Длинное лето

Вы спросите, почему она с такой лёгкостью согласилась работать в каникулы, когда другие отдыхают, и даже Викины родители на целый месяц укатили на Байкал (отцу путёвку дали на работе, за полцены, вот они и поехали). – Потому что вырученные от продажи ягод и картошки деньги отец обещал Вике – все до копеечки, на репетитора. И тогда она поступит в Академию. И сбудется её мечта. А Байкал – никуда не денется, Байкал у неё впереди. Сначала Строгановка, потом Байкал.

Вика знала, что байку о профкомовских дешёвых путёвках Остап придумал для жены: у Натальи от переживаний и работы на износ началась нервная депрессия. Байкал был для неё не отдыхом, а скорее, лекарством. Наталья не горела желанием ехать и боялась за дочь, которая не сможет как следует отдохнуть перед последним учебным годом и выпускными экзаменами. Остап, в свою очередь, опасался за здоровье жены, которой врач настоятельно рекомендовал санаторий. Призвав на помощь дочь, он уговорил-таки Наталью. Точнее, уговорила Вика, безапелляционно заявив матери, что месяц без родителей будет для неё праздником, с огородом она справится шутя, вода рядом, целый пруд, а в магазин она будет ездить на велосипеде.

Вика страшно гордилась собой: не каждую девочку в пятнадцать лет оставят одну на целый месяц, не каждой доверят дачный участок, это взрослая ответственность. И доверие – тоже взрослое. Она ни за что не признается родителям, что крутится как белка в колесе, устаёт, а на велосипеде катается раз в неделю, позволяя себе честно заработанный выходной. За продуктами приходилось ездить в посёлок, поскольку магазина в «Красной калине» не было даже в проекте. Продуктов в поселковом магазине тоже не было, если не считать рыбные консервы, муку и крупу. Консервы Вика на дух не переносила, мука ей тоже ни к чему, а из крупы можно сварить кулеш. Вика добавляла в кулеш щепотку соли, луковку и ложку-другую растительного масла, и получалось вкусно, особенно если ты целый день не разгибала спины.

Вика не представляла, сколько стоят занятия с репетитором. И всерьёз верила, что денег от проданной картошки и яблок ей вполне хватит. Деньги, оставленные родителями на продукты, она тратила предельно экономно, отложив большую часть на вожделенного репетитора. Родителям об этом знать не полагалось. Как и о том, что картошку она не окучивала, потому что легче умереть, чем окучить три длинные-предлинные грядки. Вика легкомысленно прошлась по картошке тяпкой, порубив лебеду и сурепку, которая нагло вылезла там, где её не просили. И сочла проделанную работу достаточной.

И теперь с ужасом смотрела на незнакомых девчонок, держащих за концы мешок с картошкой, которая уже никогда не вырастет. А значит, репетитора не будет, и в Академию ей придётся готовиться самостоятельно. От этой мысли в животе у Вики стало холодно, словно она проглотила кусок льда.

* * *

Услышав о плеере и о картошке, Эмилия Францевна сорвала с себя фартук, крепко взяла внучку за руку и не слушая её «Не пойду, не хочу!» потащила на место преступления. До участка Пилипенко от них четыре улицы, так что зрителей набралось достаточно. Всю дорогу Эмилия Францевна не замолкала, гневно восклицая: «Среди бела дня ограбили! Es ist empörend!, Es ist unerhört! (немецк.: Это возмутительно! Это неслыханно!).

– Нет, вы посмотрите на них! Кого они вырастили, Пилипенки эти? Воровку малолетнюю! Das ist Mist! Der kleine Schlampe! (немецк.: Вот дрянь! Маленькая свинья!) По ней колония плачет! Гнать их из «Калины» в три шеи…

С наглой хозяйкой «треугольника» она разберётся, будьте уверены. Девчонке не поздоровится. Будет прощения просить за отнятый плеер, на коленях, перед всеми. «Schaiss…(грубое ругательство). Eine faule Sache»( нем.: дело дрянь).

Привлеченные криками, калиновцы оставляли свои дела и спешили к калиткам… К Пилипенковскому «треугольнику» Эмилия Францевна пришла с «группой поддержки» из восьми человек. Громко забарабанила в калитку, которая (вот же наглая девка!) оказалась запертой.

– Не отдашь плеер, сама войду и возьму, а ты калитку новую ставить будешь!

– А вы стёкла будете вставлять. Новые. Тронете калитку, я вам окна побью, все! – Вика вышла из дома, демонстративно поигрывая рогаткой.

