Сорока на виселице

Насколько я знаю, брат полтора года охотится за невозможной двуроткой, близок к ее поимке и увенчанию лаврами, если бы не серьезное обстоятельство, брат на поверхность не поднялся бы. Явно.

Отец хмурился, пытаясь определить – стоит ли побеседовать сейчас или отложить до дома, до спокойной обстановки…

Еще в Тунгуске водятся тугунок, карликовый сиг. Над Тунгуской отец все-таки обернулся и протянул конверт.

– Возьми.

– Что это? – спросил я.

– Это тебе.

Я взял конверт. Тяжелый. Фамилия и просьба вручить непременно в руки. Вскрыт.

Понятно.

– Извини, – сказал отец. – Он открыл… Мы думали, что-то случилось… Что-то…

– Там только фамилия, – заговорил брат. – Я не знал, что это тебе, извини.

Я достал из конверта лист. Толстая, чуть синеватая шершавая бумага, написано от руки, почерк красивый, строгий.

Имя, фамилия, возраст. Прочитал.

– Я не очень…

– Тебя зовут в Большое Жюри, – перебил брат. – Что тут непонятного?

Брат определенно злился, потирал лоб и злился, уже не сожалел.

– Возьми лед, – снова предложил я. – Шишка же…

– Ты хоть знаешь, что такое Большое Жюри?! – не услышал брат.

Я примерно представлял, что такое Большое Жюри, но не помнил, когда оно собиралось последний раз, давно, значит.

– Это розыгрыш, – сказал я. – Большое Жюри сто лет не собиралось. Это шутка.

Брат рассмеялся. Мой брат мастер смеха, умеет смеяться десятками разных смехов. А скоро он станет мастером сморкания, он уже на этом пути.

– Это не розыгрыш, Ян, – вздохнул отец. – Боюсь, что это не розыгрыш.

Вышли к Енисею.

– Ты представляешь, какая это ответственность?! – спросил отец.

– Да, – ответил я.

– Нет, боюсь, ты не представляешь…

Отец погрозил пальцем, не мне, а как бы кому-то другому, сидящему у меня за спиной. Отец, когда принимается рассуждать о важных с его точки зрения вещах, становится чересчур серьезным, говорит нарочито отчетливо и делает руками деревянные жесты.

– Ты совсем не представляешь…

В Енисее осетр и стерлядь.

Кажется, я сказал это вслух.

– Ты хоть знаешь, кто входил в Большое Жюри?! – выкрикнул брат. – Какие люди?!

Я промолчал. А брат стал рассказывать, кто входил в Большое Жюри раньше. Великие. Ученые, основоположники научных школ, гении, провидцы, подвижники. Исследователи пространства, Брок, тот самый, что открыл Иокасту. Философы – Метцнер, например, два раза входил. Великие писатели. Великие музыканты. Великие организаторы. Незаурядные люди. Я слушал, смотрел на Енисей, мне Енисей из рек нравится больше всех, особенно после полудня.

– А теперь в Большое Жюри войдет наш Ян! – закончил брат.

– И что? – спросил я.

– Что?! Что ты там делать будешь?!

– Буду как все, – ответил я.

Брат опять расхохотался.

– Он прав, Ян, – сказал отец. – Это, по крайней мере, смешно…

Енисей по-особому блестит, из глубины.

– Там наверняка расскажут, что надо делать, – предположил я. – Как-нибудь справлюсь…

– Ты не можешь относиться к этому так легкомысленно, – продолжал отец. – Так нельзя…

– А что легкомысленного-то? – спросил я.

– Ты… Мы… Мы должны это всесторонне обсудить… Во‐первых, у тебя нет никакого опыта, ни жизненного, ни профессионального! Уж извини, но о многих предметах ты не можешь судить в силу своего… возраста. Во‐вторых, ты не работал в ойкумене. Да и вообще в дальнем космосе не был, дальний космос – это специфика… это, как ты знаешь, эвтаназия, а многие… многие плохо переносят смерть… А тебе предлагают не просто ойкумену, тебе предлагают отправиться на Реген! На Реген, ты понимаешь?! Я даже не знаю, сколько это векторов!

– Но меня выбрали…

– Тебя не выбрали! – вмешался брат. – Письма рассылаются случайно, могло любому прийти, могло мне прийти…

– Но не пришло, – заметил я.

Брат покраснел. Он всегда так краснел, перед тем как наброситься. Это очень удобно, я за полминуты знал, что он готовится прыгнуть.

