Вечеринка

– Ты забываешь, Лиза, что тебе замужем не пришлось бы уже работать весь день, – напомнила Софья Сергеевна, вешая через плечо сырое полотенце и беря в руки поднос с посудой.

Семенова даже вскочила.

– То есть, как это не нужно?..

Хозяйка, улыбаясь, проплыла своей величавой поступью к буфету…

– Очень просто, Лиза… Муж обязан заработать…

Она уставила поднос на выдвинутую доску и с любовью бережно начала убирать на полки новый сервиз.

– А я?..

Семенова ударила себя в грудь рукою. Глаза её сверкнули и, голос дрогнул.

– А ты сиди дома и веди хозяйство…

– Да!.. торжествующе подхватила Евтихьева, – дома сидите!..

– Чтоб я ему на шею села? Чтоб у него на извозчиков, на башмаки… на марки… на нищих деньги просила?

– У всех так, милая!..

– Ни-ни… ни… ни… ни!..

Семенова зажала уши и затрясла головой. Вся её нервная фигура трепетала от страстного волненья.

– Хоть убейте меня… не пойму!.. Не согласна я В такое рабство попадать… Нет!.. Нет!.. Это унизительно… позорно… Наконец, это даже недостойно, нечестно…

– Что-о?..

Евтихьева глаза выкатила.

Софья Сергеевна раздражительно поправила сползавшее с плеча чайное полотенце.

– Когда есть образование, здоровье… досуг? По какому праву сесть на шею кому бы то ни было?.. Быть паразитом?.. Видеть, как бьется любимый человек, хиреет, теряет здоровье, наконец?.. О, какая несправедливость!.. Какая слепая жестокость!..

Михайлова, вся просияв, протянула руку Семеновой.

– О, как я вас понимаю, Лизавета Антоновна!

Та крепко пожала руку молодой женщины, но поглядела на нее удивленно, словно спросонья. Она была так полна собственными мыслями, что не умела проникнуться чужим настроением.

Софья Сергеевна презрительно скривила губы.

– Ну!.. Понесла опять свою ерунду о женском вопросе.

– Это уж не женский, выходят, а мужской вопрос, – съехидничал Ельников. – Четыре черви… Пасс…

– Пасс…

– Вот подожди, Лизавета Антоновна, как старость придет… уж недалеко это время… И останешься ты одинокая и никому ненужная, с ревматизмами, печеночными коликами и тому подобными удовольствиями. В клинику умирать приедешь… По крайности, – продолжала Софья Сергеевна, гремя у буфета дессертными ножами и тарелочками, – мы, замужния, можем сказать про себя, что жили… хорошо ли, плохо ли, да жили… любили, радовались на детей…

– Хоронили их, – подсказала Семенова.

Бледное личико Михайловой дрогнуло от неожиданной боли воспоминаний.

– Пусть и страдали даже, – согласилась хозяйка, возвращаясь к столу, и с усилием поставила перед гостями хрустальную вазу с фруктами. – Все-таки мы знали и тени, и свет, и изнанку, и казовую сторону жизни… А вы что?.. В конторе костяшками простучали до старости?.. Эдакая сладость, подумаешь!..

Все потянулись за фруктами, кроме Семеновой, которая слушала жадно и напряженно, как будто защищала дело в суде.

– А какая сладость плодить детей?.. И за это страдать?.. Платить за это здоровьем… зачастую жизнью? И все это за стол, квартиру… и за право жить без труда…

– Не нами началось, не нами и кончится, – изрекла Евтихьева, поедая с аппетитом холодный виноград…

– Волков бояться, Лиза, в лес не ходить…

– В толк не возьму, зачем вы туда ходите?.. – крикнула Семенова и вдруг рассмеялась.

Софья Сергеевна понесла вазу в гостиную к винтерам и реплики подать не успела.

– А как же по-вашему поступать, когда полюбишь?.. – спросила Михайлова, придвигаясь и кладя локти на стол. её маленькие ушки разгорелись от волнения. На щеках выступил слабый румянец. – Вы, Лизавета Антоновна, рассуждаете так, как будто совсем нет любви, разрушающей все эти гордые теории и мудрые планы.