– О как! Все видели? Все слышали? – распаляла себя Эмилия Францевна. И с удовлетворением разглядела на Викиных щеках блестящие дорожки слёз.

– Что плачешь? Боишься? Не трону я тебя, и калитку твою не трону. Чермен в пятницу приедет, сам с тобой разберётся.

– Со мной родители разберутся… Приедут, а картошка вся выкопана, – всхлипнула Вика.

Зрители восторженно внимали – поглощая, впитывая, вбирая в себя до капли чужое горе, чужое отчаяние и слёзы…

Роза стояла, закрыв ладонями лицо и не отвечая на участливые вопросы калиновцев.

Эмилия Францевна сменила тактику и перешла к мирным переговорам.

– Наша-то Роза твою картошку не копала, в сторонке стояла. Нашу-то – за что обидела? Ей плеер этот отец три года обещал, условие поставил: круглые пятерки по всем предметам, и чтоб четверки ни одной. Девка как проклятая над уроками сидела, подружки гуляют, а она сидит, зубрит. В том году одна четверка была, одна всего, по рисованию! А он упёрся и ни в какую. Девчонка слезами умывалась, а отец всё одно – не купил. А в этот год из кожи вылезла, круглая отличница, и по английскому, и по французскому, и по физкультуре… Так что игрушка эта ей не за так досталась. Она его всю неделю из рук не выпускала, плеер этот, даже спать ложилась с ним. А ты отобрала. Чермен в субботу приедет, спросит – где плеер. Что она ему скажет? Теперь не знаю, что будет, – вздохнула Эмилия Францевна, и по толпе собравшихся эхом прокатился вздох.

Вика, однако, на жалость не повелась.

– Она не копала, – подтвердила Вика, и Эмилия Францевна обрадованно закивала: «Ну вот. Я же говорила, наша Роза никогда не возьмёт чужого, другое воспитание. Я же говорила, она не копала!»

– Так я и говорю, другие копали, а ваша «воспитанная» на шухере стояла, – с презрительной усмешкой продолжила Вика. – А плеер не отдам, пока они мне за картошку не отработают. Мы с каждой грядки осенью по два мешка собирали, а они две грядки выкопали, остальное вытоптали. Так что шесть мешков нам должны. Думаете, мне родители спасибо скажут, когда огород увидят? – не сдавалась Вика.

– Хулиганка! Воровка! – сорванным голосом выкрикнула Эмилия Францевна.

– Это мы ещё посмотрим, кто воровка. Через месяц папа с мамой приедут, они вам устроят. Мы на вас в суд подадим за воровство. Сначала на товарищеском суде всё расскажем, правление соберём. Потом в горсуд заявление напишем, с приложением протокола собрания, – спокойно сказала Вика, и от её спокойной уверенности Эмилии Францевне стало нехорошо. Она представила реакцию зятя («Я вам ребенка доверил, а вы и не знаете, чем она здесь занимается. На всё СНТ опозорили, скандал устроили, не хватило ума помолчать…») – и медленно осела на землю.

Вика демонстративно заперла калитку и ушла в дом. И только за дверью позволила себе слёзы: выкопанную картошку ей не простят, не будет картошки – не будет и денег на репетитора по рисунку. Плеер так или иначе придется вернуть, а без репетитора об Академии живописи можно забыть. Вика опустилась на корточки, привалилась спиной к двери и заплакала.

* * *

«Ба, ты чего? Вставай! Она все равно плеер не отдаст. Ты не бойся, тебе ничего не будет, я папе скажу, что на озеро без твоего разрешения ушла, я одна виновата, а ты ни при чём» – сказала Роза бабушке. Эмилия Францевна тяжело поднялась, отряхнула от пыли юбку и поплелась домой. Все собравшиеся молчали, потрясенные словами девочки. Эмилия Францевна побаивалась зятя, который не позволял ей наказывать внучку за проступки и делать ей замечания. Впрочем, кормить девочку сладостями и разрешать ей валяться в постели до полудня зять тоже не позволял. Жаловаться Инге не имело смысла, и Эмилия отводила душу в разговорах с соседкой по участку.

