Длинное лето

Аня вспомнила, как ели арбуз у них дома – придерживая вилкой ломтик, от которого полагалось отрезать ножом маленькие кусочки. Аня представила, что ей сказали бы, если бы она ела как Роза – зарываясь по самые уши в толстый арбузный ломоть, с хлюпаньем втягивая в себя арбузный сок и вытирая ладонями мокрые щёки, а ладони вытирая о голый живот. Это называлось – усвинячиться. Аню бы попросили выйти из-за стола и умыться, и впредь вести себя за столом прилично. А Розе родители не сделали ни одного замечания, только переглядывались и улыбались.

Когда с арбузом было покончено, Инга сложила корки в пакет и отнесла в машину, а Чермен взял сразу несколько салфеток и, перехватив дочку поперек груди «стальным» захватом, принялся вытирать ей щеки и живот. Роза визжала и лягалась, потому что было щекотно.

– Не нравится? Тогда придётся вымыть тебя целиком! – Чермен схватил дочку на руки и, добежав до берега, бросил в воду… Инга смотрела на них и улыбалась.

Всю обратную дорогу Аня молчала. Она больше никогда не поедет с Бариноковыми на озеро.

Глава 12. Чайкин пруд

– Назагоралась? Накупалась? Бутерброды все съела? – равнодушно спрашивала Аглая Петровна, и Аня утвердительно кивала в ответ – так же равнодушно. Выполоскала в тазу полотенце и купальник, повесила сушить. Потом заперлась в душевой и наплакалась всласть, стоя под прохладными струями и слизывая с губ воду.

– Ты там ночевать собралась? – осведомилась Аглая, подёргав запертую дверь. – Ужин на столе.

Аня выключила воду, наспех вытерлась и оделась тоже наспех – невежливо заставлять себя ждать, говорил отец. А ещё он говорил, что нужно уважать чужой труд. И Аглаю Петровну, которая о ней заботится, делает для неё всё. Вот – ужин ей приготовила.

Аня тяжело опустилась на стул и, пробормотав извинение, уткнулась невидящим взглядом в тарелку с пельменями. Пельмени не лезли в горло. Аглая Петровна молча смотрела, как падчерица возит пельменем по тарелке – уже пять минут. Поставила перед девочкой сметану, достала из буфета абрикосовый джем. Но Аня ни к чему не притронулась, чуть слышно сказала спасибо и сидела со скучным лицом, гоняя вилкой по тарелке уже остывшие пельмени. Да что с ней такое? Полдня купалась-загорала, а приехала мрачнее тучи…

Аглая молча забрала у неё тарелку и повинуясь непонятному чувству присела рядом. – «Не хочешь пельмени? Ты же их любишь. А хочешь, блинчиков тебе напеку? Будешь?» Аня молча уткнулась лбом в мачехину грудь и заплакала, давясь слезами и судорожно всхлипывая.

Утром она поднялась как ни в чём не бывало, поплескала в лицо водой из умывальника, полила клубничные грядки, открыла окна в парнике, выдернула пяток мохнатых редисок и срезала острым ножом стебель сельдерея, которым Аглая Петровна заменяла соль – берегла фигуру. Впрочем, для Ани с отцом на столе стояла солонка.

Аглая коснулась рукой Аниного лба.

– Ты не заболела? Не перегрелась вчера?

– Нет, со мной всё нормально. То есть, хорошо…

Больше вопросов не последовало. Анины вчерашние слёзы Аглая Петровна предпочла забыть, за что Аня была ей благодарна. Не рассказывать же о том, как обращались с Розой её родители. О той безмерной, безграничной любви, в которой, словно в солнечном тёплом свете, блаженствовала её подружка. О том, как улыбалась Инга Августовна и смотрела на мужа влюблёнными глазами, а Чермен не отпускал от себя дочь, дурачился вместе с ней и радовался её радости. А она, Аня, сидела и завидовала. И чувствовала себя лишней.

