Золотая девочка, или Издержки воспитания

Гашмагеба (грузинск.:ярость)

– Иди, Маринэ, тебя она впустит, ты же отличница, а меня выгнали… Славка списать дал, а Ирина Львовна углядела… Ну, что застыла? Ступай, сказал! – и подтолкнул её к дверям.

–Так рано же ещё… На моих без двадцати, рано ещё, – повторяла Маринэ, уже поняв, что часы безнадёжно отстали, а она безнадёжно опоздала…

Не тратя времени, Отар по-хозяйски взял её за плечи (правое, сломанное, не сжимал, держал осторожно), подвёл вплотную к дверям и открыл. Маринэ ахнула: группа писала диктант…

– Извините, Ирина Львовна, у меня часы отстали, простите пожалуйста… – бормотала Маринэ, пробираясь к своей парте. Парта оказалась занята: на Маринином месте сидел незнакомый паренёк. Группа тоже была незнакомая. «Да это же другая группа! Та, которая перед нами сдаёт, а мы после них…» – дошло наконец до Маринэ. Сволочь Отар! Шутки шутит с ней. «Да что он себе позволяет!! Да я ему…»

– Метревели, хватит сладко мечтать о мести («Но – как она догадалась?»), выйди и закрой за собой дверь. Позволь группе спокойно написать диктант! – строгим голосом сказала Ирина Львовна. Маринэ кошкой выметнулась за дверь.

– Отари! Шени дэда ватирэ! Сирцхвилиа… («Отар, так твою мать… стыдно!»

– Притормози, доехала уже, – оборвал её Отар. – Женщина не должна такое говорить мужчине, и чтобы я не слышал больше…

– А я не женщина, мне восемнадцати ещё нет, мне можно! – выкрикнула Марина в лицо Отару. – А ты… если был бы мужчиной, промолчал бы и притворился, что не понимаешь. Эх, ты! С гор вчера спустился…

– Нэ вчэра. Пазавчэра с горы спустылса, и сразу повезло – тебя встрэтыл (совершенно дикий акцент, это он нарочно, Марина не может удержаться и звонко хохочет. Отар присоединяется и оба умирают со смеху, держась за животы… Точнее, за то место, где у человека должен быть живот, но у них с Отаром нет, «Не дал господь… Ха-ха-ха, га-га-га, Маринэ, что ты там держишь, мне можно тоже подержать?» – «Отстань, не лезь, Отар, щекотно же! Сулэло штэро (глупый дурак), мне диафрагму от смеха свело из-за тебя» – «За штэро ответишь! А где ты видела умных дураков? Молчала бы, ahmak, budala (турецк.: глупая)»

– «Ahmak переведи!» – потребовала Марина. – «Глупейшая из глупых – «перевёл» Отар, и взбешенная Маринэ попыталась применить приём, которому её научил «церцето сулэло». У неё получилось, потому что Отар такого просто не ожидал… «Оо! Ай, Маринэ, что делаешь? Ты же мне руку вывернула, мне диктант писать этой рукой, не могла левую вывернуть, дура!» – рассвирепел Отар, схватил Маринэ за руку, чтоб не убежала, и всерьёз собрался отшлёпать её «за нанесение вреда здоровью», о чём и сообщил: «Сейчас получишь, не вырвешься!»

– «Ай, больно же, сулэли бороти, штери! (Злой тупой дурак)» – забыв обо всём, заорала Маринэ. Отар, крепко держа её одной рукой, другой размахнулся и шлёпнул ещё раз («Чуть без руки не оставила, змея, научил на свою голову…»). Маринэ вырывалась, сопя и отчаянно ругаясь. Отар узнал о себе много интересного, и тут вдруг… распахнулась дверь в класс.

…Дверь стремительно распахнулась, и багровая Ирина Львовна гневно отчеканила: «За! Мол! Ча! Ли!! Оба! Группа из-за вас не может писать зачетный диктант. Все смеются и просят перевести, хотя ясно и без перевода, – прыснула Ирина Львовна. – Отар, что ты с ней делаешь?!» – «Что надо» – лаконично ответил Отар. – «Ну, если надо…» – Ирина Львовна улыбнулась и тихо прикрыла за собой дверь.

