохнув, добавила: – Неизвестно куда.

– Правда, неизвестно, – многозначительно произнесла Лера, подчеркивая трогательную загадочность, и покачала головой в задумчивости.

Лера Андреева была постарше Яны Шумилиной на пару лет и пониже ростом на полголовы. Длинные, густые волосы пшеничного цвета аккуратно причесаны и собраны в хвост, джинсовый костюм плотно облегал взбитую фигуру. Она всегда держалась непринужденно, как преуспевающая бизнес-леди. Её фирма занималась пескоструйной очисткой труб. Не смогла выполнить договорные обязательства, помешал дефолт, начавшийся в две тысячи восьмом году, завели дело, посадили. За её деловыми манерами угадывалась некая тревога, которую неосознанно улавливали окружающие.

– Ты так сказала это, что у меня дрожь по коже, что-то предчувствуешь? – трагическим тоном спросила Яна.

– Успокойся, все будет нормально, – буркнула Лера.

Хотя сон, не выходивший из головы, верно, он был вещим, не давал покоя, но этим она ни с кем не делилась, лишь её поведение тревожило окружающих. Леру все уважали, она деньги умеет делать. Крупные и выразительные черты лица, чуть раскосые глаза выдавали в ней след удмуртского происхождения.

Посреди камеры, в которую всех благополучно привели, стояла коробка с провиантом в дорогу.

– Вот вам сухпайки, можете брать сколько пожелаете, – командным голосом произнесла сопровождающая и закрыла камеру.

Галеты, чай одноразовый, сахар, каша быстрого приготовления аккуратно лежали в маленьких белых коробочках из картона. Тут все женщины гуськом направились к провианту. Некоторые брали по два-три пайка.

Бросив сумку на скамейку, прикрепленную по всему периметру камеры, Яна из интереса тоже рванула за пайком.

– Лера, тебе брать? – спросила громко, скорчив лёгкую гримасу отвращения.

– Я что, голодная, что ли? У меня в сумке еды надолго хватит.

Яна из приличия все-таки взяла два пайка и села рядом с Лерой. Закурила.

– Ты не куришь?

– Нет, никогда не курила и не собираюсь, – ответила резко.

– Лера, ты нервничаешь?!

– Перед дорогой волнуюсь.

Яна с любопытством уставилась на сердитую Леру.

– Ну, Лера, что с тобой? Может, ты чувствуешь что-то?

– Яна, попомни мои слова. У нас сроки примерно одинаковые. Через годика так полтора мы по УДО уйдем. Сейчас ввели социальные лифты. По федералке было послабление, сроки многим сократили.

– Ага, амнистию обещали, – нетерпеливо проговорила Яна.

– Обещали, да не дали, но сроки все равно многим скостили. И то легче, – вздохнув, спокойно констатировала Лера.

Услышав про амнистию, одна из заключенных женщин воскликнула:

– Девки, а амнистия бывает. Это правда. Я пять лет назад ушла из зала суда по амнистии. Причем, всё сразу снимают. Никакой тебе судимости. Сейчас я снова первоход.

– Я думала, про амнистию все брехня… – с недоверием и грубоватым тоном бросила реплику тучная тётка, сидевшая с краю.

Когда все формальные процедуры завершились: медицинский осмотр, досмотр вещей и просчёт заключенных, всех наконец вывели во двор тюрьмы к автозакам.

– Женщины, заходим по одной, не толкаемся, заполняем задний отсек, вещи складываем под скамейки, – менторским тоном командовал сопровождающий.

– Когда задний отсек заполнится, тогда будете в передний отсек садиться. Понятно, да?

Стояла сентябрьская ночь. Под куполом звёздного неба было так приятно, что по телам всех женщин пробежало неподдельное волнение. Они смотрели друг на друга с глубоким состраданием.

В глубине автобуса было темно. Этапируемые усаживались поочерёдно. Когда Яна оказалась внутри отсека автозака, её охватил озноб. Вскоре все обостренные чувства перешли в некое смирение. Пробежав оценивающим взглядом по лицам, Яна поняла – никому не безразлично происходящее здесь. Волнение переросло в колкие, едкие реплики.

