Избяной

– Не силой же мне её брать, тётка Дарья! Не соглашается она, говорит, Егора Дорохина любит.

– Любила бы, давно бы замуж вышла, а она в девках сидит до сих пор. Ты думай головой-то, соображай. Егор тебе поперёк пути встал. А не было б его, твоя была бы Верка. Обоих вас любит, видать. А выбрать не может – кого из двоих. Ты бы помог ей – выбрать…

– Так бывает разве? Чтобы – обоих?

– Оно по-всякому бывает. Так-то, мил дружок Балашка. Счастье – не яблоко, если сам с ветки его не сорвёшь, оно в руки не свалится. А и свалится – вкус уже не тот. Как у падалицы…

Дарья не понимала, зачем позвала Баллы в свой дом. Не понимала, откуда берутся слова, которых она не хотела говорить, но – говорила.

Глаза Баллы зажглись надеждой. То было пламя, злое, неугасимое.

Через неделю Егора ударил кованым копытом в лоб жеребец. В больнице Егор пролежал два дня и умер не приходя в сознание. Иначе бы рассказал, как Баллы зачем-то велел ему отвести из конюшни в загон жеребца Измира. Егор слесарь-ремонтник, с лошадьми никогда не работал, но – чего ж не помочь, если хозяин просит? Конь был полудиким, обладал дурным нравом и подпускал к себе только Баллы. Завидев входящего в конюшню Егора, Измир захрапел и выкатил злобные глаза. Егор сунул ему ржаную горбушку. Измир принял подношение, сжевал горбушку крепкими зубами и позволил вывести себя из денника. А потом исполнил свой коронный трюк: молниеносно развернулся к Егору задом, привстал на передние ноги, вскинул мощный круп и нанёс смертельный удар задними ногами.

Через восемь лет у Джемаловых подрастало четверо сыновей. Последними родились близнецы, и Верка ходила сама не своя от счастья.

10. Отрезанный ломоть

В нулевые годы Клятово избежало участи многих российских деревень, стёртых с лица земли под коттеджную застройку. Новоделы из клеёного бруса соседствовали с бревенчатыми избами, альпийские горки – со старыми раскидистыми яблонями, стриженые лужайки – с картофельной ботвой и крепкими кочанами капусты. С весны до осени здесь кипела жизнь, звенела детскими голосами, дразнила шашлычным дымком, трещала газонокосилками, маячила в огородах согнутыми спинами. Одна беда – телефоны дружно молчали, словно сговорились. Нет сети. В Котлове, до которого отсюда восемь километров, сеть есть, а у них нет. Клятово оно Клятово и есть. Аномальная зона.

Вопреки названию, в деревне жили мирно, не убивали, не злобствовали. Баловались, конечно, по мелочам. Но после того, как бог наказал Курилиху за украденное Дарьино сено, деревенские бабы прикусили языки, боялись злословить и сплетничать, а мальчишки перестали лазить по садам за чужими яблоками. Всякие бесчинства прекратились сами собой. Забывать об этом не позволяла курилихина культя.

Осенью дачи стояли с заколоченными окнами, а на тех, что побогаче, красовались металлические глухие ставни. Стариков разбирала по домам городская родня, зимовать оставалось дворов пятнадцать. Ходили друг к другу в гости, делились новостями, читали вслух полученные от родных письма и смотрели телевизор.

Дарья Офицерова в гости ни к кому не ходила. Дочка с внуком не поскупились, поставили мудрёную антенну – большую и круглую как таз. Антенна называлась тарелкой, работала исправно, показывала срамное кино, диковинные передачи про слонов, львов и носорогов, и всякое другое, чего в жизни не увидишь, а только в телевизоре.

Линора приезжала к матери редко. Два раза в год от неё приходили денежные переводы, а к праздникам щедрые посылки. В посылках – любимая Дарьей тахинная халва, шоколадные конфеты в перевязанных лентой коробках, городские одёжки, красивые да ноские. Халва вкусно таяла во рту, оставляя масляное обволакивающее послевкусие. С конфетами Дарьины подруги пили чай, откусывая маленькими кусочками, чтобы хватило надольше. А рука уже тянулась за следующей: конфеты одинаковые, а начинки в них разные, одна другой вкуснее.