Тамаши (груз.: игра)

Парочка перешла на шёпот.

– С ума съехал? Спятил? – зашипела Маринэ. – В следующий раз я тебе не руку, я тебе шею сверну!» И услышала в ответ: «Ну, свернёшь, мне приятно будет, у тебя руки такие нежные. Нази, ламази… (груз.: нежные, красивые). А кто из нас спятил, это как посмотреть. Я в коридоре, спокойно так – стою, а ты диктант с чужой группой писать попёрлась, я слышал, как Ирка на тебя орала».

Маринэ обиженно засопела…

Далее беседа приняла неожиданный оборот: Отар предложил объединить усилия и всем говорить, что экзамен давно начался, а их обоих выгнали. Маринэ подумала и согласилась. Она так глупо попалась на удочку, пусть теперь другие попадутся. «Сабавишво тамашеби…» (детские игры) – сладко прошептала Маринэ, и у неё загорелись глаза. Маринэ так любила играть, так ждала каждый год, когда её отправят в Леселидзе… Теперь – поиграет и в Москве.

Игра удалась на славу: Маринэ ещё сердилась на «тупого дурака» Отара, и когда подоспела первая жертва – Славик Ильюхин, флейтист, – щёки у неё полыхали двумя маками, что было как нельзя кстати, подумал Отар.

–Вы чего в такую рань пришвартовались, у меня занятия только что закончились, а вас—то каким ветром принесло?

– На часы посмотри!

– Да они у тебя врут!

– Не врут. Наши все диктант пишут, а нас с Маринкой выставили…»

– «Ааа-а, достукались, гамарджопа! А я смотрю, у Маринки щеки красные… Ну, я пошёл, а вы, это, не расстраивайтесь. Ирка добрая, она отозлится и разрешит вам сдать» – утешил «изгнанных из рая» добряк Славка и решительно открыл дверь…

«Здрасти, Ирин Львонна, я это, у меня автобус сломался, пешком бежать пришлось. Можно сесть?» – услышали Маринэ с Отаром и переглянулись. И улыбнулись появившемуся через две минуты в дверях красному как свёкла Ильюхину.

– Что, Илюха, уже написал? Ты у нас мастер… И швец, и жнец, и на дуде игрец, – похвалил Ильюхина Отар, и Славка озверел. «Дуду» простить флейтист не мог и кинулся на Отара с кулаками, которые тут же оказались… у Отара в руках.

– Славик, детка, пальчики надо беречь, а то сломаю, как тогда на флейте играть будешь?

Как по маслу

Всё шло как по маслу. Всем приходящим объявляли, что «все диктант пишут, а нас выгнали, Отар у Маринки списывал, ну и меня, за компанию», «Ирка всех выгнала, потому что Маринка написала все варианты и пустила по рядам, а Ирка разозлилась. Теперь в коридоре ждём. Ирка сказала, после всех писать будем, каждый за отдельной партой».

Реакция у всех была одинаковой: сначала усмехались и фальшиво сочувствовали, потом с видом победителя открывали дверь и – «Здрасти, извините, автобус сломался, шнурки развязались, ногу подвернул, водопроводный кран сорвало, по всем комнатам воду собирали…». Потом смотрели неверяще – группа чужая, не наша, ни одного знакомого лица, блин, на фига же я припёрся, идиот… Потом выходили, пристыженные и несчастные. И улыбались: купились, попались на удочку, надо же было так облажаться!

После четвертого «облажавшегося» Отар отвел группу на лестницу и велел всем ждать. – «Ничего, отсюда тоже слышно, Ирка орать будет… на весь коридор, клянусь!» – «А зачем на лестницу?» – «А вот придёт сейчас… кто-нибудь из наших, тогда и узнаешь – зачем».