Автозак прибыл на железнодорожный вокзал, на участок, где прицепляли вагоны. Когда его двери открылись, изумлению женщин не было предела. Кровь в жилах стыла до онемения.

С одной стороны округа была оцеплена охраной с деревянными лицами, с автоматами в руках. Осуждённые мужчины в наручниках сидели на корточках и были соединены друг с другом единой цепью. Но при этом они должны умудриться каким-то образом тащить свои сумки.

С другой стороны виден кусок освещённого перрона. В воздухе очаровательный запах теплой осени и совсем рядом запах свободы.

Яне вмиг показалось, что она играет роль в художественном фильме про войну с фашистами.

– Крепись, – утвердительно произнесла Лера при виде сконфуженного лица Яны.

Реальность отдавалась многократными ударами в их сердцах. Подлинная тревога и напряжение, охватившие всех женщин, вдруг начали переходить в другое эфемерное состояние – в напускное, этакое безразличное равнодушие. Причудами человеческого поведения, видимо, руководят ангелы с небес, которые не позволяют самоуничтожения в курьезные и сложные моменты жизни. Нечто бессознательное только и может помочь в такой миг.

Между тем руководитель конвоя обратился к женщинам:

– Такая просьба: будете вести себя дисциплинированно, наручники надевать на вас не будем. Хорошо, девчата?!

В ответ женщины невольно успокоились. В знак согласия дружно покивали головами.

Таким образом, конвой сопроводил заключенных к вагонзаку, который попросту кличут столыпинским вагоном, очевидно, в честь российского реформатора в области сельского хозяйства Петра Столыпина, подметила всезнающая Лера. Купейный вагон: со стороны, где сидят заключенные, глухая стена без окон и пресловутые решетчатые двери камер-купе.

Когда за последним заключенным затворилась дверь, конвоир прошёл по вагону с объявлением:

– Так, когда тронемся, будет кипяток, приготовьте свои одноразовые стаканы.

– А туалет? – спросила громко одна особа.

– Успокойтесь, и туалет будет. Выводить будем по одной, мадамы, понятно сказал? – растягивая слова небрежным тоном, ответил конвоир.

– А нас? – выкрикнул паренёк.

– Ну не в штаны же будете, и вас выведем, – произнес с сарказмом.

Постукивая колесами, поезд мчался в сторону Самары. В прицепном столыпинском вагоне ехал спецконтингент. Ехали не по доброй воле. Им просто меньше повезло в этой жизни – карма такая.

Постепенно расслабились, и всё же напряженная атмосфера в вагоне сохранялась. Женщины находились в первом и третьем купе. В остальных отсеках располагались мужчины.

Чтобы смягчить обстановку и придать легкость пути, Яна из третьего купе, обращаясь в первое, воскликнула:

– Маша, спой, а!

Маша молчала. Не дождавшись ответа от неё, Яна обратилась к конвоиру:

– Гражданин начальник, мы щас споём, не возражаете?

– Да пойте, мне-то что?

– Ну, в натуре, девчонки, спойте, а, разрешили, – уже нетерпеливо выкрикивал из соседнего купе мужской голос.

– Яна, может, не будем шуметь? – запротестовала Лера, дергая подругу поневоле за руку.

– Мы с ней в одной хате были. Ты знаешь, как она поет, вся тюрьма плакала, – восторженно произнесла Яна.

– Маш, начальство разрешает, пой, – поддерживали её соседки по купе.

Соседки Маши по купе заметили, как на круглом лице черноглазой Маши появилось вдумчивое выражение, и все представили трагическая картину из её жизни.

– У нее 105 статья, тяжелая, убийство. Брата зарезала ножом. Дочь у неё была, приемная. Брат на голову больной. Пьяный полез насиловать, уже не впервой. Так она рассказывала, – заговорщически объясняла Яна всем в купе. – Если раньше она всячески изощрялась, отвлекала его, а в последний раз не пожелала терпеть, не смогла… – Яна вздохнула. – Сама же вызвала скорую и ментов, но уже было поздно. Услышала последние слова брата: «Маша, ты меня всё-таки убила…» А Машка представляете, что ему ответила: «Я тебя убила с любовью…»

Вдруг Маша запела. Она начала так проникновенно петь, словно бросая откровенный вызов своей измученной душе.