– Письмо пришло мне, – повторил я.

– Письмо может прийти всякому… – брат пропустил слово. – Но это не означает, что всякий… индивид… должен соглашаться на приглашение!

Енисей красив в полуденном солнце. В нем водится стерлядь, водится четырехрогий бычок.

Покраснел, но не решился, мы давно не дрались, с тех пор как я поступил на семнадцатую станцию. Два с лишним года.

– Ян, твой брат прав. Письма рассылаются произвольно, и адресатом может стать любой, выборка случайна, но… но человек… любой человек, которому придет приглашение, должен сознавать ответственность… Ян, Большое Жюри собирается исключительно по важнейшим вопросам… от них зависит… будущее. Будущее человечества, будущее всей Земли!

Отец указал пальцем вниз. Енисей был гладок и неподвижен. Кажется, на Дите есть Енисей.

– Так мне повезло? – не понял я.

На всякий случай я еще раз перечитал письмо.

– Или не повезло?

– Повезло?! – воскликнул брат. – Не повезло?! Ты что, издеваешься?!

Я не издевался. Мне не понравилось, что брат открыл конверт, а еще больше, что он, скорее всего, сделал это не потому, что интересовался содержимым, а из вредности. Он и раньше так делал, с мамиными письмами.

– Ты хоть знаешь, чем занимаются на Регене?! – спросил брат. – Ты хоть слышал про него?!

Я слышал про Реген, про него слышали все, у Кирилла, старшего спасателя семнадцатой станции, там родственник работал. Реген, тип Земля-прайм, пригодна для глубокого терраформирования. Экспериментальная база Института Пространства. Население… в основном научные работники, население немногочисленно, по этой причине Реген не входит в кадастр обитаемых миров. Животный мир небогат. В водоемах насекомые, рыбы нет.

– А почему Большое Жюри собирается на Регене? – спросил я.

Отец и брат переглянулись.

– Ты что, на самом деле не понимаешь? – спросил брат с сочувствием.

– Нет, – признался я.

Думаю, больше с сочувствием к отцу.

– Ян, на Регене расположен Институт Пространства, – сказал отец.

– Да, я знаю… У Кирилла там племянник работал… изучал пространство. Кирилл – это наш начальник, ты с ним говорил.

Брат опять с трудом удержался, очень ему хотелось меня передразнить, трудный день у брата сегодня.

– Большое Жюри… если его сессия действительно состоится на Регене… вероятно, это будет связано с синхронной физикой. То есть непременно связано, зачем еще…

– Синхронная физика в тупике, – перебил отца брат.

– Да? – спросил я. – А я думал, наоборот…

– В тупике, – подтвердил брат.

– А я слышал, что там прорывы… Что уже почти…

– Триста лет уже почти!

Брат не удержался и стал объяснять. До дома оставалось около часа. Я слушал про коллапс, и прогресс, и фантомов, и глядел вниз, на камни, зелень и воду. Я не очень интересовался проблемами синхронной физики, смотрел, как все, «Бездну», что-то помнил из школьного курса… не очень хорошо помнил. С бабушкой в «Получок» играл… и дедушка… он сделал ножик, вырезал на нем свои инициалы и утопил в Антарктиде…

– Ты понимаешь?!

Я оторвался от проплывающего пейзажа.

– Да, – сказал я. – Все понятно.

– Что же тебе понятно? – спросил отец.

– Тупик и кризис… Заседание Большого Жюри связано с тупиком… Синхронные физики неоправданно создавали гигантские фантомы…

Брат хрустнул пальцами. Внизу остров, на нем черная смородина, наверняка.

– Ян, это важно, очень важно, – сказал отец. – Скорее всего, Большое Жюри будет решать вопрос о заморозке исследований в этой области.

– Хорошо…

– Ты что, нарочно?! – крикнул брат.

Я вздрогнул.

– Вы же сами про тупик сказали… Про фантомы.

Отец сощурился, брат сложил руки на груди.

– Давайте держать себя в руках, – попросил отец. – Это серьезнейший вопрос, не хватало нам еще склоки… В конце концов, вы не дети…

Черную смородину надо протирать с сахаром, а потом пропускать через пресс, получается желе, мы так каждую осень две бочки заготавливаем, у меня хорошая работа.