– Я ему нужна как нянька, пока дочка не вырастет. А как вырастет, тут он меня и турнёт, и Инга моя не заступится. Молчит и в рот ему смотрит, что он скажет, – жаловалась Эмилия Францевна соседке, с которой они частенько чаёвничали, перемывая косточки калиновцам. Забывшись, она «переводила рельсы» на дочь, которую Чермен, по её словам, избаловал донельзя:

– Инге моей ни в чем отказу нет, муж хоть бы раз прикрикнул, ногой бы топнул, совсем совесть потеряла: и то хочу, и это. А Чермен и рад стараться, то ей шубу новую, то круиз Средиземный, – подперев рукой щёку, рассказывала Эмилия, забыв, что минуту назад поносила зятя и упрекала его в скупости и домострое. – Я-то её в строгости воспитывала, воли не давала. А теперь ей слова не скажи, у неё теперь муж есть, ей мать не указ. Жену разбаловал, а дочку в ежовых рукавицах держит, уж как она плеер этот просила, как просила, а он ни в какую. Три года обещаниями кормил, говорил, только за круглые пятерки, а круглых-то не получается у нас. Девчонка вся извелась, а он улыбается, ему – что…

Стараниями Эмилии Францевны мнение калиновцев о Чермене было сформировано неслабое: черкес он и есть черкес. Злой как собака. А плеер дорогой, Чермен его из самой Японии привёз. Страшно подумать, что он с дочкой сотворит…

Глава 7. Чермен Бариноков

Черкес по отцу, татарин по матери, Чермен потерял родителей, когда ему исполнилось двенадцать. Мальчика забрал к себе дядя по материнской линии и воспитывал вместе со своим сыном, ни в чём не делая меж ними различий. Дети, рождённые в смешанных браках, у татар считаются своими. Стал своим и Чермен, который так и не смог привыкнуть к татарским обычаям и образу жизни, но смог оценить дядину заботу о нём, хотя в свои двенадцать лет не считал себя ребенком: Чермен был маленьким мужчиной, воспитанный отцом в традициях карачаевских черкесов.

Здесь пора уже сказать, что Алихан, дядя Чермена, был мэром Ферганы, среднеазиатского города с населением триста сорок тысяч человек. Впрочем, мэром он стал, когда Чермену исполнилось четырнадцать. А через три года Алихана застрелили на пороге мэрии.

Оставаться в городе было нельзя, Чермен с Гасаном кожей чувствовали опасность. Тем более, что Алихан успел переписать на двадцатидвухлетнего сына всё что имел, а имел он немало. За три года Алихан продал добрую половину городской собственности, другую половину выгодно сдал в долгосрочную аренду, и деньги лились рекой, оседая на счетах, открытых Алиханом на сына.

Посовещавшись, братья решили уехать в Самарканд – в городе с трехмиллионным населением легко исчезнуть, там их уж точно не найдут.

Но их нашли гораздо раньше. В Гасана стреляли на вокзале, когда они ожидали посадки на самаркандский поезд. Он выжил благодаря случайности: в момент выстрела у «мерседеса», которого неосмотрительно коснулся плечом неудачливый снайпер, сработала сигнализация. Громко взвыла сирена, у стрелявшего дрогнула рука, и пуля, метившая в сердце, попала Гасану в плечо.

Семнадцатилетний Чермен, месяц назад переживший смерть приёмного отца, с ужасом смотрел на странно спокойное лицо брата, который лежал, прикрыв глаза, словно устал и прилёг отдохнуть на горячие от солнца тротуарные плиты. Такое же лицо было у Алихана, когда он лежал в гробу – спокойный, безмятежный, словно отдыхал после успешно проделанной работы. И такие же глаза – прикрытые угольно-черными ресницами, которые, казалось, подрагивали, словно невесомые крылья бабочки.

В этот день Чермен постарел на десять лет, на виске появилась седая прядь. Приехавшая бригада врачей была удивлена, когда выяснилось, что операцию им придется делать в машине «скорой помощи», по дороге в аэропорт. К счастью, пуля прошла навылет, под ключицей, не задев кость, и требовалось лишь прочистить рану и наложить повязку. Ранение было опасным, Гасан потерял много крови, а на переливание не было времени: попытку могли повторить.

Врачи сделали что могли. Через два часа щедро оплаченный Черменом спортивный самолёт поднялся в небо, держа курс на Казань. От Самарканда пришлось отказаться: те, кто вычислил их на вокзале, наверняка знали, куда они направляются.

На этом неприятности, если их можно так назвать, кончились. После лечения в частном закрытом госпитале Гасан купил дом в элитном поселке с великолепным видом на Волгу, женился на дочери главы Судебного департамента республики Татарстан и поступил в Казанский филиал Всероссийского государственного института юстиции (РПА Минюста России) на юридический факультет. И судя по всему, чувствовал себя в Казани как дома.