«Из наших» пришла Ирочка Раевская, «первая скрипка», как прозвали её в группе, и она гордилась – первая скрипка в оркестре одна, а все остальные, сколько ни есть – вторые. Ирочка выслушала откорректированную, отредактированную и дополненную «дезу» про группу, которая «давно пишет диктант», поверила безоговорочно – поскольку Отар стоял у дверей один (все остальные ждали на черной лестнице), причём стоял с несчастным видом и стиснув зубы (чтобы не спугнуть удачу и не засмеяться в самый неподходящий момент).

Раевская милостиво улыбнулась Отару, который гостеприимно распахнул перед ней дверь, и вошла в класс. А Отар метнулся к лестнице…

Коршуном летел над ступеньками, крепко стиснув руку Маринэ, чтобы она не упала на такой скорости. Отар волновался зря: Маринэ перебирала ногами так быстро, словно танцевала фламенко. За ними лавиной неслась вся группа, с гиканьем и топотом убегающего от пожара табуна диких мустангов.

Казнь

В пятнадцать ноль-ноль группа тихо вошла в кабинет и уселась за парты, не поднимая глаз. Ирина Львовна молчала. Наступила тяжелая тишина…

– Я не стану спрашивать, кто режиссёр этого безобразного спектакля. Вам не стыдно? Из-за вас группа писала диктант в нечеловеческих условиях! Та-аак, прекратили смеяться! Это не смешно. Темиров и Метревели, я ведь к вам обращаюсь, может быть, соизволите встать?

Маринэ молча встала, вслед за ней поднялся Отар.

– Вот и прекрасно. Будете стоять весь урок и думать о своём поведении, а остальные будут писать диктант… без Метревели. Улыбаетесь? Cмеяться будете, когда поставлю оценки.

Маринэ с Отаром простояли сорок минут, почти весь урок (оба с каменными лицами, иногда переглядывались, иногда улыбались), после чего Ирина Львовна разрешила им сесть. – «Отдохнули? А теперь пишите зачётный диктант, если успеете. У вас пять минут до конца урока».

Они успели. Марина написала оба варианта диктанта (сначала вариант Отара, потом свой) Отар «набацал» две цепочки аккордов (сначала Маринин вариант, потом свой) и нагло, не прячась, подсунул ей тетрадку.

Ирина Львовна видела, но молчала («Так и знала, что эти двое выкрутятся, зачётный, повышенной сложности диктант Метревели написала за пять минут, оба варианта. Темиров как пулемёт строчит аккорды, тоже два варианта, он ведь у нас гитарист… божией милостью. Торопятся, стараются оба… Хулиганы, житья от вас нет, теперь вздохну свободно… Как мне жаль расставаться с этими двумя, ведь они мои лучшие ученики!»).

Ирина Львовна продлила урок на десять минут, чтобы Марина с Отаром успели закончить, и вывела обоим в дневниках красивые жирные пятёрки. В добрый путь, мои дорогие ученики! В добрый путь…

Часть 15. Музлитература

Отар Темиров

Отар рассказывал о себе шутя и смеялся через слово, но Маринэ слушала его без улыбки, потому что он говорил о несмешном. Например, о том, как гладил себе рубашку.

– А что же твоя мама? – ужасалась Маринэ.

– Да что я, сам рубашку не поглажу? Она «на выход» была, красивая, в чёрно-белую полоску сверху донизу и такой же воротник. И пиджак чёрный, и чёрные брюки. Типа костюм. Отец из-за границы привёз, мать бы ни за что не разрешила «трепать» и гладить не стала бы…

– А другую нельзя было надеть? – «Нельзя. Похвастаться хотел перед всеми, а то смотрят как на…

Отар не договорил. Маринэ взяла его руку в свою и сказала чуть слышно: «Не все. Я – не смотрю». Отар слегка сжал её пальцы.

– Молчала бы… Ты-то уж точно – как на пустое место смотришь. Как на телохрана. Сколько я твоих… мальчиков передубасил, а ты и довольна, больше ничего не надо. Я у тебя как бейсбольная бита, – выдал Отар, глядя на смущенную Маринэ с видом победителя. («Ишь, глаза опустила, прямо ангел. Этот ангел бить умеет так, что сразу в рай попадёшь, сам его учил, то есть её. А посмотришь – девочка-мимоза. Эх!»