– Ах, какой вздор!

– Что вздор?.. Любовь?..

– Ну уж это вы рисуетесь… Полноте!.. досадливо заметила тетушка, два раза бывшая замужем и уходившая от обоих мужей к поклонникам.

Семенова знала наперед, какой эффект произведет её фраза и поглядывала на всех с саркастической усмешкой.

Софья Сергеевна вернулась и села чистить мандарин.

– Ну уж тут вы ее не переговорите, – усмехнулась она. – Любовь – это тоже её конек…

– Ведь не можете же вы отрицать любовь, даже если сами ее не испытали?.. страстно настаивала Михайлова.

– Да, я её не испытала…

– Ты – нравственный урод, Лизочка… Это давно решено… На тебе мандарин!.. Кушай!..

– И вовсе не урод… Почему непременно урод?.. Разве я одна такая?.. Разве мало холостяков, никогда не переживавших этой горячки?.. Этого безумия?.. Наконец, господа, что называть любовью?..

– Эта становится интересным, – сказал Ельников из гостиной и насторожился весь, как военная лошадь, услыхавшая музыку.

– А вы все-таки сбросьте бубну-то, – напомнил ему партнер.

– Я признаю любовь, как одну из потребностей жизни, – начала Семенова.

– Высшую…

– Главную, – крикнула тетушка и ударила кулачком по столу.

– О нет!.. Так как без неё обходится подавляющий процент девушек… А попробуйте-ка обойтись без пищи и воздуха!..

– Только эти иллюзии придают жизни красоту и ценность! – печально заметила Михайлова.

– Нет, Ольга Павловна, – сознание своей свободы и силы имеет не меньшую красоту!.. Вся беда в нашем романтическом воспитании… Отчего для мужчины любовь всегда на втором плане?.. На первом дело его, служение идее… карьера?.. А у женщин – в любви все… Изменили ей, охладели к ней, бросили – и жизнь разбита… И наступает банкротство… И сколько миллионов женских жизней, сколько сил приносится в жертву этому Молоху!.. Не обидно ли это?.. Не возмутительно ли?

– Так было и будет всегда, Лиза…

Семенова так и подскочила.

– Кто-ж это тебе сказал?.. Или ты думаешь, что жизнь что-то неподвижное и незыблемое?.. Слава Богу! Идеалы изнашиваются, как платье… идеи умирают, как люди… Три тысячи лет назад этой легенды о вечной и романтической любви не было и в помине… А через сто лет её опять не будет…

– Чего же вы теперь так, pardon, раскудахтались?..

– Нахлынет новая волна… и смоет бесследно все, чем вы жили… И пусть будет так!.. И да здравствует будущее без иллюзий…

– Ха!.. Ха!.. – заливалась хозяйка, откинувшись в кресле и бесцеремонно заложив ногу на ногу. Вот она всегда так… Слыхали вы ее?..

– Бог ее знает, как завралась… – сердито проворчала Евтихьева и смолкла, жуя яблоко.

– Да… – бледно и как-то болезненно улыбнулась Михайлова. – Вспоминается сказка Гаршина, помните?..

– «То, чего не было»? – подхватила Семенова, сверкнув глазами.

– Да… Так и кажется, слушая вас, что надвинется какая-то стихия в лице Антона-кучера… и раздавит всех нас с нашим крохотным счастьем, которое досталось нам так дорого… Такая чудная сказка… И такой трагический финал…

– И раздавит… Ха!.. Ха!.. Наверное… И смоет бесследно… А в первую голову тебя, Софья Сергеевна – и вас…

– Меня?!. – Евтихьева замахала руками. – Будет вам глупости-то врать!.. Кажется, я никого не трогаю?

Она захватила пару яблоков и уплыла в гостиную. Надо было доглядеть, как играет муж и удержать его за фалду, коли зарывается…

Семенова хохотала, взявшись за бока и раскачиваясь на каблуках всем туловищем.