Чермен пожил какое-то время у Гасана, но в Казани не остался, и в Университет поступать не стал. Поделив деньги Алихана, братья расстались. Семнадцатилетний Чермен понимал, что ему не досталось и четверти украденных Алиханом из ферганской казны денег, но спорить с законным наследником не стал, молча сунул в нагрудный карман подаренную Алиханом банковскую карту и на прощанье крепко обнял брата. Из всей родни у него остался только Гасан.

Отслужив два года в армии и получив профессию связиста, Чермен остался в Кинешме, куда его забросила судьба. И удивляясь самому себе, женился на Инге Грандберг, поволжской немке, с которой познакомился случайно – увидел и застыл как вкопанный, завороженный взглядом серых как ноябрьское небо глаз. Глаза просили, умоляли, и Чермену казалось, что он слышит молчаливое признание в любви. Девушка смотрела на него, как он сам на неё смотрел: не в силах отвести взгляда. Потом они оба смеялись, вспоминая это встречу, и как они уставились друг на друга и думали об одном и том же: вот сейчас он (она) уйдёт, и как тогда жить – без него (без неё)?

Инга с матерью обитали в обветшалом от времени домике, который был их частной собственностью. К дому примыкал крохотный садик с яблонями и вишнями. Посыпанная песком дорожка, окаймлённая солнечно-желтыми настурциями и синими васильками, вела к теплице, сверкавшей чистыми стёклами. Капустные грядки радовали глаз крепкими кочанами, под ореховым кустом блестела свежим лаком деревянная скамейка. Всё здесь было вычищено, выметено и заботливо ухожено, с чисто немецкой аккуратностью. Жили Грандберги в относительном достатке (с точки зрения Чермена – в относительной бедности). В теплице зеленели огурцы, в сарайчике хрюкал поросенок, по двору расхаживали пестрые куры, рылись в тёплой пыли, и заполошно кричали, оповещая хозяек о снесенном яйце.

Чермен поставил новое крыльцо, починил сарай, сложил во дворе тандыр, замешивая глину с мелко резаной соломой и обмазывая ею кирпичи с ловкостью профессионала. Он умел всё, и Эмилия Францевна благодарила Пречистую Деву за зятя, который заменил в их доме хозяина, умершего прошлой зимой.

Когда Чермен заговорил с женой об отъезде, она смотрела в сторону, отводя глаза, и молчала. Оставить мать она не сможет. Расстаться с Черменом… Будет невыносимо, невозможно тяжело, но ей придётся это сделать: своих решений муж не менял, и Инга об этом знала. Им придётся расстаться. Вот только ребенок… Сказать или не сказать, промолчать? Инга решила не говорить мужу о беременности: так ему спокойнее будет, пусть едет, пусть будет счастлив. Эмилия Францевна видела терзания дочери и настойчиво убеждала её, что она справится, не старая ещё, проживет и одна, а Инга с мужем будут приезжать каждый год, в отпуск. Но об отпуске у Чермена были другие понятия, и Инга об этом знала.

Поэтому сказала мужу, что никуда с ним не поедет, ни в чем его не упрекает и если ему так надо – то пусть едет. «Разведёмся и дело с концом» – не сдержавшись, брякнула Инга. И встретила удивлённый взгляд, который сменила откровенная усмешка. – «О разводе даже не мечтай» – был ответ.

Чермен давно всё решил, он всё и всегда решал сам. Инга с матерью вытаращили глаза, когда узнали, что поросенка и кур им придется продать, и дом тоже. С покупателем Чермен уже договорился. В Москву они поедут всей семьёй, вместе с Эмилией Францевной, оставлять её одну в Кинешме Чермен не собирался. Инга ждала ребенка, Чермен об этом знал (каким-то непостижимым образом он знал всё и всегда), и медлить было нельзя.

– Да как же это можно, всё здесь бросить и уехать? А ты подумал, где мы жить будем, за домик наш много не дадут, на московскую квартиру не хватит, это даже смешно, – обрела наконец дар речи Эмилия Францевна. Говорила, прокатывая слова между губ дробно рассыпающимся говорком, а сама уже верила, уже знала: и денег хватит, и квартира у них будет, а главное – она не останется здесь одна, она бы просто умерла – одна. Её двадцатилетний зять оказался умнее, чем она думала. И решил взять её с собой, хотя зачем она ему нужна – тёща есть тёща. Эмилия не понимала одного: Чермену не хватало матери, все эти годы не хватало, и сам того не сознавая, он тянулся к тёще, которая никогда не встревала в их с Ингой размолвки и не принимала сторону дочери, мудро держа нейтралитет. Зятя она звала сыном, и бросить её, оставить одну – он не мог. Это было бы недостойно мужчины.