Подруги завидовали: дочь неродная, а мачеху подарками балует да денежки шлёт. На те деньги Дарья покупала дрова, конский навоз, бензин для мотокультиватора, керосин для лампы и сено для козы Машки. И платила мужикам за работу, которую уже не могла делать сама. Огород у неё по деревенским меркам невелик, девять соток под картошкой, пять – под капустой, свёклой да морковью. На Гринькин подарок – бензиновый мотокультиватор «Honda» со складной рукояткой и набором из четырёх лопаток – приходили смотреть со всей деревни: не шумит, бензина жрёт мало, с целиной справляется шутя.

Картошку Дарья покупала семенную, отборную. Огород ей вспахивали культиватором мужики, и картошку сажали и окучивали. Осенью, после сбора урожая, перекапывали землю с лошадиным свежим навозом, чтобы он успел перепреть до весны. Культиватор стоил сорок тысяч рублей (в коробке обнаружился чек, инструкция по применению и гарантийный талон), Дарья держала его в избе и никому не одалживала, хоть и просили. А за работу платила щедро. Мимо дома никто не пройдёт, в калитку стукнет:

– Здорова ли сама, Григорьевна? Не надо ли чем помочь? Вон забор у тебя покосился. Завтра с утречка приду чинить.

– А и приходи! Я тёсу прикупила, сарай мне поставишь, и на забор останется.

Мужики радовались: работа! Бабы завидовали: за что Григорихе такое счастье? Дочку не растила, а та ей помогает, не забывает. Мужа схоронила, а живёт не тужит, деньгам счёт не ведёт. Мужики ей за те деньги огород зубами вскопают.

Дарья на чужую зависть не обижалась, на слова отвечала улыбкой, и никто не знал, как тяжело у неё на душе. Любила мужа, а он на тот свет от неё ушёл. Вырастила дочь, а та – приедет в два года раз, погостит три дня и уедет. Внука растит без неё, от матери деньгами откупается. Деньги есть, а счастья нет. И любви в её жизни больше нет, обнимать-целовать некого. Даша обнимала стену, прижималась щекой к старым обоям, которые они клеили вдвоём с Фёдором, и чувствовала тепло его рук. – «Феденька, родной, ты ли меня по щеке гладишь? Не серчаешь больше на меня?»

Избяной беспокойно поскрипывал дверями, пощёлкивал угольками в остывающей печи, хлопал незакрытой форточкой: переживал. И как мог заботился о своей постаревшей хозяйке.

* * *

В 2008 году у Дарьи родился правнук. И хоть не было в нём ни капли Дарьиной и Фёдоровой крови, Кирюшей она гордилась. А на Гриньку обиделась: не свадьбу не пригласил, о рождении сына сообщил телеграммой: «Поздравляю правнуком крестили Кириллом похож на меня». Григорьевна расписалась в получении и без слова закрыла перед почтальонкой калитку (а та ждала, что её пригласят в дом, посадят за стол, рюмочку поднесут с такой-то превеликой радости). И лишь в избе позволила себе слёзы: на крестины не позвали, телеграммой отделались. Мальца бы в деревне растить, козьим молоком поить, чтобы рос здоровым да крепким. Так ведь не отдадут, как внука не отдали. На сердце камнем легла обида – впрочем, привычная и давняя.

Вслед за телеграммой пришёл денежный перевод. Почтальонка Дуся Толоконникова восприняла это как личное оскорбление: две её взрослых дочери жили в Котлове и тянули из матери деньги. Старшая, художница, устроила в городском Доме культуры персональную выставку. За аренду помещения заплатила столько, что у Дуси перехватило дыхание, когда услышала. А картин купили только две… Младшая дочь тайком от мужа взяла в банке кредит и теперь умоляла мать выплатить накопившиеся проценты и остаток долга, потому что если муж узнает, он её бросит.

