Театр одного вахтера. Повесть

Изменившееся решение Вяземского на языке армейском называлось бы заходом с тыла. Конечно, такой маневр Александр предпринял не потому, что, собравшись идти весной в армию, стал использовать любую ситуацию как подготовительную и учебную. Если уж и наделять Вяземского в этом его поступке какой-то социальной ролью, и в том числе военной, и с кем-то, для пущего удобства и узнавания, сравнивать (все время приходится его сравнивать!), то правильнее было бы сказать, что он вместе с морозом обходил факультетское здание как некий северный Гамилькар Барка, вернувшийся с чужбины в свой северный Карфаген и тайно инспектирующий пространства вокруг мегарского дворца. Правда, продолжая сопоставление с полководцем (причем не без оснований, ибо Вяземский всегда шел во главе, пусть и неприемлемого для Ульриха, многочисленного отрада возможностей), но будучи более внимательным к названию страны, где эти действия имели место, и, памятуя о подоплеке и времени создания известной басни, было бы вернее сравнить Александра, огибающего факультет, с прекрасным крупным волком, ищущим в овчарне тайного доступа, тайного лаза, откуда его никак не ждут. Мысль же о сиюминутной ситуативной принадлежности к семейству псовых могла бы получить подтверждение в тот момент, когда Александр, практически уже достигнув пункта назначения (то есть служебного входа для дворника и работников факультетской столовой), задержался на минуту в сгущающихся сумерках возле глухого угла здания и замер в красивой напряженной стойке подобно хорошо натренированной охотничьей собаке.

Вероятно, что ни одного из именно этих сравнений не было в голове Вяземского – вернее, не было их в столь расчлененном виде. Все они и многие другие, неизреченные, присутствовали в его мозгу, циркулировали там, стремительно поднимались к поверхности ледяными пузырьками доброго выдержанного шампанского, бомбардирующими надежную корковую пробку своим обычным искрометным шипением – обычным, потому что именно так – богато эфемерными, вступающими в молниеносную игру друг с другом ассоциациями устроена голова современного, переполненного информацией до краев, много уже прочитавшего и все еще читающего человека. И вся эта богатейшая, неостановимая подкорковая атака выливалась для Александра в легкую телесную дрожь праздничного возбуждения.

Он явится для них сюрпризом, – он ведь действительно упал с неба! – он нагрянет с той стороны, откуда его (и никого!) не ждут – (именно это соображение, кажется, и было основным, заставившим его идти в обход). Берясь за дверную ручку и отмечая, что она раза в три меньше и тоньше той, что на парадной двери (что, очевидно, символизировало значительно меньшую важность черного хода), Вяземский поймал себя на том, что мысли празднично-озорного толка как-то вдруг оборвались. Путешествие было окончено и вместе с этим померкла радость предвкушения! Оно было окончено уже у парадного подъезда, но лишь стоя у крыльца заднего, Вяземский понял это – как раз для этого самого осознания и потребовался предпринятый только что и удачно завершившийся обходной маневр – и больше, оказывалось, не для чего. Вяземский почувствовал себя поставленным перед этой дверью как перед фактом и, кроме того, что слегка замерз, ощущал неуют и нерешительность иного, более существенного рода. Он никогда раньше не уходил от жены к другой женщине или к друзьям, то есть, он, конечно, ходил и очень, часто – в этом была вся его жизнь – по одним адресам, но он именно ходил – все равно, что в гости, и хотя он знал, что всегда имелась масса женщин и друзей, готовых его приветить и оставить, что называется навсегда, оставить у себя жить, он никогда не думал о такой возможности как о реальной и серьезной – у него был свой дом и надежный тыл. Теперь же, если он и сравнивал себя с полководцем уже сознательно, то он был таким, который, успешно зайдя в тыл врагу, не имел тыла собственного. Если же он сравнивал себя с псом, то с таким породистым зверем, который если и не был изгнан на мороз своею хозяйкой, то убежал от нее, недостойной, сам и теперь, с твердым знанием, что назад дороги нет, стоял перед чужой дверью. Конечно, вместо того, чтобы болтаться перед служебной дверью на заднем крыльце в неприятной (задним умом он понимал это), неподобающей ему, таким каким он был (только раньше или всегда?) неизвестности, он мог стоять с полной уверенностью в себя перед дверью кого-нибудь из своих институтских друзей или подруг – в зависимости от пола хозяина – с бутылкой или с букетом. Однако, в создавшемся положении Вяземский – он отдавал себе в этом полный отчет – мог стоять только у двери факультета. Приди он к кому-нибудь лично, избирательно – все равно в какой атмосфере происходила бы встреча – он бы так или иначе предал себя на милость одного человека, который, уже в силу того, что он хозяин дома, стал бы хозяином ситуации. На факультете же, такое – если и было в принципе возможно – то не должно было произойти: не зря же он проделал такой долгий путь и ушел от недостойной жены, от своего позора именно сюда!

Глава шестая – История болезни

Как спортсмен высокого класса в пике своей спортивной формы являет легкую добычу для всевозможных простуд и детских инфекций; как певчая птица в миг самозабвенной трели не видит крадущегося к ней по стволу хищника, так художник, а тем более выдающийся художник, пребывающий в расцвете таланта, эксплуатируя его на полную силу, без жалости и предусмотрительности (а искусство и не допустит подобного отношения к себе), подвергает себя множеству вредных факторов, что не может не сказаться на состоянии его здоровья. Литератор же – творец почти нематериального промысла, лишенного любой другой деятельности кроме мыслительной, мыслетворческой, при сведении практической части этой работы, то есть фиксации результатов ее на бумаге, к минимуму – подвержен такой опасности вдвойне. Это некое профессиональное заболевание. История уже знала такие примеры: Микельанжело, потерявший зрение при росписи сикстинского плафона, лежа на спине у самого купола на лесах в течение лет; уральские камнерезы, создававшие великие шедевры, потрясавшие ими мир, а сами погибавшие от чахотки, астмы и других болезней, вызванных ядовитой каменной пылью. Все это примеры беззаветного служению искусству.

Анциферов-писатель и Анциферов-биологический организм проживали в состоянии явного сословного неравенства. Писатель, в силу величия своего таланта, имея большие на то основания, претендовал на то, чтобы большинство суточного времени уделялось письму, а так же сопряженному с этим письмом сну. Телесная же оболочка Анциферова подвергалась постоянному угнетению и ущемлению своих интересов со стороны этого тирана и часто недополучала своего, что могло касаться пищи, физических движений, физиологических отправлений, ухода за телом (ежедневных водных процедур, воздушных и солнечных ванн, утренней гигиенической гимнастики. Под действием перечисленных факторов и складывался внешний облик, скажем прямо, незаурядного мастера мировой прозы.

Обладая редким трудолюбием, Анциферов мог, не вставая, писать по восемь – двенадцать часов, делая это быстро, навалившись на столешницу животом и грудью, склонив голову так, что колпачок ручки оказывался на уровне правого глаза и иногда задевал за скулу, то есть, довольно низко, что было с одной стороны следствием его возрастной близорукости (ведь не стоит забывать, что медицинский и паспортный возраста писателя составляли внушительную разницу), а с другой – письмо как акт низвержения тонкого слоя пасты с юркого шарика стержневой ручки на бумагу, или же перехода на нее мономолекулярного слоя графита с цангового карандаша, – представляло для него известный физический интерес, и близкое рассмотрение этого феномена воодушевляло и подвигало Сергея на продолжение многочасового, самозабвенного писательского труда.