Аглая Петровна украдкой наблюдала за Аней, которая старательно полола редиску, прореживала морковь, подвязывала помидоры…В огороде обе работали с раннего утра, по холодку, пока солнце не начало печь. На солнце много не наработаешь… В десять уходили в дом, завтракать. После завтрака Аглая Петровна мыла посуду и прибиралась в доме. Аня поливала из шланга грядки, собирала крыжовник и сладкие стручки молодого гороха.

Помня о том, что девочка вчера не ужинала, Аглая встала пораньше и поставила тесто на оладьи. Нажарила целую гору – пухлых, румяных, пахнущих подсолнечным маслом. И теперь смотрела на падчерицу, которая отщипывала от оладьи маленькие кусочки и скучно жевала. На языке у Аглаи вертелось замечание, что оладьи едят ножом и вилкой. Что неприлично сидеть, подвернув под себя ногу. Что за столом надо есть, а не спать… Но взглянув на Аню, сидевшую с каменным лицом, она сказала совсем другое.

– В воскресенье у отца выходной, хочешь, съездим… на озеро это. Ты дорогу-то запомнила?

– Запомнила. Вы езжайте. Я не хочу.

Да уж… Благодарности от неё не дождёшься. Сколько волка ни корми, он в лес смотрит, подумала Аглая. А больше ничего не успела подумать, потому что в калитку постучали.

– Здравствуйте, Аглая Петровна. Мы на Чайкин пруд идём, на пикник! Алле бабушка разрешила, и мне тоже. Можно, Аня с нами пойдёт?

– Да пусть идёт, кто её держит, – только и сказала Аглая Петровна. Аня неверяще на неё посмотрела, и Аглая отвернулась, чтобы не видеть её глаз. Муж велел, чтобы девочка не уходила с участка и не болталась по чужим дачам, неизвестно с кем. Дружить Ане разрешалось только с Юлей и Катей, жившими по соседству, и с Розой Бариноковой.

Аглая Петровна строго за этим следила: Виктор Николаевич не любил, когда не выполнялись его распоряжения. И чего девчонке не хватает? Ежедневные прогулки на ферму, телевизор, книжки, вышивание (набор для вышивания стоил восемьсот рублей, но у Виктора Николаевича были свои представления о воспитании дочери: если нравится – пусть вышивает, денег не жалко). Подружка к ней каждый день является, как красно солнышко. После того, как Виктор познакомился с Розиным отцом, Ане разрешено у неё бывать хоть каждый день, никто не препятствует. А что дружит она только с Розой, а с Катей и Юлей знаться не желает, так это её право. И проблемы её. А не нравится – так пусть с отцом своим говорит, Аглая тут ни при чём. Что она может сделать? Слово мужа в семье – закон, и плохого он дочке не желает.

Кажется, теперь проблемы будут у самой Аглаи… Но не отпустить Аню на пруд она не могла. Девчонка со вчерашнего вечера сама не своя, и что с ней такое? Переходный возраст, наверное. Да пусть идёт. Чайкин пруд недалеко, метров семьсот по дороге вдоль дач. Купаться в нём нельзя – берега заросли камышом, а в воде кишат головастики и мелкая рыбёшка, которой питаются чайки, в изобилии кружащие над прудом. Прогуляются девчонки, ноги разомнут, ничего с ними не случится. И Виктор ни о чём не узнает, если у Ани хватит ума не посвящать отца в детали своего времяпровождения.

– Иди собирайся, одевайся, косынку на голову не забудь, да поесть возьми с собой, на весь день идёте. Бутерброды возьми и печенье, и хлеб возьми чёрствый, чайкам побросаете. И воды с собой возьми, и не вздумай из скважины общей пить, она железом пахнет, а наша чистая, вкусная. Девочки подождут, без тебя не уйдут… И чтобы в семь дома была. Отец приедет, а тебя нет, что я ему скажу? Часы не забудь!

– А… за молоком мне надо идти? – зачем-то спросила Аня, удивлённая столь длинной тирадой обычно немногословной мачехи. Ей же ясно сказали – вернуться не позже семи.