– Это почему? Пусть платит, на то он и муж.

– Он в прошлый раз заплатил, и слово с меня взял, что больше кредит не возьму. Сказал, если ослушаюсь, он от меня уйдёт.

– Так зачем ты второй раз на те же грабли…

– Да какие грабли, мама! Мы с Катькой косметический салон открыли, Катька говорила, прибыльное дело. А к нам не идёт никто, в день три человека заглянут. За лицензию денежки выложили, за аренду платим, рэкетирам платим, нам с Катькой ничего не остаётся. А кредит возвращать надо. Муж не знает, что я в доле, думает, Катькин салон тот. А если узнает, уйдёт, как обещался.

Дуся высказала обеим дочкам, что вертелось на языке, и покорно выплачивала за младшую взносы по кредиту. Старшей помогать перестала, временно, пока за кредит не рассчитается. Но дочь всё равно на неё обижалась. А Дуся злилась на Дарью, к которой деньги текли рекой, и от кого? – от падчерицы! Небось, подворовывает в своём ресторане, бога не боится.

– Григорихе-то опять перевод пришёл. Ей за эти деньги мужики в хомут впрягутся заместо лошади.

– Дашке лошадь не нужна, у ей мотоблок.

– Не мотоблок, а культиватор.

– Да без разницы! А тебе, Дуська, ни то ни другое не надобно, язык у тебя длинный, ты им и вскопаешь, и посадишь, и урожай соберёшь.

Почтальонка возмущённо фыркала и отправлялась на поиски более благодарных слушателей.

Пробовала просить у Дарьи денег в долг, но Дарья не давала:

– Откуда возьму? Сама живу от перевода до перевода, долги раздам, на хлеб не останется. А пенсия с воробьиный нос.

– Долги… Да кому ты должна-то?

– Носырев Пётр сарай мне ставил да забор чинил, не рассчиталась до сих пор. Агуреев Сёмка картоху собрать помог, мешки в подпол стаскал. Капусту тож. Отблагодарить за работу надо? Надо. Ещё дрова покупать, за колку платить, сама-то не наколю… Ещё Балашке Джемалову за лекарство. Он Машку мою лечил, уколы ей колол. Денег за работу не взял, за лекарство, сказал, отдашь когда сможешь. Оклемалась Машка-то, и молоко жирнее прежнего.

Проводив почтальонку, Дарья прятала деньги в материну скрыню. Вздохнув, доставала из верхнего ящичка конфетную коробку с фотографиями, развязывала ленту, смотрела и не могла насмотреться. Гладила ладонью дочь по волосам, целовала Гриньку в светлый чуб, придирчиво разглядывала Гринькину жену – красивая! Губы помадой накрашены, волосы рыжие, длинные, и обнимает Гриньку, а тот обнимает её. Осторожно прикасалась пальцами к Кирюшиному большеглазому личику. Ангел! Как есть ангел! И всё ждала, что они приедут – вчетвером.

А она напечёт Гринькиных любимых пирогов с яблоками и нажарит рыбы, за которой, как вышла на пенсию, пристрастилась ходить на пруды. Ловила обычно вечерами, когда рыба подходит к берегу. Ловила и ночью. Сыпала в воду прикормку: на карпа варёный горох, на леща и карася пшённую густую кашу. Домой возвращалась с богатым уловом: несла за продетую через жабры верёвку сома с волочащимся по траве хвостом, или нанизанных на ивовый прут крупных линей, или ведёрко с карасями. Они сладкие, караси, если в сметане их запечь. Гринька маленький любил очень.

– Вечор Григориху на сомовьем омуте видел, – шептались клятовские мужики. – Сидит и с Федькой своим говорит, а он ей отвечает.

– Врёшь поди?

– Вот те крест! Шепчет и на воду смотрит, шепчет и смотрит, а по воде круги идут. И лунища светит!

– Может, она с водяным договаривалась, чтоб сазана пожирнее на крючок насадил? Дашке сызмальства на рыбу удача прёт.

– Может и так. А только я на омут больше не пойду, хоть и уловистое там место.