– Ха!.. Ха!.. Воте Гаршинская улитка-то! Мне был бы лопух, а его довольно… Вот я четыре дня ползу, а он все еще не кончается… А за этим лопухом. есть еще лопух… а в том лопухе наверно сидит еще улитка… Вот вам и все… Ха!.. Ха!. Ха!..

Михайлова тихонько улыбалась. Улыбалась и хозяйка… Ах, милая, зубастая Лизавета! Сколько в ней бодрости!..

А Семенова продолжала, чуть не плача от смеха, цитировать Гаршина.

– И прыгать никуда не нужно… Все это выдумки и пустяки… Ха!.. Ха!.. Ну не гениально ли это подмечено?.. Сиди себе да ешь лист, на котором сидишь… Ох, батюшки! Уморила!.. Уползла улитка., оскорбилась, никак? Ну уж типик!..

Она в изнеможеньи упала на стул и опять вытерла влажные глаза.

– Вот хохотушка-то… ешь мандарин!.. Как у тебя в горле не пересохнет от болтовни?

– Ах, люблю поболтать, – созналась Семенова. – В конторе день деньской молчишь, а тут точно тебя прорвет… И надо признаться, люблю в чужия дела нос совать, блого он у меня длинный… Недаром меня за-границей одна немка Naseveiss называла… А может быть, и ты на меня обиделась, Софья Сергеевна? – вдруг встрепенулась Семенова.

Софья Сергеевна добродушно махнула рукой.

– Что на тебя обижаться?.. Ведь это ты не серьезно, надеюсь?

– Ах, серьезно, голубчик! Ты стоишь на очереди, так сказать, и обречена на вымирание… Постой… Дай мне кончить… Возьми-ка литературу… Сколько вымерло на Руси типов?.. Гоголевские, Тургеневские… Все эти Коробочки… Плюшкины… Чертопхановы… Лизы, кончающие монастырем… Пройдет еще лет пятьдесят, и такие «барыни», как ты, тоже будут анахронизмом… Люди ХХ-го столетия будут читать о наших укладках и дивиться, на каких бахчах такие фрукты росли?.. Сытые, обеспеченные… за четыре стены замуровавшиеся от общества… ко всему глухия и слепые, как кроты!..

– Что такое?.. – вскинулась Софья Сергеевна и грозно сдвинула темные, как бархат, брови. – Ты опять, кажется, завралась, Лизаветушка?..

– Не хотите-ли вы этим сказать, что будущее принадлежит таким, как я?.. – с горечью подхватила Михайлова.

Семенова живо обернулась к ней, и глаза её вспыхнули, как угольки.

– Именно… Таким, как вы…

– О не дай Бог!.. – горестно воскликнула Михайлова. – А детей?..

– Да… ты о них забываешь…

– А вы забываете о жизни, которая усложняется? Она жестока, беспощадна, она не считается с вашими чувствованиями, она требует громадной затраты энергии… Вы забываете о борьбе за существование, которая становится все напряженнее… Вот твой муж, соня, в трех местах служит… И то не хватает средств… Жизнь дорожает, а жалованье не прибавляется… и конкурренция все-таки громадная…

– Ужасно!.. – болезненно вырвалось у Михайловой.

– А почему вы, Ольга Павловна, ушли на заработок? Потому что ваш муж не в силах прокормить один всю семью?..

– Еще-бы!..

– Вот вам закон необходимости!.. Ход жизни вытесняет Софью Сергеевну и на её место ставит Ольгу Павловну… И через полвека от Софьи Сергеевны останется одно воспоминание…

– Послушай… Ты говоришь возмутительные вещи…

Софья Сергеевна начинала сердиться.

– Можешь возмущаться… Но это фатально, душа моя…

– Я считаю себя печальным исключением, и мою семейную жизнь уродством… – печально усмехнулась Михайлова.

– Нет… Это только ассимиляция… Тот закон, по которому лягушка принимает цвет травы, а червяк поразительно похож на сухую веточку… это борьба за жизнь, только приспособление… словом то, Софья Сергеевна, чего у тебя нет…

– Но есть у моей кухарки?