– От решения, которое вынесет Большое Жюри, без преувеличения зависит будущее. Будущее синхронной физики, будущее человечества. Это не громкие слова, это… Это не громкие слова…

Это действительно так. Судя по всему, Мировой Совет в шаге от того, чтобы признать синхронную физику тупиковой ветвью развития физики пространства. Такое признание станет серьезным шоком, и дело тут не в ресурсах, человеческих, материальных или иных, опасность заключается в том, что за последние столетия никакой альтернативы синхронной физике предложено не было. Приостановка исследований потока Юнга – это фактически отказ от идеи экспансии, от идеи преодоления пространства, собственно, от той идеи, что вела и держала нас на протяжении всей истории. Мы будем вынуждены смириться с ограниченностью наших возможностей, смириться с тем, что ответы на главные вопросы не будут получены. Сможем ли мы принять поражение, сможем ли оправдать бессилье, как это повлияет на судьбу человеческой расы…

Отец странно говорил. Со мной он говорит терпеливо, взвешенно, с братом легко и шутливо, с мамой нежно, а сейчас он говорил будто с посторонним, словно в кокпите присутствовал кто-то еще, за спиной…

– Не понимает, – прошептал брат. – Он действительно не понимает…

У моего брата хорошая работа. Сиди на дне, погружайся в пещеры, лови зубастых рыб и придумывай им названия, а когда всех переловишь, можно перебраться на Селесту, там морей полно, ныряй себе, лови, сравнивай их с земными, составляй атлас различий.

– Ладно, я не очень… не очень понимаю… Что вы от меня хотите?

Брат возмущенно прищелкнул языком.

– Мы хотим от тебя взрослого отношения. Ответственности и понимания.

Сказал отец.

Брат промолчал.

– Хорошо, – согласился я. – Я никуда не полечу.

Глава 3

«Тощий Дрозд»

В тиши глухих пещер и хладных темных водУвидят те, кто мимоПройдет, всё, что осталосьОт нас. Но лавр весною новойЗацветет.

Повторите, пожалуйста.

Все говорили, что надо увидеть сову, но в свою первую смерть я видел лишь темноту. Вернее, ничего не видел. Я умер, я воскрес. Несколько секунд после тьмы чувствовал на переносице холод. Однажды брат так пошутил – я уснул, а он принес сосульку и положил мне на лоб. И мне сразу же стали сниться сугробы, льдины и другие холода. А в первую смерть ничего, только в ушах потом чесалось. Я повторил, пещеры воды, лавр, воды… еще что-то… цветы зацветут…

– Уважаемые пассажиры, VDM-фаза завершена, приятного пробуждения!

Я воскрес и открыл глаза.

Не все хорошо переносят первую эвтаназию, преодоление барьера Хойла, прыжок, последующую реанимацию, говорят, что некоторые вовсе не возвращаются из первой смерти, так в ней и остаются. Я в это не верю, я умер и воскрес через шесть минут и пятьдесят световых лет, были сухи и скорбны листы, были сжаты и смяты листы, за огнем отгоревшего, повторите, пожалуйста.

Тест.

Я повторил. Один раз запнулся, в пределах.

Стазис-капсула успела демонтироваться, надо мной был низкий потолок каюты, под потолком покачивала крыльями деревянная утка счастья. Вырезанная из северной яблони, или из липы, или лиственницы, нос этой утки всегда смотрит на Землю.

– Пожалуйста, задержите дыхание.

Я задержал дыхание, две минуты.

Тест.

Я могу на пять, если что, а если плыть, то на три.

– Сатурация в норме.

Я вдохнул. Сейчас утка смотрела в сторону двери каюты. Глаза у утки круглые и выпуклые. Похожа на утконоса с крыльями.

– «Тощий дрозд» прибыл в точку промежуточного финиша, первый вектор завершен. Рекомендуем не пренебрегать медицинскими процедурами и не совершать резких движений, примите электролит.

Я выбрался из капсулы и обнаружил, что левая нога слегка подрагивает, наверное, процедурами действительно не стоит пренебрегать… да и электролитом… пить охота…

Я вскрыл банку с электролитом, выпил. На вкус как соленая вода.

– Первый прием пищи не раньше чем через два часа…

«Тощий дрозд», голос капризный, считается, это отвлекает пассажиров от мыслей о смерти.

Рассказывали, что в первый раз может что-нибудь омертветь – кончики пальцев, щеки, уши, у некоторых немеют веки, или на теле появляются нечувствительные пятна, смерть оставляет метку, отпечаток ладони. Hexekuss, тавро Хойла.