Отсмеявшись, продолжил.

– Ну, поставил я утюг на разогрев, рубашку на столе разложил, там ярлык: «нейлон 100%». На утюге нейлон искал, не нашёл, зато нашёл «нылон». Представляешь, нылон! Я над этим утюгом как верблюд смеялся, аж пена изо рта, стою и ржу… Потом к рубашке приложил, и сразу зашипело и дыра прожглась: он на «хлопке» стоял, зараза, стоял. Как мать простыни гладила, так и стоял.

– Ой, и как же? Что тебе за это было?

– Да ничего мне не было. Мать с работы пришла – палёным воняет, рубашка на стуле висит. Ну, то что от неё осталось. Смотрит на меня как зверь, глаза бешеные, утюг схватила и на меня пошла. Отец не дал. Ты кулак-то не кусай, а то вдруг откусишь? Он остыл уже, утюг-то. Я бы увернулся, я ж не на фоно играю (фоно – фортепиано, на жаргоне музыкантов). Она бы не ударила, просто замахнулась, попугать хотела. Она рубашку эту жалела очень, плакала. Потом предки ругались, а я в секцию поехал… Рубашку прожёг капитально, не заштопаешь, ха-ха… Жалко. Тебе хотел показать».

Два сапога пара

Другой «курьёз-конфуз» произошел с Отаром, когда ему на тренировке двинули в челюсть. Двинули крепко, Отару после секции на сольфеджио ехать, там петь надо, рот открывать, а кому это интересно? Пока в автобусе ехал, вроде ничего было, рот закрыт потому что, а в классе – беда-бедовская, болит как зуб.

Скула пластырем залеплена, сам какой-то не такой, приставать с вопросами не стали: подрался с кем-то, сейчас Ирка его взгреет, вздёрнет и за ушко на солнышко, типа сушиться повесит. Повеселимся!

«Вздёрнуть» Отара не позволила Маринэ, которой он прошипел свистящим шепотом, не раскрывая рта: «Марин, выручай, мне челюшш, кажаша, шломали. Ирка выжовет, мне рот не открыть и чемпература, кажеша… А можеч, и неч никакой чемпературы, прошто жнобит».

«Ирка» вызвала («как в воду глядел, больше вызвать некого, что ли?»):

– Темиров, что сегодня такой кислый? Как лимон. C тобой кофе можно пить. Спой нам пожалуйста, что я сейчас играла (донельзя витиеватая длинная мелодия, не лень было сочинять). Или ты не слушал? Тогда специально для тебя повторю, – разорялась Ирка, потому что Отар не вставал, продолжал сидеть и смотрел на неё устало, без досады даже, как смотрят на репей, который – вот прицепился же, теперь колючки отдирать замучаешься…

– Темиров, я понимаю, что я для тебя как репей, но всё-таки придётся встать. Тааак… Смех прекратили. Метревели, что тебе? (Маринэ сидела с поднятой рукой).

Маринэ встала и всерьёз предложила спеть вместо Отара: «А давайте, я спою? Отар не в форме сегодня, упал нечаянно и об лестницу ударился лицом (о секции бокса и о другой, в которой Отар занимался вместе с находчивым педагогом по классу гитары, в группе не знал никто, кроме Маринэ. Как и о её танцах в «Легендах фламенко»). Он рот открыть не может, вот и молчит, а так бы он спел…»

Хохот стоял гомерический. Ирина Львовна смутилась, покраснела и отпустила «ударившегося лицом об лестницу» с урока на все четыре стороны. Отар кивнул благодарно и вышел из класса тяжелой походкой. Что с ним случилось, мальчик сам не свой. Маринэ, конечно, знает, но она не скажет…

С того дня она смотрела на эту «пару» другими глазами. Двое из ларца, одинаковых с лица. Два сапога пара… И дружить умеют, как никто.

Открою тебе, читатель, чужую тайну. Это секрет. Ты ведь никому не расскажешь? «Двое из ларца» никогда не считали себя парой, они просто любили друг друга – искренне, окончательно и бесповоротно, сами об этом не зная.