– Вот именно… что есть у твоей кухарки… у горничной, у крестьянки, уходящей на промысел или фабрику. Там это давно… Но теперь это течение захватывает и новые слои… и нашу буржуазию…

– Радуешься ты чему-же?.. Скажи, пожалуйста!..

они страстно заспорили, перескакивая с предмета на предмет, коснулись и воспитания. Сыпались цитаты, ссылки на Руссо, на утопистов…

– Ты проповедуешь эгоизм… – кричала Софья Сергеевна.

– Нет! Это вы – жрицы его, буржуазные дамы… рассадники мещанских стремленьиц, мелких чувств и посредственностей…

– У тебя ум за разум зашел. Надо-же так зарапортоваться!..

– Это ужасно, если это так… – вмешалась Михайлова. – Дети-то чем же виноваты?

– Нет виноватых, говорю вам… Жизнь виновата… Современное человечество представляется мне облеченным в Тришкин кафтан, который трещит по всем швам, потому-что Тришка его перерос…

они все втроем кричали разом.

– Господа!.. Этак нельзя… – раздраженно протестовал Михайлов. – Мы сами себя не слышим…

– Что вы сказали?.. Я ничего не разберу… Чего у вас пять?.. – сердито переспрашивала Анна Денисовна.

– Затворите двери, господа!..

Тетушка встала и на ципочках пошла к дверям.

– Ах, Боже мой… Что за отчаянная девица!.. – сокрушенно вздохнула Евтихьева, глядевшая одновременно в карты мужа и в карты соседа.

– Король-девка!.. убежденно повторил Ельников, нервно дернул себя за бороду и выкатил глаза на партнера.

– Нет ничего выше материнской любви!.. гремел через запертые двери голос хозяйки. – Назови ты что-нибудь более святое…

– Пику клади… – шепнула под шумок Евтихьева мужу, который разыгрывал малый шлем.

IX

Вечер был в разгаре. Жара доходила до двадцати слишком градусов. В гостиной дым ходил сизыми волнами и свечи, казалось, горели тускло. Лица игроков раскраснелись и вспотели. За Анну Денисовну было страшно. Так и думалось, что ее хватит удар. Бледен, был только один Иванов. Он все поеживался от озноба, который прохватывал его все сильнее. В голове его стоял туман. Он проиграл что-то очень много, около двадцати рублей, и досада на ненужность этой утраты и всего этого вечера проникала его все сильнее, по мере того, как он яснее сознавал неотразимость болезни, захватившей в свою власть его надломленный организм.

«Тиф, что-ли?» – проносилось в его голове между двумя ходами. – «Ведь этак и умереть недолго»… И страх за детей, и жалость к жене тоскливо сжимали ему сердце. Вспомнилось ему, как он обидел ее нынче, как бешено кричал на детей… Их испуганные личики всплыли перед ним…

– Мерзость какая!.. – сказал он вслух.

– Да кто же виноват?.. – завопил Михайлов… Ведь я же с начала игры ренонс открыла в бубнах… А вы дуете в трефы?.. Верная игра проиграна… – сердился он, как и всегда, впрочем, бывший в проигрыше.

Софья Сергеевна вошла на минуту в гостиную и испугалась мертвенной бледности мужа.

– Тебе нездоровится?.. – шепнула она и ласково положила ему руку на плечо.

Он виновато посмотрел ей в глаза и на секунду задержал её руку, прикрыв ее своей горячей, сухой ладонью.

Это было тайное примирение супругов и оба почувствовали облегчение.

– Нынче ваш муж лапти плетет, – капризным тоном балованного ребенка пожаловался Михайлов.

Софья Сергеевна сощурилась на запись и еле сдержала восклицание. Но, не желая омрачать ни мужу, ни себе этой минуты, она добродушно засмеялась и потрепала Петра Николаевича по руке.

– Хозяин обязан быть в проигрыше… Вот вы сядьте с Анной Денисовной… Отыграетесь наверно… Ишь как ей везет!..

– Ей всегда везет, – недовольно пробурчал Михайлов и, разобрав только что сданную игру, бросил карты на стол с безнадежным жестом.