Дарья мечтала, рыба ловилась, лоскутное одеяло Линора забрала, расцеловала мать за подарок и уехала. А Гринька за все годы приехал только раз. Распахнул калитку: «Ба! Встречай! Я тебе мотокультиватор привёз!» Высокий, широкоплечий, на Фёдора похож, хоть и не родной ему. Дарья повисла на шее у двадцатилетнего внука и заплакала. И когда провожала, тоже плакала.

Отрезанный ломоть, вот как это называется. Она, Дарья, отрезанный ломоть, о котором забыли, и он лежит, черствеет, в сухарь превращается. А зачем лежит – сам не знает. Вся компания у Дарьи – кошка Марфа, коза Машка да домовой с домовилихой. Коза молодая, от прежней имя перешло. А домовому, почитай, лет двести. Андриян Негубин, Дашин дед, в свой дом его из старой избы пригласил, а ту избу Андриянов дед рубил, а Дашин прапрадед. А может, и больше Избяному лет? Никто о том не знает, никто не расскажет.

Марфа ткнулась в ноги, требовательно муркнула. Дарья посадила её на диван. Сама уже не впрыгнет, лапы не слушаются, на одном глазу бельмо, другим Марфа почти не видит. Спит весь день, просыпается только чтобы поесть. Пользы от кошки давно уж никакой, а умрёт – жалко будет. Двадцать лет, Веркина ровесница, фыркнула Дарья. И опомнилась: двадцать Верке было в 2001-м году, когда замуж выходила. А сейчас 2016-й, вон календарь на стене висит, чтоб не забывала хозяйка о времени.

Верке уже тридцать пять. И не Верка она, а Вера Степановна Джемалова. У них с Баллы четверо сыновей: четырнадцатилетний Баяр, одиннадцатилетний Дмитрий, названный так в честь Веркиного деда Митрия, и близнецы Кеймир и Измир. Им всего по восемь лет, а в седле держатся как настоящие джигиты. Баллы сажал сыновей на коня трёхлетними, сам шёл рядом, держа под уздцы двадцатипятилетнюю Дюрли, свою любимицу, дожившую до глубокой старости. Вера пыталась возражать мужу, но увидев, как сияют детские глаза, а конюх шагает рядом и держит «джигита» за ногу, чтобы тот не выкинул фортель и не свалился, – перестала бояться за детей и успокоилась.

Высоко поднялась Верка, деревенским не чета, муж – единственный сын коннозаводчика и лучший в области ветеринар. Верка живёт в трёхэтажном коттедже, за садом ухаживает садовник, за огородом – клятовские мужики. Сезонные рабочие, говорила Вера Степановна, которой не нравилось, что в деревне её по сей день зовут кожинской Веркой, а деревенским не нравилось слово «сезонные». Какие они сезонные? От века здесь живут, и отцы их здесь жили, и деды, и прадеды. Это Верка у Баллы сезонная: сегодня жена, завтра выставит вон, гонористая потому что. Чуть что не так – она руки в боки.

Баллы их надежд не оправдал: жену любил, терпел её закидоны, баловал подарками, работать не позволял, и в свои тридцать пять Верка выглядела на двадцать с хвостиком. Сыновья росли под приглядом, отца уважали, мать слушали, а джигитовкой владели так, что циркачей за пояс заткнут. А самое-то главное – была Верка на сносях, носила под сердцем дочку, о которой Баллы пятнадцать лет молил своего бога, а Верка – своего. Девочке уже придумали имя – Джемиля, по-туркменски «красавица».

Из-за этого имени Верка при всяком удобном случае выносила мужу мозги. Происходило это так:

– Балаш, ну ты чего… Ты совсем, что ли? Джемиля Джемалова – язык сломаешь. Куда это годится?

– Годится. Замуж выйдет, будет другая фамилия, – возражал Баллы.

– Фамилия другая, а имя? Джемиля Агуреева. Джемиля Носырева. Джемиля Купцова. Куда ни кинь, всюду клин. Людям на смех.