Музлитература

Самым нелюбимый предмет в музыкальной школе – музыкальная литература (общепринятое название: музлитература, в быту: литра, муза, музон, музак), а самый нелюбимый преподаватель – учительница музлитературы Вера Вячеславовна Коринская, красивая женщина тридцати двух лет, которая вела свои уроки настолько сухо и академично, что её переставали слушать уже через десять минут, больше не выдерживали.

А зря! Вера Вячеславовна рассказывала удивительные вещи – историю музыки, биографии композиторов, этапы их творческого становления и перипетии жизненного пути. Маринэ внимательно слушала, но через пресловутые десять минут слушать уже не могла и сидела, сложив на коленях руки и витая мыслями где-то очень далеко. Вспоминала бабушку Этери из Леселидзе, и тётю Маквалу с её близнецами.

Далекое лето

Восьмилетние Анзор и Анвар были отъявленными хулиганами и кидались разгрызенной на кусочки недозрелой хурмой. Зелёная мякоть нещадно связывала рот и сводила губы, и на языке словно непрожёванная вата (хотя кто её жевал?), зато на Маринином платье оставались тёмно-рыжие йодистые следы, которые не получалось отстирать. Бабушка Этери сердилась на двенадцатилетнюю Маринэ: «Они маленькие, глупые, а ты уже большая. Видишь – на дереве сидят, так обойди подальше. Горе ты моё, что ж теперь с платьем делать, ах, что делать, не знаю!»

Напрасно Маринэ оправдывалась и говорила, что не заметила обидчиков в густой листве (хитрые близнецы сидели тихо и ждали, когда Маринэ выйдет из дома, хурма росла у самого крыльца, и обойти её было технически невыполнимо. Маринэ наливала в таз воды, снимала платье и стирала его три раза подряд… Но на нём всё равно оставались следы.

Карательные меры к близнецам не применялись (маленькие ещё, что с них взять), но если Этери замечала торчащую из зеленой раскидистой кроны смуглую маленькую руку или босую ногу в кожаной сандалии, то резко дёргала за неё и назидательно говорила сидящему под деревом Анвару (или Анзору, их не различить): «Больно? Вот и деревцу больно. Что ж ты плодам не даёшь созреть, не жалко тебе их? Деревце их так долго растит, соком поит, на солнышке греет, чтобы к новому году угощение в доме было. А ты что делаешь?! Вот матери скажу, забудешь дорогу в мой сад» (Угощение к новому году – вяленая хурма с грецкими орехами, традиционное новогоднее блюдо).

И всё продолжалось по-прежнему. Близнецы кидались хурмой, Маринэ не могла ответить тем же (Этери запретила, и обзываться запретила тоже) и молча шла стирать платье, в двадцатый раз. Потом сидела под бабушкиной чинарой, в одних трусиках, и терпеливо ждала, пока оно высохнет: другого платья бабушка не давала, справедливо рассудив, что «так хоть одно испорчено, а так – все в пятнах будут»

Далекое лето. Продолжение

«Зачем тебе платье, близнецы голыми бегают, шорты наденут – и ходят весь день, а тебе платье подавай…Оно в пятнах всё, от хурмы, люди скажут, у Этери внучка неряха». Но Маринэ мотала головой и торопливо натягивала непросохшее платье, боясь что бабушка снимет его с веревки и больше не отдаст, с неё станется.

В двенадцать лет бегать по посёлку в шортах – выходило за пределы Марининого понятия о приличиях. Другое дело – море. На море можно не стесняться, купайся хоть голышом, никто тебе ничего не скажет. И во дворе можно ходить без платья, это даже полезно, так бабушка говорит. И гимнастику Маринэ делает налегке, предварительно вытащив из колодца ведро воды и поставив его на солнышко, а бабушка Этери шутит: «Зачем воду на солнце выставила, ты кипятком обливаться собираешься?».

Маринэ хитро улыбается: на солнце ведро нагревается, и вода уже не кажется колодезно-ледяной, а кажется вполне переносимой. Нормальной. Маринэ привыкла, и платье ей ни к чему: как водой обливаться в платье?)