– Пасс!.. – произнес он уныло, с таким выражением и лицом, точно намеревался сказать: «Не стоит жить, господа»…

Из кухни, не смотря на тщательно запертые двери, проникал запах жарившейся индейки. Все остальные хлопоты по ужину были уже закончены. Горничная накрывала на стол под присмотром самой хозяйки. Софья Сергеевна не доверяла шустрой Ольге уставить новый хрусталь. Того гляди, опять грохнет рюмку!.. А у них такие чудные тоненькие ножки!.. Да и расстановка тарелок с закусками требовала тоже больших соображений. Анна Денисовна, например, любит закусывать зернистой икрой и сардинками, а запаха селедки и омаров не выносит. Муж её любит преимущественно селедку, да еще с репчатым луком… Значит надо их рассадить подальше друг от друга. Михайлов обожает омары, но для его желудка это яд, и Ольга Павловна за этими ужинами ни жива, ни мертва, так и следит за каждым куском, который направляется в рот возлюбленного Павлика. Надо поставит омары и семгу на другой конец стола и закрыть их бутылками пива и вина. А Михайловых посадить рядом, поближе, ну хоть к невинной икре, или к той же селедке…

Сдвинув темные брови, она ходила глубокомысленно вокруг стола, отдавая горничной короткия приказания.

Наконец, все было готово. Слава Богу!.. Можно вздохнуть полчасика, пока игра не кончилась!.. Вот только достать из комода новые салфетки… Прислуга не умеет уложить их эдаким особенным манером, чтобы они на тарелке напоминали ухо датского дога, круглое, твердое, чуть приподнятое.

В спальной, куда она вошла, отдуваясь и вытирая пот, выступавший поминутно, как бисер, на лбу и верхней губе, – было сравнительно прохладно и дышалось легко.

Михайлова и Семенева сидели одна у туалетного стола, другая рядом с швейной машинкой. Михайлова перебирала листья какого-то затрепанного иллюстрированного журнала, она была так поглощена разговором, что даже не заметила хозяйки.

– Что же вы предлагаете взамен?.. – спрашивала она, с тревогой глядя в лицо Семеновой. – Ведь нельзя же истребить в людях потребности любить, сходиться?..

– А они все о том же?.. Как это им не надоело?.. – подумала Софья Сергеевна и загремела ключами.

Ящик выдвинулся. Пахнуло фиалкой от атласных подушечек, незаметно приютившихся в грудах белья…

Сколько его тут было!.. Белье, как и посуда, сделалось страстью Софьи Сергеевны по мере того, как они выходили из прежней нужды.

– Шесть… восемь… десять… двенадцать… – отсчитывала она, наслаждаясь видом и прикосновением к этим твердым глянцевитым салфеткам, с огромной монограммой и дорогим рисунком… Как у Анны Денисовны…

– Шестнадцать… восемнадцать… двадцать… двадцать две… Хватило… Слава Богу!..

– Ольга!.. – позвала хозяйка, приотворяя дверь. – Возьмите белье!..

они обе двинулись в столовую, осторожно неся душистые салфетки.

– А дети?.. – тоскливо прозвучал в догонку им старый припев.

– Она, однако, только об одном и говорит… подумала невольно Софья Сергеевна – и как-то сразу ей стало ясно, что в жизни этой хрупкой, но мужественной женщины есть скрытая драма.

– Когда-нибудь человечество разрешит и эту задачу к всеобщему благу, поверьте… – долетали смутно отдельные фразы.

– А пока-то?.. Пока?.. – плачущим голосом говорила Михайлова. – Неужели вас не возмущает эта жестокость?

– Ах, Боже мой!.. – донесся в столовую страстный голос Семеновой и вызвал улыбку на румяные губы хозяйки. – Вы вдаль глядите!.. Вдаль… в перспективу… Нельзя в таких вопросах под ноги смотреть, да на месте топтаться!..

Софья Сергеевна вернулась, приказав горничной опорожнить на ломберных столах пепельницы, полные окурков.

– И откройте фортку в столовой… Только не забудьте притворить двери в детскую… Слышите, Ольга?