Я не ною о судьбе,

Лучшее храня в себе…

Голос её разрывал сердца слушающих на части. Тяжесть содеянного откликалась в душах. Пропетые ею слова песни:

…привыкая к боли ран…

Пронзили острее, чем тот нож, который смертельно вонзился в сердце её брата.

Закат разлился по залу. Слушая Яну, Олег воображал, как сестру везли в столыпинском вагоне в женскую колонию, бывший Спасо-Преображенский мужской монастырь. Без всякой жалости он смотрел на Яну, внутри сознания неожиданно пошли фразы из первой страницы повести «Схимник», над которой начала работать его жена. И вдруг с изумлением сравнил с ней Матвея, будущего монаха, добровольно шедшего в иноки в тот же самый монастырь, куда везли женщин отбывать срок. А Матвей действительно шёл в монастырь, только в девятнадцатом веке, а женщин везли в двадцать первом, причём в тот же чертог. По-другому Олег не мог назвать это заведение. Разница лишь в том, что Матвей шёл по потребности души, по вере, по своей воле, а женщин везли не по доброй воле. Кому-то послушание, а кому-то наказание… Олег ужаснулся от этого сравнения. Он ловил преступников, предъявлял сроки, а сестра нарушала закон. Сестра, сидевшая напротив, перестала для него существовать.

Ведь они росли в одной семье и родились от одних родителей, а как по разным путям – противоположным – повела их жизнь. Олег рос совсем не похожим на заводную сестру, раздражённую, никому не дающую покоя. Наоборот, он был склонен к уединению, никого не доставал. Может, есть какая-то программа и у каждого своя роль? Или всё-таки законы мироздания так глубоко скрыты, что наше сознание не может до них достучаться, и каждый несёт свой крест, который ему по плечу? Из размышлений Олег понял главное, что всё строится на любви и ради любви люди идут на жертвы. Если бы любовь была гармоничной, не эгоистичной, никто бы не совершал ради неё преступления: мужья не убивали бы жён, а жёны мужей…

Всё это было странно для понимания, хотя он дал свободу своему сознанию. На чём же зиждется судьба каждого человека? Олег снова мысленно вернулся к Матвею, который, как ему объясняла Надя, своей жизнью совершил настоящий подвиг.

Глава 4

Обитель

Отец Нифонт, слушая крестьянина Матвея, удивился его мужеству, твёрдому намерению жить в непрерывных молитвах Отцу Небесному, даже уйти в отшельники…

– Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков. Аминь. И час сей приидет, сын мой. На всё воля божья… – многозначительно промолвил настоятель.

После благословения на пребывание в монастыре отец Нифонт, имея мягкость характера и опытность духовной жизни, благословил его на искус жить к иночеству и на первое послушание.

– Послушник Ефим проводит тебя к часовне, что за округой монастыря, к источнику, поклонишься там иконе Божией Матери «Живой источник». Ознакомишься с нашей обителью. Брат Ефим у нас давно прижился и долгое время послушается на кухне. И дрова заготовит, и котлы почистит, и повару поможет. Много трудится, безропотно… и спит всего пару часов: на сундуке вздремнёт. Правда, есть у него одна черта недобрая – изредка табачок нюхает. Оправдывается, что в тайне от других и соблазном для других не бывает.

Получив разрешение настоятеля на сей поступок, с особым трепетом Матвей, будучи осенён крестным знамением, поцеловал руку отцу Нифонту, тем самым лобызая невидимую руку Христа Спасителя, ведь священник своими руками на литургии приготавливает святые дары.

Матвей прошёл несколько шагов по дороге в сторону ворот и услышал спешную суету за спиной. Догадался сразу же – брат Ефим. Вместо приветствия Матвей услышал слова Священного Писания:

– Мудрость мира сего есть безумие пред Богом…2

– Ты-то будешь брат Ефим, что ли? Хоть я незряч, но запомню шаги твои.