– За молоком я одна схожу, не заблужусь, дорогу знаю.

Аня вздохнула («Вздыхает она… С чего ей вздыхать-то?») и пошла собираться.

Всю дорогу Роза рассказывала девочкам школьные анекдоты. Алла тоненько хихикала. Аня хохотала, запрокинув голову, охваченная бурным весельем, в котором психолог усмотрел бы повышенную возбудимость и угнетённую психику. Ноги у всех троих были неутомимые, и за день они обошли если не сто, то все девяносто участков.

На Птичьем пруду устроили пикник, с аппетитом уминая Анины бутерброды с салом шпиг по-венгерски и беляши, которые Эмилия Францевна нажарила на троих. Беляши запивали Аниной водой, которая оказалась холодной и необыкновенно вкусной, и компотом из вишен, который сварила Эмилия Францевна. Глупенькая Алла вместо воды взяла жестяную коробочку с леденцами. Впрочем, не такая уж она глупая: если пить воду с леденцами, получится газировка! С красными крюшон, с жёлтыми лимонад, а с зелёными яблочная!

Молодец всё-таки Алла. И весело с ней, и ничего она не говорит такого, и почему она дурочка, Роза не понимала. Наверное, Аллочка выздоровела и теперь такая же, как все. Даже ещё лучше!

Потом они кормили хлебом чаек. Алла исчезла в густом кустарнике и крикнула оттуда: Нашла! Идите сюда!

– Что нашла? – спросила Аня, продираясь сквозь густо переплетённые ветки и придерживая подол сарафанчика, чтобы не порвался.

– У нас тут секретный лаз, – объяснила Роза, пролезая в дыру в сетчатой ограде. От дыры убегала в лес неприметная тропинка.

– Вы куда? Нам же за ограду не разрешили, только на пруд, – пробовала остановить девочек Аня. Но никто её не слушал.

– Знаешь, куда мы идём? В волшебный лес, за волшебной земляникой! – сообщила Ане Аллочка, блестя глазами. И Аня удивилась – как это бабушка отпустила её, восьмилетнюю, так далеко (Алле с Розой строго-настрого запрещали ходить одним в лес, но они всё равно ходили).

Для Ани устроили экскурсию и показали ей волшебную ель. Мохнатые еловые лапы опускались до земли, образуя шалаш. Вслед за девочками Аня пролезла внутрь и уселась на пружинящую подстилку из рыжей хвои. Шалаш оказался неожиданно большим, в нём уместились все трое, тесно прижавшись друг к дружке и воображая, что они прячутся от разбойников.

Следующим чудом было заколдованное болото – глубокая вмятина метров семи в поперечнике, в форме правильного квадрата, заросшая светлой травой и ярко-зелёным мхом. Сделав страшные глаза, Роза поведала Ане, что трава на самом деле не трава, а трясина, шагнёшь и не выберешься, засосёт.

Про болото она выдумала. Когда-то давно на этом месте упал спортивный самолёт. Островерхие ёлки спружинили, ослабив удар, неудачливый пилот отделался синяками, а самолёт развалился на части, которые выкопали и увезли. На месте падения образовалась глубокая вмятина, которую копатели превратили в квадрат с прямыми откосами. Про самолёт Розе рассказала бабушка, когда они ходили за грибами. Аня о самолёте ничего не знала, и теперь с ужасом смотрела, как девочки, взявшись за руки, дружно прыгнули в «трясину».

– Нет здесь никакой трясины, это просто трава!

– Как нет? Вы же сами говорили… – кипятилась Аня, а Роза с Аллой хитро переглядывались и хохотали.