В огороде она работает в шортах и широкополой соломенной шляпе, оставленной бабушке кем-то из жильцов (бабушка сдаёт на лето две комнаты с общей верандой, на две семьи, берёт с постояльцев дорого, объясняя это тем, что – должны же быть деньги в доме. Впрочем, бабушкины жильцы всем довольны, приезжают каждый год).

Шляпа Маринэ нравится, она нарядная и очень ей идёт, так сказали Анвар и Анзор. Она защищает от солнца лицо, и закрывает плечи, и приятно щекотит соломенными кончиками голую спину… Иначе бы Маринэ испеклась как баклажан: ведь солнце палит нещадно. Бабушка Этери говорит, что тело должно дышать, в Москве девочке так ходить неприлично, а здесь можно: солнышко у них жаркое, море тёплое… Леселидзе – рай на земле!

Послеполуденный отдых

После прополки огорода ноги не хотят идти, заплетаются, Маринэ усаживается на землю в тени огромной чинары и смотрит, как бабушка Этери варит из кукурузной муки мамалыгу.

– Бэбо, сакиро гарцвэули дацмарэба?

– Чэми дамхмарэ мовида! Даигалэ?

– Цотати.

– Даисвенэ, Маринэ…

(груз.: «Бабушка, тебе помочь?»

«Помощница моя пришла!»

«Ты не устала?»

«Чуть-чуть»

«Отдохни, Маринэ…»)

Этери снимает с себя завязанную узлом на поясе тонкую шаль и бережно укрывает девочку. Маринэ забирается под шаль с головой и, сладко вздохнув, мгновенно проваливается в мягкий, ласковый сон – на тёплой земле, прогретой горячим абхазским солнцем, в прохладной тени бабушкиной чинары. – Чтобы через час вскочить, ёжась от сквозящего в тени ветерка, и, завернувшись в бабушкину шаль, насладиться горячим солнечным теплом, как умеют наслаждаться только южане – принимая его как непременное условие существования.

Бабушка стягивает с внучки шаль: зачем она на такой жаре, если замёрзла – на солнышке согреешься. Мамалыга уже сварена и остывает. Без неё – какой обед? Дома Маринэ обедает и ужинает без хлеба, дома вечная диета и вечный творог, зато у бабушки она объедается испеченным в тандыре вкуснейшим лавашем и сытными слоёными хачапури с лужицей масла в восхитительной сырной серёдке. Хачапури бабушка печёт сама и угощает всех – Маринэ, близнецов, тётю Маквалу и своих жильцов. И пресноватой мамалыгой, которую в посёлке варят все – она идёт вместо хлеба. Маринэ ест мамалыгу просто так, а суп съедает как привыкла, без хлеба.

Дела и заботы

Маринэ приносит с кухни широкий нож и старательно режет мамалыгу, раскладывая на деревянной столешнице аккуратные жёлтые ломти. Она у бабушки первая помощница, бабушка не успевает сказать, а Маринэ уже делает… Всё успевает – полить чесночные грядки, выполоть в огороде сорную траву, нарезать на ломти душистую мамалыгу, поиграть с Анваром и Анзором, когда они приходят извиняться и клянутся, что больше никогда не будут кидаться хурмой (но потом всё равно кидаются).

Это ведь из-за них бабушка не даёт ей платье. – «На улицу, конечно, надевай, а во дворе даже не думай, два платья уже испорчены, в чём ты домой поедешь?» Проклятые пятна не отстирываются, близнецы продолжают хулиганить, но Маринэ с бабушкой их перехитрили: платья заперты в шкафу, кидайтесь сколько хотите!

Маринэ не стесняется близнецов, она вообще никого не стесняется, даже когда ходит с девочками на море. У всех девочек купальники, с бантиками и ленточками, красивые. У Маринэ купальника нет, папа обещал купить в следующем году. Ей немного обидно, но она никому об этом не скажет. Маринэ гордая.

– Подумаешь… Мне и не надо! – беззаботно говорит она подружкам. – Папа сказал, мне нечего стесняться.