– И сырые дрова загораются, за терпение Бог даст спасения… – ответил Ефим, затем продолжил: – Ещё день на дворе, скоро вечерня настанет. Неподалёку эта часовня, успеем.

Матвей повернулся к Ефиму и провёл рукой по лицу, нащупал кафтан из самодельного сукна.

– Зипун?!

От неожиданности Ефим немного растерялся, содрогнулся, о чём Матвей догадался, и в этот миг его лицо просияло второй раз за день. Чтобы не показывать своего страха перед этими чуткими руками, Ефим весело ответил:

– Хм, я его никогда не снимаю: ни летом, ни зимой. За то меня миряне чудаком кличут. Но подвигов пророческих я не совершаю. – На слове «пророческих» он сделал акцент, продолжая изучать лицо нового члена монастырского братства.

Они вышли из ворот обители на дорогу и направились в сторону дубравы. Однако Матвей почувствовал себя несколько усталым, пошатнулся, замедлил шаги. Ефим, по-видимому, заметив блестевшие капли холодного пота на его лбу, тут же поддержал:

– Расслабел? Терпи, брат. Вода из родничка исцелит. Она там через крест проистекает. Так сотворил предыдущий настоятель отец Аполлинарий.

Матвей превозмог себя и двинулся в путь, а Ефим продолжал посвящать спутника в глубины жизни обители.

– Он прибыл, сказывали братья, из Глинской Богородицкой пустыни и возведён был в чин игумена епархиальным владыкой. И человек-то был искушённый тяжким опытом иноческой жизни. В особенности он упрочил годовой круг богослужения.3

Матвей чутко внимал монотонной речи послушника Ефима, ему особенно стал интересен порядок молитвенных служб. Матвей остановился, взяв Ефима за плечо.

– Сказывай про службы.

От такой напористой неожиданности Матвея Ефим отскочил в сторону и предупредил:

– Ты впредь так не делай. Бесовское это дело. Испугал меня. Хоть я и не из пужливых, бывалый моряк, рекрутскую повинность отбывал…

– Не буду, – ответил Матвей твёрдо, а самому стало интересно, что же могло привезти Ефима в монастырь к братьям, какая же жизнь была у него в миру. Правда, расспрашивать не стал.

– У нас утреня начинается в полночь. В пять часов утра следует акафист. А вот литургия читается в восемь часов. Скоро вечерня, в пять, а повечерие в восемь. Под воскресные и праздничные дни творится всенощная, и такое знаменное пение звучит, аж душа возносится высоко, к самим ангелам небесным.

Матвей, услышав про песнопение, вспомнил добрую матушку Евдокию, сопроводившую сюда. Ведь она говорила, что певчая. Услышал внутри себя это пение, будто наяву, и тут же свет Божий снизошёл на него с такой силой, что Матвей увидел всю округу монастыря так явственно, словно совсем зрячий, как настоящие видящие люди, а может быть, в более пронзительных и свежих окрасах с неким божественным свечением, что зрячим-то это и не дано. Такое с ним происходило иногда, но об этом он никому не ведал. Его посещало состояние тихого восторга. И тогда ему открывалось особое зрение.

Матвей остановился и замер в блаженстве от внутреннего ощущения красоты округи. Среди степного Оренбуржья такой оазис природной благодати: и лес тебе, и гора, и воды, и роднички, и цветы, и ягоды, в озере карасики. Вот поистине райский уголок…

Матвея в реальность вернул хриплый голос Ефима:

– Отец Аполлинарий, сказывали, из губернии харьковских мещан.

Дабы Ефим не заметил такого редкостного состояния Матвея, он спешно подключился к разговору, но в мыслях себя тут же осёк: «Ох, уж соблазнился красотой земной, а ведь всё божье творение…»

– Малоросс, видать…

– Видать, так.

– Ещё скажи о нём.

– Так вот, сказывали: даже старался приучить себя к ночному бдению ради избегания искушений на грех и ради бодрствования на молитве, сказывали, привязывал себя длинными волосами к стулу, на котором успокаивался от трудов дневных. Как только задремлет и покачнётся, стул-то и дёрнет его за волосы. Проснётся отец Аполлинарий, побудит своего ученика-послушника и как начнёт с ним класть поясные и земные поклоны с молитвами.4

– Какой ревнитель был отец Аполлинарий! – тепло восхитился Матвей.