Потом они собирали на вырубке землянику. Переспелые ягоды срывались со стеблей и сладко таяли на языке. Их было много, не собрать. Но они собрали и съели, потому что были голодны. От ягод голод не прошел, напротив, только усилился, и девочки вспомнили о бутербродах. Вкуснее всего оказались Анины – с салом шпиг на ржаном хлебе. Они развели костерок и поджарили сало на палочках, отчего оно стало ещё вкуснее. Ане очень хотелось научить мачеху жарить сало на костре, но ведь тогда придётся рассказать…И земляникой угостить хотелось. Но если увидит отец, оправдаться ей будет нечем, а земляника послужит вещественным доказательством.

Домой она пришла счастливая.

Часть 3. Суд да дело

Глава 13. Лето 1996-го. Повестка дня

Говорят, не так сближает общая радость, как сближает общая беда. Но это для взрослых, в детстве бед не бывает, мама с папой защитят от любой беды. А радоваться в одиночку у детей не очень-то не получается, получается только вдвоём, а ещё лучше втроём. За лето девочки ни разу не поссорились, сдружились крепко-накрепко. Утро для всех троих проходило в трудах, оставляя приятное чувство удовлетворённости собой, день был заслуженной наградой и праздником, а вечером Алла с Розой стучались в Анину калитку, всегда в одно и то же время. Хоть часы по ним проверяй.

– Аня, это за тобой. Косынку не забудь, и перчатки возьми обязательно, без перчаток руки травой изрежешь, – говорила Аглая и долго смотрела вслед «батракам». Ишь, смеются. Им, похоже, нравится ходить к Пилипенкам, да и работой их там не особо нагружают, возвращается Аня довольная, ужинает с аппетитом, засыпает как убитая, и утром вскакивает ни свет ни заря. Не узнать девочку!

Виктор Николаевич приезжал поздно, уезжал рано, и о «штрафных работах» ничего не знал, поскольку ни с кем не общался. Аглая не проговорилась, молчала, и Ане велела молчать. Не буди лихо пока тихо. Картошку Чермен привёз на следующий день, как и обещал. Вика не верила, что картошка успеет вырасти, но Чермен, привыкший к ферганской тёплой зиме, считал, что если её хорошенько поливать, то вырастет. Так что к обязанностям троицы добавился полив. Вредная Вика не разрешала девчонкам пользоваться шлангом (всё равно его не дотянешь, грядки-то длиннющие, метров на десять, отец постарался). Так что картошку они поливали, набирая из пруда воду и бегая с лейками вдоль грядок как заведённые. Вика не разрешала им набирать лейки доверху, а только до половины. Анька дохлятина, а малы́м тяжёлого нельзя таскать. «Малы́е» злились, но слушались.

Так продолжалось около месяца. Днём девочки были свободны и предоставлены сами себе, в пять приходили к Вике и работали до семи. Видя как они стараются, Вика сократила время «исправительных работ» на полчаса, и Аня облегченно вздохнула: теперь можно не бояться, что отец приедет пораньше, не застанет её дома и обо всём узнает.

К чести Вики, она не заставляла девочек делать больше того, что они могли: Алла поливала из лейки цветы и грядки с зеленью, Аня рыхлила мотыгой приствольные круги у яблонь, Роза, как самая честная из них троих, пропалывала клубнику, срывая украдкой ягодку и отправляя в рот. Застав её за этим занятием, Вика не рассердилась, но отпустив Аллу с Аней, оставила её ещё на час – отрабатывать съеденную клубнику. Пришлось поливать картофельные грядки за черемушником, размешивая в лейке коровяк (коровий навоз), грядки были длинные, и Роза устала.

– Долго ещё?

– От тебя зависит.

– Никто картошку не поливает, она сама растёт. А тебе больше всех надо, ещё и навоз разводить…

– Хорошо. Я сама буду разводить, а ты поливай, дело быстрее пойдёт.

– Я у тебя всего-то две ягодки съела, – отбивалась Роза.

– Я не считала, я не знаю. Две сегодня, две вчера, две позавчера. Ты закончила? Иди щавель полоть, и без разговоров. Закончишь и пойдёшь домой. Там грядочка маленькая.

– Ба, у меня спина отламывается! – пожаловалась Роза, вернувшись с «барщины».