Маринэ слушалась отца беспрекословно, сколько себя помнила. И верила ему во всём: если папа так сказал, значит, так оно и есть. Никто ведь не знает, что ей уже двенадцать. Отец прав: ей и одиннадцать не дашь. Мешочек с косточками, как сказали близнецы (и Маринэ на них обиделась).

Наконец все дела переделаны: грядки выполоты и политы нагретой на солнце водой из дождевой бочки, упавшая с дерева алыча вся до одной собрана и высыпана в корзину, мамалыга сварена, остужена, нарезана аккуратными ломтями, на обед бабушка подаст её к столу… Да, ещё надо подмести двор! Маринэ берёт метлу, поливает её из лейки, чтобы не пылила, и старательно метёт.

Что сегодня на обед?

«Ах, ты, умница моя, помощница моя золотая, что бы я без тебя делала!» – бабушка звонко целует Маринэ в щеку, потом в другую, и разрешает ей уйти. – Иди погуляй, ты сегодня столько дел переделала. Только про обед не забудь! Не придёшь – будешь обедать в ужин, так и знай».

Маринэ знает. Она бы с удовольствием пообедала прямо сейчас, но ещё варится, будет только через час. Интересно, что у них сегодня на обед? – «Не забуду! Приду!» – обещает она бабушке и бежит в дом за платьем. То, с пятнами, она не наденет, стыдно в таком идти. Наденет прошлогоднее, белое с красными маками. Маки выгорели на солнце и стали розовыми, а платье стало коротким и немного мало. Значит, за лето Маринэ выросла, вот здорово! Бабушка говорит, чтобы быстрее расти, надо больше есть. Маринэ влезает в платье и изо всех сил тянет вниз подол. Ничего, сойдёт, если не наклоняться, трусиков из-под платья не видно. У Маринэ хорошая осанка, она держится прямо и помнит о том, что наклоняться ей нельзя. И об обеде помнит тоже.

Обед у бабушки всегда такой вкусный, с маминым разве можно сравнить? Регина тоже умеет вкусно готовить, но только то, что любит папа. Для Маринэ она готовит диетические блюда, потому что ей нельзя жирного. Не очень вкусно, но ничего, есть можно. Вот знала бы она, что у них с бабушкой сегодня на обед шурпа – пышущая ароматом, покрытая лаково-блестящей плёнкой бараньего жира, язык проглотишь!

Бабушкина шурпа совсем бы не повредила Маринэ, но девочки, как всегда, в это время идут на море. Наверное, они уже пообедали и Маринэ ждать не будут, а идти одной ей не хочется. На море интересней, чем во дворе, можно плавать далеко и нырять сколько хочешь. Кто же откажется – от моря? Значит, придётся ждать до ужина. Маринэ набирает полные карманы жёлтой душистой алычи и, прихватив остатки вчерашнего лаваша, громко хлопает калиткой и исчезает из дома до вечера.

Хорошая девочка

В классе неожиданно загомонили, задвигали стульями, с громкими хлопками закрывали учебники. Конец урока, сорок пять минут прошли. А она и не заметила!

Вера Вячеславовна (которую они прозвали Ведьмой Вячеславной) смотрит на Маринэ с тихим умилением: другие весь урок ёрзают и шепчутся, а эта сидит как вкопанная: не наклонится, не шелохнется, смотрит в одну точку и слушает очень внимательно. Вера Вячеславовна никогда не видела, чтобы так – слушали. Хорошая девочка.

Часть 16. Музлитература. Продолжение

Песни Леля

Однажды им повезло: Ведьма Вячеславовна пришла в класс с пластинкой под мышкой и объявила, что сегодняшним уроком станет прослушивание «Ленинградской симфонии №7» Дмитрия Дмитриевича Шостаковича. Достала из шкафа серый чемоданчик, который оказался проигрывателем, любовно провела рукой по крышке, поставила пластинку. Победно взглянула на класс («Ведьма—то наша отколола номер: рухлядь такую отыскала и радуется») и осторожно опустила на пластинку лапку с иглой.