Ефим продолжал свой монотонный сказ:

– Наш нынешний отец Нифонт прибыл в обитель вместе с отцом Аполлинарием. До самой кончины Аполлинарий был другом и сотаинником ему. Погребён отец Аполлинарий в нашей обители.

Они ещё шли по роще. Молчали некоторое время. Дубы испускали смолистый аромат.

– Что ни дуб, то тулуп… – ворчал Ефим.

Любил же он всё присказками, поговорками говаривать. Видимо, присказки его отвлекали.

Наконец дошли до часовни.

Матвей мысленно молился и жадно пил, часто припадал к воде, чудной на вкус.

– Мы с тобой прибыли к юго-западной стороне, к часовне. Здесь в дни праздника совершается чин водоосвящения, – объяснял так подробно Ефим, чтобы запомнил будущий незрячий инок.

Ефим когда-то на корабле был приставлен к румбе компаса, потому чётко ориентировался в сторонах света. И про себя размышлял: «В отличие от предыдущих незрячих, живущих при монастыре, этот, похоже, будет и покрепче всякого зрячего».

После таких размышлений он испуганно глянул на Матвея, кабы тот его мысли не прочёл, и удивился выражению лица подопечного, на котором открыто отражался покой.

– Господь долго хранил и сотворял воду в земле, теперя она родником выходит к людям. В руке Господа и глубины земли, и вершины гор… – размышляя, промолвил Матвей вслух.

Если Ефим насыщался красотой глазами, то Матвей в бытности довольствовался звуками и запахами в разы сильнее и ярче, чем зрячие.

Затем, помолившись ещё раз, омыл лицо водой, втянул глубоко воздух. Промолвил вслух:

– Яблони где-то рядом.

Этот запах принёс из монашеского сада летний ветерок. Ефим старательно втянул в себя воздух, но так и не ощутил яблоневый аромат, он просто знал про сад. Хмыкнул:

– Верно.

Не отдавая отчёта, словно подчинялись воле сверху, подталкивающей их, они обогнули часовню. Матвей только отступил, и за ним тут же последовал Ефим. Когда они вышли из дубовой рощи, направились ближе к горе, прошли по скалистым уступам.

– Куда ведёт дорога?

– К флегонтовой шишке5, – ответил послушник Ефим. – Здесь когда-то блаженный Флегонт вырыл землянку, отшельничал, постился, молился, жил себе. Потом потянулся к нему народ отовсюду, и до архиерея донесли. Архиерей позвал Флегонта в ряды братьев нашей обители. Так сказывали.

– А Флегонт не принял?

– Не-е. Потом рассказывал, будто услышал в сонном видении голос: оставь своё жилище. Не здесь место трудов твоих.

– После видения пошёл в ряды братьев?

– Не-е. Возвратился на родную сторону, в иную гору, там продолжил своё житие, постился, молился. Народ к нему так и тянулся. Там и отошёл к отцу небесному, лет уж пятнадцать минуло.

– Ну вот и дошли! – с радостью в голосе сказал Матвей.

Про себя заметил, что Ефим немало удивился прозорливости спутника, будто он и вовсе незрячий, а прикидывается таковым, но подавать сомнения каким-либо видом и словом не стал. За это Матвей же его внутренне похвалил, улыбнулся сомнениям послушника, ещё раз мысленно поблагодарил сестру Татьяну, она вложила в него старания, а сам он восхищался трудами отшельника, ибо такая жизнь его прельщала. Он ощутил дух старца Флегонта.

– Выше монастырской жизни может быть отчасти только жизнь отшельника. Он за весь мир крепче молится, – торжественно промолвил Матвей и, опираясь на посох, встал на колени.

Матвей тут же почувствовал, что брат Ефим тоже творит молебен.