– Ну что ж теперь… Потерпишь. Не то они председательше нашей пожалуются, Пилипенки эти, и будут все пальцем тыкать, вся «Калина». Отцу позор какой, дочка воровка! Молчи, терпи, и чтобы я не слышала больше… А что ты долго так? Почему задержалась?

Роза объяснила, почему.

– Warum bist du das?.. (нем.: зачем же ты…) Вот скажи, зачем тебе чужая клубника? У нас что, своей нет? Или у них вкуснее?

– Вкуснее. У них сорт другой.

– Эх, ты… горе! Пора бы поумнеть. Ладно, хоть собрание собирать не стали, всё обошлось.

Не обошлось. В конце августа вернулись с Байкала Викины родители, которым Вика рассказала обо всём, а как она могла не рассказать? Узнав о загубленной картошке и выслушав Викины сбивчивые оправдания (о том, что она ездила в Загорск за продуктами на велосипеде, экономя выданные ей родителями деньги, Вика не сказала, но Остап догадался сам: за час пол-огорода не выкопать, тем более двум девчонкам. Значит, слонялась где-то полдня, а теперь врёт и не краснеет), Остап Пилипенко разозлился.

Припомнив косые взгляды калиновцев, недобрые пересуды о «треугольнике» и кличку «хохол», вдвойне оскорбительную из-за лысины, он потребовал от правления СНТ наказать виновных и возместить ущерб. По «Красной Калине» змеёй поползли разговоры. В объявлении о собрании членов садоводческого товарищества большими жирными буквами значилось: явка участка 72 (Фомушкины), участка 35 (Петраковы), участка 33 (Бариноковы) и участка 1 (Пилипенко) обязательна.

Стоит ли говорить о том, что «виновным» не поздоровилось. На собрании говорили в основном о воспитании, о котором родители девочек не имеют понятия. О безнаказанности (девочек за проступок даже не наказали, бегают и смеются, как ни в чём не бывало). Досталось и Викиным родителям – за картошку, посаженную на самовольно захваченной земле, и за то, что оставили девчонку одну на целый месяц. «Приложили» и Вику, которая силой забрала у Розы Бариноковой баснословно дорогой плеер, и ничего ей за это не было. Мало того, она превратила девочек в бесплатных батраков, и родители позволили, как такое может быть, что вообще творится в СНТ?

Бариноковым припомнили бассейн, на который уходит уйма воды (о том, что вода у Бариноковых своя, калиновцы забыли) и второй участок, на который они не имели права (о том, что имели, и что участок был куплен с разрешения правления СНТ, вопрос не поднимался).

Слово предоставили родителям девочек. Чермен пожал плечами: «Раз виноваты, отработают. Месяц уже вкалывают, и будут работать все каникулы, до сентября. Мы так решили. А картошку я месяц назад посадил, новую, даст аллах, вырастет. Девчонки стараются, окучивают, поливают» – и не выдержав, рассмеялся, махнул рукой – да вы и сами знаете, вы ж там наблюдение организовали, каждый вечер, дочка рассказывала. А подглядывать нехорошо.

Петраковы молчали. Аллочкина бабушка развела руками: «Нашей-то девять всего, подружки-то постарше, одна с колокольню вымахала, а ума нет. С них и спрашивайте, с нашей – какой спрос? В коррекционной школе учится, для умственно отсталых… – сдавленным голосом договорила Анна Дмитриевна.

Собрание молчало, осмысливая сказанное.

И как-то так получилось, что всю вину свалили на Аню, хотя зачинщицей была Аллочка. Фомушкиным было сказано, чтобы они лучше смотрели за дочкой, которая оказывает дурное влияние на девочек. Аллочкиной бабушке стало плохо, пришлось вызывать «скорую», а пока дожидались, перемыли косточки правлению, казначею и ревизионной комиссии… Досталось всем.