Баллы мрачнел лицом, цедил сквозь зубы:

– За русского не отдам.

– Не отдаст он! – вскидывалась Верка. – Она тебя не спросит. Меня мой отец за тебя замуж отдал, и ты свою дочку отдашь, за кого она укажет.

– Сравнила тоже… – улыбался Баллы. – Степан умный мужик. За Егора тебя не отдал, а за меня…

– А за тебя и вовсе не собирался, – закончила за него Вера. – За Егора я сама не пошла, тебя ждала, ночами во сне видела. Балашенька мой, говорю… А ты не слышишь, на лошадь садишься и уезжаешь, да странно так, будто копыта земли не касаются. Будто по воздуху.

– Ты же говорила, что не любишь. Тогда, на лугу… Я все слова твои помню.

– Мало ли что я говорила. А дочку Катериной назовём. Катерина Джемалова.

11. С тяжёлым сердцем

С августа зарядили дожди, превратили дорогу в грязное месиво. Перетаскивая в сарай тяжёлые мокрые охапки, Григорьевна проклинала себя за то, что вовремя не убрала сено. А как убирать, коли не высохло? А сушить как, коли оно не сохнет, дожди льют не переставая. Сохранить удалось половину, другая половина сопрела. Покупать надо сено-то. На ползимы хватит, а дальше край. Помрёт Машка-то, тоскливо думала Дарья.

Сено она купила на деньги, отложенные для покупки дров. И всё ждала перевода, искательно заглядывала в глаза почтальонке Дусе, будто от неё что-то зависело. Дуся разводила руками, виновато улыбалась:

– Пожди ещё маленько, можа и придёт перевод-тот. Линора твоя всегда на Покров (14 октября) денежки присылала, в этот год запоздала. Да и год-то какой? Високосный. Добра от него не жди.

Поняв, что денег она не дождётся, Григорьевна успокоилась. Не прислала, значит, нету. Самим, значит, не хватает. А у неё полон погреб картошки, да капусты квашеной два бочонка, да муки мешок. И сена у Машки вдосталь. Проживём. Домовик пропасть не даст, сохранит-убережёт. Он злобствовать перестал, проказы Дашины если и помнил, то простил. Своя она, негубинская, а Негубиных ему от роду беречь-почитать велено.

* * *

В ноябре неожиданно ударили морозы. Дорожные колеи, налитые водой по самые края, превратились в каток. Скоро их заметёт снегом, отрезая Клятово от мира на долгие четыре месяца. От мыслей тянуло в груди тревогой, как сквозняком, и было тяжело дышать.

Грустные думы развеяла заглянувшая в избу соседка Настасья. Дарья обрадовалась, выставляла на стол чашки, накладывала в вазочку крыжовенное варенье, разливала чай. Настасья дула в свою чашку, смешно выпячивая губы. И задавала вопросы, от которых внутри у Дарьи болело и ныло.

– Что твои-то, денег прислали аль нет? – выспрашивала Настасья.

Так вот зачем она явилась, денег в долг просить.

На душе стало муторно. Она-то думала, что Настасья навестить её пришла, а выходит, не по ней соскучилась, а по её деньгам.

Настасья маялась и слушала Дарьины жалобы – что перевод от дочки так и не пришёл, что сено купила на последние деньги, а дров осталось на ползимы, а Линора не звонит, не случилось ли чего худого…

– Так ты сама позвони и денег попроси, – не выдержала Настасья. – Чего ждёшь-то? Как без дров зиму переможешь?

– Дак чего ж звонить, коли она молчит. А что денег не шлёт, значит, самой не хватает. Что ж мне, последние у дочки отбирать? Она-то отдаст, да только у меня совесть есть, – возразила Дарья.

Зря она к ней пришла, думала Настасья. Денег у Дашки нет, а и были бы, так самой нужны позарез. Может, обманывает? Ей обманывать привычно, дочке неродной втолковать сумела, что родная она ей. Мужа обманывала, к Стёпке крадом бегала, а Стёпкин отец про то знал и молчал. И когда умирал, не сказал, тайну в могилу унёс.