В Москву Чермен решил перебраться, когда на банковскую карточку, подаренную ему Гасаном, стали приходить крупные суммы: «раскрутившись» в Казани, Гасан не забыл о брате и честно делился прибылью.

Чермен оказался под стать своему дяде – умелым и оборотистым. На деньги, вырученные от продажи дома, в Москве сняли квартиру, с которой через полгода съехали – Чермен устроил тёщу в ЖЭК, где она только числилась, а работал кто-то другой (Эмилия не спрашивала, кто. Зять не любил вопросов).

Втроем они перебрались в служебную квартиру на первом этаже, с паркетными полами, которые Чермен застелил коврами, разбросав по ним красиво расшитые подушки. Инга светилась от счастья, Эмилия Францевна была благодарна зятю за дочь, пекла его любимые пироги с брынзой и вязала «приданое» для будущей внучки. Инга поступила на курсы дизайна интерьера и ходила, по определению Чермена, «сильно гордая», заявив мужу, что по окончании курсов он своей квартиры не узнает. – «Ты сначала ребенка роди, интерьером после займёшься» – улыбнулся Чермен.

Летом к ним приехал Гасан. Поздравил двоюродного брата с рождением дочери, завалил дорогими подарками Ингу с матерью, и подключив свои связи, устроил Чермена на работу, о которой Инга молчала, а Эмилия Францевна не спрашивала. В сказку про телефонный узел, где зять, получив в армии специальность связиста, «ставил телефоны», Эмилия Францевна не поверила.

О том, в каком ведомстве работал Чермен, на дачах никто не знал. Эмилия Францевна жила на даче с весны до осени и от души радовалась, когда к ней заглядывали соседки. Накрывала на террасе чайный стол и вела неспешные разговоры об огурцах, которые не растут и чахнут, и она поливает их водой, разведенной молоком. О вишенье, которого в этом году уродилось много, а внучка любит вишневый компот. О соседских девчонках, которые «цельный день без толку болтаются и вконец распустились».

– Каникулы у них, заняться нечем, вот и распустились.

– Нашей-то родители распускаться не дают, нашей мать заниматься велит, два часа каждый день: английский, французский, математика и русский. Да гимнастика утром и вечером, да хеквандо это треклятое, смотреть страшно, что она с собой вытворяет. Одним словом, при деле девчонка. И с подружками поиграть успевает, и бабушке помочь, и в пяльцах вышивать умеет. И в бочку залазит поливальную, а вода-то ледяная, из скважины. Она закалённая у нас, не простужается. Ещё танцами занимается, они её возят после школы в студию, – хвасталась Эмилия Францевна, умудряясь проговорить весь вечер и ни словом не обмолвиться о зяте и о дочери.

«Хитрожопая» – определили калиновцы. Они работали в одном проектном институте и знали друг о друге всё. Ну, или почти всё. И теперь изнемогали от любопытства и строили догадки и предположения о Чермене, неведомо как оказавшемся членом СНТ «Красная калина». Участок ему якобы подарил брат, Николай Садеков.

– Никакие они не братья! Николай у нас десять лет работает, о брате ни словом не обмолвился – шептались калиновцы. – Татары народ дружный, это всем известно, но такие подарки не дарят даже братьям. Продал Николай участок, ясно как день. И дом продал. Для кого строил – махину такую? Кирпич фигурный, крыша ломаная, подвал бетонный, громадный. Денежки выгодно вложил и продал.

– Ну, продал, так что? Участок Садеков получил по праву, десять лет проработал. А что продал, это его личное дело. Хотя некрасиво, конечно. Мог бы своим уступить, сотрудникам.

– А он «своему» и продал! Свояк свояка видит издалека.

* * *

Чермен приехал в пятницу вечером. Молча выслушал сбивчивый рассказ Эмилии, молча обнял зарёванную дочь и не сказав ни слова ушёл к Пилипенкам. Вернулся мрачнее тучи. Не позволив себе эмоции, скомандовал дочери: «Спать. Утром мы поговорим, и ты мне всё расскажешь. А сейчас тебе пора спать, смотри, у тебя глазки закрываются, спать хотят…» – Чермен поцеловал Розу в заплаканные глаза, сгрёб её в охапку, как маленькую, и понёс наверх…

Утром у Чермена был тяжелый разговор с дочерью. Роза плакала и повторяла, что она не виновата. Но Чермен был непреклонен.