К приезду «скорой» Анне Дмитриевне полегчало, ехать в больницу она отказалась, врачи потребовали подписать отказ от госпитализации, сделали кардиограмму, дали какие-то таблетки и уехали. Алла вцепилась в бабушку мёртвой хваткой и гудела на одной ноте «Ба-ааа, вставай, пойдём домой, я без тебя не пойду-ууу». Кто-то сказал: «До инфаркта довели человека, им картошка дороже людей, одно слово – бандера. Хохлы неумытые!»

Остап вскипел и кинулся на говорившего с кулаками, кто-то бросился их разнимать, кто-то сказал: «Правильно он ему врезал, Остап хороший мужик, и хозяин крепкий. Ни за что человека оскорбили. Нацист ты, Николаич! Махровый нацист! Получил по морде, фашик, добавить бы надо». Оторопевшие калиновцы дружно встали на сторону Остапа и решили вправить «махровому нацисту» мозги.

Драка была нешуточной, Николаича били всем миром, найдя выход высоковольтному эмоциональному напряжению, грозовой тучей нависшему над собранием. «Да понял я, понял! Не буду больше… Спьяну это я…» – оправдывался «нацист», сидя на обочине дороги и утирая рукавом рубашки разбитое в кровь лицо.

От «фашика» дружно потребовали написать заявление о выходе из СНТ, Николаич мотал головой, то ли соглашаясь, то ли отказываясь.

– Товарищи! Да товарищи же! Давайте продолжим, мы так до вечера не закончим, – надрывалась Татьяна Алексеевна, председатель СНТ. – А ты пойди вон, и завтра же напишешь заявление о выходе из «Калины», – добила она Николаича. Тот послушно поплёлся домой, прижимая к распухшему носу подорожниковый лист и натужно соображая, что – Танька-то дурная баба, это все знают. Может, завтра забудет, что говорила… Никакое заявление он писать не будет. И вообще, председательшу надо переизбрать, много себе позволяет.

Забегая вперёд, скажу, что заявление написать всё-таки пришлось: ретивые калиновцы сожгли «фашику» сарай и грозились поджечь дом, если он не уберётся из СНТ. Олег Олегович Николаич (дал же бог фамилию!) не показывался в «Красной Калине» до зимы, а весной на его участке объявились новые владельцы. Отношение калиновцев к хозяину «треугольника» изменилось: Остапа больше не считали чужим.

Девочек на собрание не пригласили, но они всё равно пришли. jУстроились в черемуховых зарослях за оградой, подальше от чужих глаз – так, чтобы слышать всё, о чём будут говорить на собрании. И пока собирался народ, дружно гадали, что будет на повестке дня. «Может, пруд выкопают, большой-большой! Папа лодку надувную обещал купить, надуем и будем кататься!» – мечтала Роза. «Ага! И магазин откроют, с мороженым» – добавила Аллочка. Аня молчала, сидела с отстранённым видом, и нельзя было понять, о чём она думает.

– А ты что хочешь, пруд или магазин? Что ты всё молчишь? – Роза обхватила Аню за плечи, развернула к себе лицом… и испугалась: в глазах подружки плескалось отчаяние. Руки разжались сами собой и соскользнули с поникших Аниных плеч. – Ты чего?

– Ничего. Я ничего. Меня дома ругать будут, за картошку. Вы хоть послушайте, что говорят… Что я одна виновата.

– А меня не будут ругать, меня бабушка пожалеет, я маленькая потому что, – радостно встряла Аллочка, и Роза щёлкнула её по лбу.

– Ты чего?!

– Ничего. Это ты с картошкой придумала, сказала – ничейная. Ты во всём виновата, а свалили на Аньку. И если ты хорошая девочка и любишь правду, ты сейчас выйдешь и честно расскажешь, как всё было, и что Аня не виновата, – твёрдо сказала Роза и взяв Аллу за руку, потянула её за собой. – Пошли!