Рассказывали про свет. Что некоторые после смерти видят свет, яркий, после пробуждения еще несколько секунд он сияет в глазах. Свет, после которого мир кажется серым, картонным, ненастоящим.

Говорили про голос, прекрасный настолько, что его хочется слушать вечно и возвращаться нет сил.

Отец рассказал мне про свою первую смерть. Он, будучи аспирантом, шел на «Сиплой» к Сердцу Карла и именно тогда первый раз перенес VDM-фазу. После воскрешения его преследовало острое ощущение отделения от тела и от окружающей реальности, затихавшее несколько дней, каждое движение сопровождалось нейроэхом, стены каюты покачивались и расплывались, коридоры мучительно двоились. Это затихало несколько недель.

Техника эвтаназии с тех времен заметно усовершенствовалась – я никакого отделения не чувствовал, стены оставались недвижимы, ни света, ни голосов, и ничего вроде не омертвело. Нога немного. А зуд в ушах прекратился, и почти сразу заглянул доктор с блокнотом и портативным медсканером, поинтересовался, не чувствую ли я запах хвои.

А брат…

Брат про свой первый вектор не рассказывал вовсе.

Доктор Уэзерс, бортовой медик, лет шестидесяти, хотя кто его знает, пространство влияет на людей, на каждого по-своему.

– Я не чувствую запаха хвои, – ответил я.

– А у меня в первый раз был можжевельник, – ностальгически признался доктор и навел на меня сканер. – Знаешь, на Валдае есть можжевеловые рощи, в жаркий полдень, когда на ягодах закипает сахар, воздух наполняется ароматом, от которого слезятся глаза…

Доктор несколько раз втянул воздух, словно надеясь почувствовать можжевельник своего детства, разочарованно улыбнулся и принялся проверять показания медсканера.

– Это ведь как рождение, – бормотал доктор. – Но родиться можно один раз, а умереть, получается, сотни… Умри-воскресни, смерть-жизнь, тик-так, тик-так, что видел, если не секрет? Приснилось что в летящем смертном сне?

– Я не очень… помню… – сказал я на всякий случай.

Доктор Уэзерс отложил сканер и сделал отметку в блокноте.

– Понятно… А как зрение? Неприятные ощущения… мертвые поля, мерцание? Зажмурься!

Я зажмурился, а доктор стал довольно болезненно давить мне на глаза через веки. Я увидел множество бордовых и оранжевых пятен, крутящихся безо всякой системы, доктор резко надавил сильнее, так что я дернулся, но Уэзерс не отступил, продолжил копаться в моих глазах.

– Все вроде в порядке, – заверил доктор через минуту. – Рефлексы в пределах нормы, показатели… стандартные, левая нога… немного повышен тонус, обязательно прими электролит. Сейчас же!

Я снова принял электролит.

– Рекомендую пойти размяться, – посоветовал Уэзерс. – Общая длина палуб «Дрозда» семь километров, прогулка позволит улучшить мозговое кровообращение… но к вечеру голова все равно заболит, предупреждаю заранее. Не забывай про электролит. И пообедать! Обязательно пообедать!

Я пообещал погулять, улучшить и пообедать, и не забывать про электролит, доктор удалился, и явилась Мария в фиолетовых очках, и с порога спросила, видел ли я сову, и, не дожидаясь ответа, сообщила, что она да, сова сидела на камне, вертела сиплой… сизой головой…

– Что у тебя с глазами, Мария? – спросил я.

Мы познакомились в пассажирском терминале Лунной базы, Мария сидела на оранжевом чемодане и ела мороженое, больше в зале никого, вероятно, остальные члены Большого Жюри погрузились раньше.

– Мария, – представилась девушка.

– Ян.

– Ты на Реген? – спросила Мария. – Если туда – можешь отдыхать. Часа полтора еще ждать, не меньше.

– Что случилось?

– Инженер трюма не явился на борт, – ответила Мария.

Мороженое апельсиновое в шоколадной глазури, я тоже такое люблю.

– Не явился?

– Не явился, – подтвердила Мария. – Теперь, думаю, ищут замену. Зачем вообще нужен инженер трюма? Без него никак?

Мы сидели в пустом пузыре терминала, а я думал, что все не так уж и плохо. Да, я не особо рвался на Реген, но, с другой стороны, это путешествие могло получиться.

– «Тощий дрозд» – это грузовик, – сказал я. – Трюм большой, грузов много, без инженера на векторе никак, вдруг что-нибудь… открепится…

Мария, кажется, не скучная.