* * *

В тот вечер Григорьевна легла спать с тяжёлым сердцем. Проснулась от резкого автомобильного гудка, подумала – приснилось. Но в дверь нетерпеливо забарабанили: «Мама, открывай! Ты спишь, что ли?»

Грудь кольнуло недоброе предчувствие: дочь приезжала к ней только летом и никогда зимой. Что-то случилось. Потому и деньги не пришли. А она так ждала, так надеялась на этот перевод… Дарья накинула на плечи платок, сунула ноги в растоптанные старые валенки и пошла открывать, соображая на ходу, как объяснить дочке, что вместо дров купила сено.

На пороге стояла Линора, отряхивала с сапожек снег – постаревшая, незнакомая. Да и не Линора она теперь, а Лидия Фёдоровна.

– Дорожка-то не расчищена у тебя, мама. Снегу по колено, – пожаловалась матери Линора.

– Погоди, веник дам, – Дарья нашарила в углу веник, протянула дочери.

Словно не прошло со дня её последнего приезда пять долгих лет.

Линора ткнулась в Дарьину щёку холодными губами, забрала веник, деловито отряхивала снег. Внук улыбался широкой улыбкой:

– Ба, ты чего такая? Не узнала меня¸ что ли?

За Гринькиными плечами переминалась с ноги на ногу жена – длинноволосая рыжая девица в беличьем полушубке. Глядела неприветливо, с прищуром. За её руку цеплялся мальчонка – правнук Григорьевны, которого она видела только на фотографиях.

И теперь смотрела на восьмилетнего Кирюшу. Хотелось его схватить, прижать к груди, да ведь не дастся, волчонком смотрит.

– Мама, а мы за тобой приехали, в городе зимовать будешь, – сказала Линора, переступив порог. – Я утром к Агуреевым схожу, договорюсь насчёт козы. Настасья возьмёт, не откажется. Курей тоже по домам пристроим. Ты им крылья зелёнкой намажь, чтоб приметные были. А весной приедешь, заберёшь. Мам, чего молчишь-то? Это ж не навсегда, до весны только. А захочешь – останешься. Сейчас поедим да спать ляжем. Мы тут привезли всего, разогреть только надо. Кирюша, раздевайся, сапожки снимай, полы в избе тёплые, не застудишься.

Зинаида молча раздевала сына.

Дарья хотела сказать, что печку топила с утра и в избе не жарко. Но молчала придавленная словами дочери, как мельничным пудовым жерновом: «В городе зимовать будешь». Вздохнула, и от вздоха в груди шевельнулась боль.

– Гриня, не стой столбом, сумки разбирай, – скомандовала Линора.

Гринька не разуваясь прошёл в горницу, вынимал из сумок пакеты со съестным и складывал на стол. Вкусно запахло жареным тестом.

– Ба, я беляш хочу! – потребовал Кирюша.

Без шапки и куртки он казался Дарье маленьким для своих восьми лет. Волосы материны, рыжие, а лицо Гришино, и повадки его: вынь да положь!

– Холодные беляши-то. Подожди, бабушка Даша печку затопит, разогреет.

– Не хочу ждать. И гретый не хочу, я холодный съем. Я есть хочу, – заявил Кирюша.

Дарью захлестнула материнская жалостливая любовь к мальчугану, которого она столько раз целовала на фотографии и никогда – в жизни. Что ж не покормили ребёнка в дороге? Еды с собой привезли полные сумки, а он голодный. Могли бы хоть бутерброд сунуть, хоть чего…

Линора размотала с головы платок, сбросила Гриньке на руки дублёнку, он не знал, куда её повесить и беспомощно оглядывался. Дарья забрала у него дублёнку, пристроила на вешалку. И поняла: надо уезжать. Зиму ей не пережить, сердце прихватывало всё чаще, вот как сейчас. А в городе врачи помереть не дадут, вылечат.

Печь натопила жарко, напекла на скорую руку блинов. Правнук настоял-таки на своём, сжевал холодный беляш. Но когда по избе поплыл блинный дразнящий аромат, не удержался и сел за стол вместе со всеми. Ел не торопясь, обкусывая хрустящие блинные краешки и запивая козьим молоком.