– Почему это Анька не виновата? Она тоже картошку копала, мы с ней вместе копали. Ещё меня учила, как ловчее выкапывать, чтоб прямо с ботвой… Никуда я не пойду и говорить ничего не буду! Пусти! – Аллочка вырвала у неё руку. – Сама-то чистенькая осталась, сидела и смотрела, пока мы с Анькой собирали. Мы, значит, виноваты, а ты, значит, ни при чём! И вообще, собрание кончилось уже, все домой пошли.

Забыв недавнюю ссору, все трое приникли к сетке, вцепившись пальцами в крупные ячейки и провожая глазами расходящихся с собрания калиновцев.

Анин отец, однако, уходить не торопился, говорил о чём-то с председательшей, гневно рубя кулаком воздух после каждой фразы.

– Аньку жалко. Нам с тобой ничего не будет, наши давно всё знают… Ань, а пойдём к нам? У нас гостевая комната свободна, бабушка тебе постелет… И вообще, можешь у нас жить!– Роза обернулась, и не увидев Ани, замолчала на полуслове.

– Ой! А где она?

По тропинке вдоль изгороди удалялась тоненькая фигурка.

Глава 14. Преступление и наказание

– Ань, подожди, не уходи! Мы с тобой! – дружно крикнули девочки. Не обернувшись, Аня перешла на бег.

– Не догоним. У неё ноги длинные, а у нас маленькие. – Алла критически посмотрела на свои ноги, загорелые и исцарапанные. Роза согласно кивнула. И девочки, опустив головы, разошлись по домам…

«Дрянь! Эта дрянь ни словом не обмолвилась, что мы весь месяц на неё работали! И не только на огороде, на участке тоже, и в парниках! Не рассказала, как Анька в парнике сознание потеряла от жары, и мы её водой поливали. А Алка полы мыла, во всех комнатах! А Вика в это время в гамаке валялась и клубнику ела» – гневно думала Роза. Ещё она думала о том, что за одно преступление не наказывают дважды. Так папа говорил. А их наказали.

Аллочку мать больно отшлёпала тапочком, сопровождая каждый шлепок словами: «Срамница! Дрянь! Бессовестная! Мне стыдно было людям в глаза смотреть на собрании! Тебя дома не кормят, что ли? Не кормят? Отвечай! Бабушка тебе есть не даёт, что ты на чужое заришься? Глаза бы на тебя не глядели!»

Мать била не очень сильно, но тапочек оказался жёстким, и Аллочка наоралась всласть. После экзекуции, отойдя от матери на безопасное расстояние, ревела в голос: «Я не виновата, это Анька придумала, сказала ничейная, а я поверила, я не зна-а-ала!» – И тут же оказалась в тёплом кольце бабушкиных рук.

– Конечно, не виновата! Кто ж тебя винит, это всё Аня твоя, большая, а ума у неё нет. Ты зачем с ней водишься? Подружку нашла себе!

– Она с Розой дружит, и Катьку с Юлькой не любит, а Роза моя подруга, она хорошая, – всхлипывая, оправдывалась Аллочка. – Розина мама говорит, что друг моего друга мне друг, и враг моего врага мне друг, а ты говоришь…

На лицах родителей отразилось удивление: для умственно отсталой девочка рассуждала, пожалуй, чересчур здраво. Чтобы запомнить такие пословицы, надо иметь на плечах голову.

Анна Дмитриевна рассуждала иначе:

– Ты бабушке не перечь, бабушку слушать надо. Моду взяла разговаривать… Откуда что берётся! Ужинать что будешь? Яичко сварить всмяточку, или блинцов испечь?

Алла перестала плакать и задумалась.

– Яичко свари. И молока дай!

Поставив перед внучкой чашку с молоком, Анна Дмитриевна с удовольствием смотрела, как она ест. И не слышала, как уехали дочь с мужем.

* * *

Вечером в дверь постучали. Кого в такую темень черти принесли… Или это наши вернулись? Случилось что?! Анна Дмитриевна набросила халат и поспешила к дверям, торопливо крестясь.

На пороге стоял Анин отец. Глаза под чёрными бровями метали молнии. Губы кривились в нехорошей усмешке.