– А потом, штатное расписание нарушать нельзя – с этим в космофлоте строго…

– Рассказывай-рассказывай, – ухмыльнулась Мария. – Знаю я, как у них строго… Я, между прочим, должна была лететь через полтора месяца. Через полтора! Я собиралась в Рим, поработать над диссертацией – и тут вызов! Через полтора месяца никак не получится, или сейчас или жди полгода. Я решила, что лучше сейчас. Я все бросила, не успела толком собраться, со мной связались сегодня в одиннадцать, а через три часа я на Луне… И узнаю, что инженер не явился! А ты про расписание…

Мария вздохнула.

– Я поражаюсь, как мы вообще умудрились добраться до звезд!

– Ну…

Я не придумал что ответить.

– Как-то долетели… – сказал я.

– Летает гагара, – перебила Мария. – И томагавк.

Мария поглядела на меня с подозрением.

– Что? – осторожно спросил я.

– Я знаю как минимум пять книг, в которых интрига строится на том, что перед рейсом грузовой инженер отравился голубцами и вместо него отправился случайный человек. И ничем хорошим это не закончилось…

Отравиться голубцами не так уж и плохо.

– Нет, я никого не заменяю, – заверил я. – В том смысле, что я не вместо инженера, я сам по себе…

– Физик? – перебила Мария. – Или навигатор? На навигатора не похож…

– Почему?

– Они лысые. Голову нарочно полируют, чтобы нейросенсоры плотнее прилегали.

Я машинально потрогал волосы.

– И втирают масло оливы…

– Нет, я не… навигатор. Я спасатель.

– Зачем на Регене спасатели?

Я растерялся, а Мария ответила сама:

– Понятно зачем. Туристическую секцию станешь вести… ну и спасешь кого при случае. Там, насколько я знаю, есть и реки, и болота – кто-нибудь обязательно провалится в провал, или будет тонуть, или заблудится, а ты рядом. Так?

– Да… А ты? Ты чем занимаешься?

Мария не ответила.

– Ты – воспитатель! – предположил я.

– На Регене нет детей, а физиков воспитывать бессмысленно, – возразила Мария. – Я не воспитатель.

– Тогда биолог. Могу поспорить, ты любишь животных… медведей, гагару… латимерию.

В терминал вошел человек в блестящем глубинном костюме. Не в скафандре, а именно в подводном костюме, в тяжелых балластных башмаках и в круглом медном шлеме, мне показалось, что с костюма даже капала вода.

– Интересно-интересно… – сказала Мария. – Откуда тут сей водолаз?

Вообще-то на Лунной базе есть искусственные водоемы, находящиеся под поверхностью, – Море Спокойствия, Берег Прибоя, Берег Надежды. А на этих водоемах пляжи, сосны и дюны, рыбалка и серфинг, возможно, водолаз обслуживает гидравлические системы. Ходит по трубам, чистит водосбросы, пугает расплодившихся в коллекторах кальмаров.

– Это, наверное…

Водолаз тяжело прошагал мимо, на нас внимания не обратил, я почувствовал сильный запах водорослей и еще чего-то морского, из пучин.

– Это, пожалуй…

– Все понятно, – прошептала Мария. – Это он.

– Кто он? – так же шепотом спросил я.

– Поток Юнга.

Мария повертела пальцем вокруг головы.

– Мы сидим на Луне, ждем вектора на Реген. Но с точки зрения синхронной физики мы уже на Регене. Мы в потоке, и Реген здесь, вокруг нас, Вселенная есть выдох и неизбежность… Чувствуешь?

Терминал. Морская соль, ею пахнет, может, и выдох.

– А при чем здесь водолаз?

– Искажения потока, – объяснила Мария. – Странные происшествия, необычные люди, навязчивые дежавю, небывалые совпадения… Синхронная физика, превосходство четвертого уровня.

Я поглядел на Марию с уважением и сказал:

– У меня брат, кстати… в чем-то водолаз.

– Брат-водолаз – это интересно… Старший или младший? Брат… тебя старше?

– Младше. На двадцать минут.

– А почему «в чем-то водолаз»?

– Он ихтиолог, изучает глубинных рыб. И в глубинных костюмах работает… То есть он водолаз, но вынужденный…

Я замолчал.

– Вынужденный брат-водолаз… – задумчиво произнесла Мария. – Гагара и водолаз… Это хорошо! Спасатель, брат водолаза, ты знаешь, где находится Реген?