– Куда в тебя лезет столько? – попеняла сыну Зинаида

– Господи! Ребёнок ест, а она его оговаривает! – не сдержалась Дарья. – Ты ешь, ешь, я тебе ещё положу блинок. Положить?

– Не-а. Я больше не могу. Этот доем, и всё.

– Это что за «не-а» такое? – возмутилась Зинаида. – Что бабушке Дарье сказать надо? Спасибо, я уже наелся.

– Не наелся, а просто в меня больше не лезет, – поправил её Кирюша.

Дарья смотрела на него и видела Фёдора: тот же характер, и на своем настоять умеет, и последнее слово за собой оставит. Утром она встанет пораньше, разогреет сложенные треугольничками блины, польёт мёдом. Кирюша будет есть, запихивая блин в рот целиком и слизывая с пальцев мёд, а Дарья – смотреть, как он ест…

* * *

Все в избе давно спали: Зинаида с Гринькой на кровати, Кирюшу с Линорой Дарья уложила на печи, себе постелила на лавке. И никак не могла уснуть, ворочалась, слушала сверчка, которого Кирюша хотел поймать и взять с собой в город: «Как он тут один останется? Он же замёрзнет!»

Дарья думала теми же словами о домовом. Как он тут один, в нетопленой избе… Дождётся ли её, простит ли, что уехала и оставила на произвол судьбы?

«Это тебя на произвол судьбы увозят, а у меня судьба одна, в доме этом жить, в нём и помирать. А ты прощай, хозяйка. И я тебя за всё прощаю» – прозвучало в голове. На лавку впрыгнул чёрный котёнок, лёг на грудь – маленький, невесомый. Откуда взялся? От соседей, может, прибежал, из Степановой бывшей избы? Крошечный совсем, а снегу во дворе по колено, не мог он по снегу-то… Или мог? А кто же в дом его впустил?

Одеяла Дарья отдала гостям, сама накрылась дедовым тулупом. Провела рукой по груди, но вместо котёнка пальцы нащупали овчину. Избяной это! Не котёнок.

По поверью, когда домовой прыгает на грудь, то пытается о чём-то предупредить. И если в этот момент его об этом спросить, обязательно ответит. А она не спросила… Или спросила? А он ответил: попрощался.

– Мама, ты долго спать собираешься? Мы поели уже, я блины твои разогрела. И к Настасье сбегала, договорилась, за избой она присмотрит, козу с курами обиходит. Картошки возьмём, сколько в багажнике поместится, остальная до весны долежит, тебя дождётся. Собирайся, мама.

– А Кирюша где?

– С ребятами на пруды ушёл, познакомились уже.

– Отпустила?! Сейчас беги за мальцом, и чтоб в избе сидел, покуда не уедем. Короткая у тебя память, дочка. Забыла, как с Гриней-то случилось…

– Так на прудах он, не в избе. Там мужики горку залили, страсть какая длинная, в городе-то нет таких. Пусть покатается, а мы соберёмся пока. После обеда поедем.

– Лин, ты котёнка чёрного не видела? Ночью по избе ходил.

– Не видела. Да ты не волнуйся, мама. Кошку твою заберём, не оставим.

– Марфу-то? Она старая уже, слепая, и к дому этому привыкла. Куда ж её везти? Настасье отнесу, ей там способнее будет. Так не видела котёнка-то?

– Не видела.

Дарья потрогала рукой грудь, там, где вчера болело и где ночью сидел чёрный котёнок. Боли не было, и дышалось легко. Вылечил домовик!

На чердак она поднялась как молодая, ощущая в ногах упругую силу. Торопясь, снимала с крюков низки сушёных грибов и яблок. Не забыла и про Избяного¸ для него оставила чуток. Кошку Марфу отнесла в Настасьину избу сама. Настасья обещала протапливать избу, варить для Машки её любимую мучную болтушку, а Марфу поить козьим молоком.