– Умей отвечать за свои поступки. Тебе не нужно оправдываться, я тебе верю. Моя дочь никогда не возьмёт чужого. Но ты ведь не ушла, ты осталась и смотрела. Значит, одобряла.

– Папа!! Я не одобряла, я им говорила, что так нельзя, а они все равно!..

– Говори спокойно, не кричи. Я тебе верю. Но вы там были вместе, значит, и отвечать будете вместе. То, чем занимались твои подруги, называется воровством.

– Папа! Они не воровали, они хорошие! Они просто не знали!

– Верю, что – не знали. И что хорошие – верю. Но они твои друзья. А разве друзей бросают в беде? Ничего, дочка. Поработаешь. От тебя не убудет.

* * *

Семья Бариноковых в полном составе сидела за столом. Роза с опухшими от слёз глазами примостилась на отцовских коленях, держась за его шею и время от времени всхлипывая. Калиновцы не ошиблись: Чермен был зол как дьявол, сверкал на тёщу злыми глазами, то разжимая, то сжимая пудовый кулак левой руки (правой он обнимал дочь).

Вцепилась в отца, не оттащишь. Чермен с ней строг, ни в чём спуску не даёт, а она его ждёт всю неделю, как приедет – аж светится вся. Заколдовал он её, что ли… Эмилия Францевна злилась, но молчала. Чермен гладил дочь по волосам, но не утешал. И к возмущению жены и тёщи, встал на сторону «противника». Роза совершила дурной поступок. Плачет – значит, так и должно быть.

Ингу бесило, что девочка льнула к отцу, которого явно любила больше, чем её. Роза всхлипывала, то успокаиваясь, то опять начиная рыдать. Раздражало Ингу и то, что муж не позволил ей утешать дочь, и сам не утешал, только сунул ей салфетку, в которую Роза судорожно сморкалась.

На этом сочувствие было исчерпано. Чермен, которому Роза честно рассказала обо всём, оправдывал Вику и осуждал дочь, которая сидела у него на коленях и не делала попыток уйти. Чермен обнимал её одной рукой, а другой постукивал по столешнице, словно молотком вколачивая слова. От слёз Роза начала икать, и Чермен налил ей воды – полстакана. Поднёс к губам и велел выпить не отрываясь. Роза послушно пила воду, постукивая о края зубами. Икать она перестала, способ оказался действенным.

– Всё выпила? Молодец, – констатировал Чермен, отбирая у неё стакан. —Теперь подыши, как паровозик. (Роза старательно дышала, глядя отцу в лицо и шумно втягивая в себя воздух). Вот и всё, и больше не будешь икать.

Проявил заботу, водой напоил. Мог бы компоту налить, её любимого, вишнёвого, – мысленно возмутилась Инга, гневно сверкнув глазами на мужа. Чермен сделал вид, что не заметил этого взгляда. И усмехнулся про себя: как же сильно она его любит, если ревнует к собственной дочери…

Инга с матерью так и не узнали, о чём он говорил с Викой Пилипенко.

Глава 8. Разговор по душам

Калитка «треугольника» оказалась запертой. На стук вышла девочка лет пятнадцати, со взрослыми глазами на полудетском лице. Глаза были заплаканные.

– Верни что взяла, – негромко сказал Чермен. – Это не игрушка, дорогая вещь. Так нельзя.

– А картошку нашу воровать можно? – Девчонка упёрлась руками в бока. – Я в Загорск уехала, за продуктами, а они пол-огорода выкопали! (О том, что в Загорск она ездила на велосипеде, экономя деньги на автобус, и теперь корила себя – автобусом приехала бы раньше, и они бы не успели столько выкопать, – Вика говорить не стала).

– Так они же вернули.

– Вернули… Она бы выросла, и было бы в пять раз больше. Что я теперь родителям скажу? Они в августе приедут, что я им скажу? – повторяла Вика, судорожно стискивая пальцы, и Чермена поразило её отчаяние.

– Скажут, что мне ничего доверить нельзя, и денег не дадут… – Вике не хотелось плакать при постороннем человеке, но она не смогла удержаться и заплакала.

– Зачем тебе деньги?

– На репетитора, в Академию поступать… У нас денег мало, мама на полставки перешла, и кредит выплачивать надо… Папа сказал, вот картошку продадим… – Вика не договорила, захлебнувшись слезами.