Я посмотрел в прозрачный купольный свод терминала.

В километре над нами отчетливо блестела золотая пуля «Тощего дрозда» – яркая искра на черном космосе. Красиво. Земля еще не взошла, слева направо бежала стайка спутников, наверное, учебные, а справа налево тащилось что-то медленное и большое, или старая орбитальная лаборатория, или автоматический мусорщик, из тех, что процеживают околоземное пространство.

Реген.

– Нет… – сказал я. – Я слышал, координаты Регена засекречены…

– О да! – Мария так взмахнула рукой, что едва не уронила мороженое. – А как же?! Новый Институт пространства, сердце синхронной физики! Реген – самая загадочная планета ойкумены! Оселок грядущего предреченный!

Мария откусила от мороженого, зажмурилась от холода.

– Ерунда. Кому надо эти координаты засекречивать? Я за две минуты разыскала, система Реи, удаление триста шестьдесят семь плюс.

Орбитальный мусорщик завис над Лунной базой, просеивал вакуум, добывая из него микропластик и микрометалл.

– А я вот слышал…

– Да-да, запрещенная планета, – перебила Мария. – Планета Х, Асгард, Мир Без Оглядки. Космофолк! Экспансия не может обходиться без космофолка. Легенды фронтира, мужественные пионеры сверхдальних трасс, одноглазые покорители дремучих экзопланет, шорохи в коридорах, тени на нижних палубах, запрещенные планеты…

Обычно я не люблю, когда перебивают слишком часто, но Мария перебивала необидно.

– У меня племянник – курсант академии, – продолжала Мария. – Так вот, он практику на первом курсе проходил на круизном системном пароме. «Призраком». Пока шли к Юпитеру, племянник бродил по палубам, скребся в двери кают, свистел, стучал по стенам и оставлял следы в столовой. А за обедом травил попутчикам байки, туристы обожают подобные вещи, это увеличивает интерес к космосу. Разрешенные планеты никому не интересны, ими забит весь освоенный сектор, другое дело запрещенные!

– Ты филолог, – предположил я.

– Пространство должно быть загадочно, – зевнула Мария. – И враждебно. Если оно не враждебно и не загадочно – зачем его одолевать? Плата за звездный билет – ежедневная смерть, только так человек понимает подлинную ценность космоса… Если что, это не мои слова…

Я вспомнил изъеденных гнусом искателей Гипербореи и подумал, что в этом есть смысл – люди любят преодолевать.

– Не спрашивай, зачем нужно одолевать пространство, – сказала Мария. – У меня на экспансию персональный взгляд…

Но я спросил.

Потому что она мне нравилась. Мария. Девушка на оранжевом чемодане. Такое иногда приключается.

Если не филолг, то философ.

– Другого выбора нет потому что, – зевнула она. – Мы родились на морском берегу, и мы обязаны узнать, что на другом. Обречены узнать.

Точно, философ, подумал я. Философы должны стремиться на Реген, там передовой край науки и строится будущее, а философы любят стоять на краю и философствовать про гряущее.

– Но плата за это – смерть, – повторила она.

Кажется, нервничает. Перед смертью у многих так, я сам нервничаю.

– Все равно… это не по-настоящему, – сказал я. – Тебя же потом оживляют.

– Не обязательно тебя…

А, понятно. Космофолк. Традиция. Перед тем как занять места в стазис-капсулах, следует рассказывать друг другу страшные истории.

– У меня знакомая после четырех прыжков заговорила на хеттском. Вот и вопрос – кого они там оживляют? А одна девушка-координатор отправилась на Диту и после четвертой эвтаназии пришла в себя багрянородной Тиче, верховной жрицей… какой-то там древней богини, забыла, как ее точно… Вот и кого они оживляют?

– Не знаю…

– А Реген…

Мария задумчиво посмотрела в купол.

– Реген там.

Она указала пальцем, я машинально посмотрел, но ничего, кроме черноты, не увидел.

– Значит, ты не синхронный физик, значит, ты спасатель…

Мария хихикнула.

– Почему же? Синхронной физикой многие занимаются, – сказал я. – Например, моя бабушка. Она проводит домашние сеансы.

– С монетками?

– С костями, – уточнил я. – Бабушка бросает кости… по средам… И утверждает, что Вселенная есть чудовищная частица…

– Глаз пернатого змея, соринка в глазу пернатого змея, взгляни на меня, я здесь, – закончила за меня Мария. – Люблю эти стихи. И трубадуров…