Хоть послушник Ефим и старался быть совершенным во многом, но табачником он так и остался. Из сословия он мещанского, торгового, родом из Самарской губернии. Первое время, когда поступил в монастырь, ему казалось, достичь благостности дело лёгкое, но страсть табачную для него оказалось победить невозможно. Видимо, двадцать лет в рекрутах и участие в Синопском бою не прошли бесследно.6

Он с особым надрывом вспоминал о ветре, о том чудовищном сражении и об изнурённых нервах. Забыть этой бойни в турецкой войне Ефим до сих пор не мог.

– Тогда на нашем корабле шпринг7 перебили, нас развернуло по ветру, корабль обстреляли. Коротко на баркасе другой шпринг завезли, подтянули на нём корму и противника сумели заставить выброситься на берег. Бури всякие бывали. А вот когда ветер хлещет и море бурно клокочет, тогда уж точно хочется Богу душу скорей отдать. Ветер вначале ревёт, будто рычит дикий зверь, а потом начинает мычать, как корова. – Так увлёкся Ефим воспоминаниями, во всех красках начал всё рассказывать.

Противника тогда они победили, а побороть своего внутреннего врага оказалось много сложнее. Ефим иногда бывал и в подавленном состоянии. Он безропотно прошёл двадцатилетнюю рекрутскую службу, его уволили в бессрочный отпуск. Привычка спать помалу так осталась и по сей день. После сразу же женился, успели родиться две дочери. Жена заболела чахоткой, умерла. Дочерей забрала на воспитание бездетная сестра жены. Хоть и познал Ефим тайны семейной жизни, но как-то она не пришлась ему по нутру. Он впал в глубокое отчаяние и решил, что только жизнь монастырская – спасение его души грешной, и здесь она так налажена, как хороший часовой механизм. В Матвее Ефим увидел человека сильного духом, хотя Матвей по возрасту ему в сыновья годился. Ефим рассуждал про себя, что он ушёл от печальной жизни в монастырь, а вот Матвей пришёл в обитель из-за сильной веры. Пока добирались неспешно к воротам монастыря, вроде как исполнив некоторые послушания игумена, Ефим откровенничал с вновь прибывшем насельником как ни с кем, делился своими душевными переживаниями. А в монастыре Ефим старался угодить и служить братии.

Матвей внимательно выслушал послушника, сердечно сочувствуя, и перед внутренним взором его прошла, как есть, вся жизнь Ефима.

– Все твои отчаяния и печали, брат, оттого, что служишь ты в угоду только братьям-монахам, потому и грех трудно победить. Они ведь тоже люди. А надо служить образу Божию в братии, Божественному началу в них. Все дела надо посвящать только Отцу Небесному, когда служишь братиям и людям.

Они уже подходили к воротам. Из часовни нёсся призывной колокольный звон. Динь-бом-бом, динь-бом… и проникал в каждую частицу тела. Душевное смятение сменилось ясным ощущением настоящего времени, и все разговоры о прошлом и воспоминания как рукой сняло. Звон лился над монастырём вместе с переливами солнечного света, а лучи в такт перезвону цепляли вершину горы, ветки деревьев и ограду обители.

– Вот и вечерня… Начало нового божьего дня, – как-то легко произнёс Ефим, ведь каждый колокольный звон окрылял его душу и вдыхал в него жизнь. Он крестился и посматривал на Матвея.

А далее произошло вовсе неожиданное. Все чувства любви к Богу, целомудренно таившиеся в душе Матвея и копившиеся столько времени, разом вырвались наружу. Сильное желание излить себя в неизбежном порыве вдруг принудили решительно встать его на колени перед входом в ворота. Матвей всем существом отдался потребности рыдать, что наконец прибыл на эту землю, в этот благой уголок к братии, к таким же, как и он, стремящимся жить в непрерывном состоянии молитвы.

Ефима такое поведение Матвея смутило, даже немного испугало. Он бросился к нему на помощь, ему показалось, что новоиспечённый инок ослаб ногами и вот-вот шлёпнется пластом на землю. Матвей же, предвидя реакцию брата, предупредительно показал рукой, чтобы тот не мешал его порыву, с настойчивостью, но степенно объяснил:

– Я так долго ждал сего часа…