Софья Сергеевна упала на кушетку и с наслаждением вытянула ноги. Пятки у неё так и ныли.

Семенова мелкими шагами бегала по комнате и нервно потирала руки. Галстух её слегка сбился на сторону. Волосы на висках вспотели и растрепались. Михайлова с угнетенным видом шелестила листами журнала.

– Никак молчите?.. Вот чудеса-то!.. – усмехнулась хозяйка.

Михайлова подняла голову и бледно улыбнулась.

Семенова остановилась перед хозяйкой и добродушная Насмешка засверкала на её подвижном лице.

– Что, великомученица Софья… Притомилась?.. Разлеглась?.. тяжела, видно, шапка Мономаха?

– Тяжела ли, нет ли, – а только это жизнь… А книги твои – бредни…

– У тебя-то жизнь?.. Пыль, сор, суета сует…

– С людьми живем. А как же по-твоему связи поддерживать?

– То-есть как это связи?.. С кем?.. Для чего? Откуда?.. На какой почве возникает эта связь? На зеленом столе, что-ли?

Софья Сергеевна нахмурилась.

– А Халчевы?.. – повысила она голос.

Она подвинула себе под локоть старую атласную подушку, оперлась на нее и с вызовом посмотрела на подругу.

– Ты думаешь, Лиза, такие люди нам не нужны?

– Это Анна Денисовна-то?.. Эта иоркширская свинья усовершенствованной породы?

– Тише, Лиза!.. Ты с ума сошла!..

Хозяйка испуганно оглянулась на дверь.

Михайлова, тихо улыбаясь, притворила ее и села опять на место.

– Чего же ты от неё ждешь?.. Сочувствия?.. Помощи?.. Дружбы?.. Случись что с твоим мужем, завтра, ты думаешь, такие друзья выручат тебя из беды?

Софья Сергеевна была суеверна. Она чуть-чуть побледнела и тихонько поплевала налево – (от глаза)…

– Ну будет тебе каркать!.. Терпеть не могу!..

– Да уж очень досадно!.. Пять человек детей… а в один вечер швыряют такую уйму денег… Подумаешь, богачи, рентьеры!.. И кому удовольствие?

– Анне Денисовне, – упрямо заявила хозяйка, теребя облезлую кисть подушки.

– Ну да!.. Уйдет и тебя же осудив, что тянешься за ней из последнего… Ты думаешь, она тебе это варенье простила? Сделай одолженье, запомнит…

– Н-ну?.. – мечтательно улыбнулась Софья Сергеевна, вспоминая гневное и оскорбленное лицо инженерши.

– Кого, значит, ты тешила этим жур-фиксом?.. Свое собственное… самолюбие?

Глаза Софьи Сергеевны весело блеснули.

– Ну уж договаривай!.. Мещанское?

– А, конечно, мещанское… Утерла нос Халчевой, – говоря высоким слогом… Это называется «поддерживать связи»…

– Барыня… а барыня… пожалуйте на минутку, – таинственно зашептала горничная, приотворяя дверь.

Ужас вдруг отразился в чертах хозяйки.

«Разбили что-нибудь… подгорела индейка… кошка соус опрокинула»…

– Что такое?.. – упавшим голосом спросила она, быстро свесила ноги и кинулась к дверям.

– Я насчет маринаду… Как его, значит, разложить?..

– О, Господи!.. Можно ли так пугать?..

они скрылись на кухню.

Когда она минут через пять вернулась, Семенова, заложив руки за спину, стояла перед Михайловой и, высоко подняв брови, глядела вниз на нее без обычного сарказма, – с добротой. А Михайлова, нервно теребя и надрывая углы журнала, говорила с дрожью в голосе, с опущенной головой:

– Разве у меня есть семейная жизнь? Я – не мать детям… Когда я их вижу? Я и мужу-то почти чужая теперь… Весь день на уроках… И переделать тут ничего нельзя!.. За то теперь у детей светлая, сухая квартира, сытный стол, бонна… летом дача… Я знаю, что они не погибнут, как те… от сырости и недостатка питанья… Моя первая девочка… Господи!.. Могу ли я это забыть?.. У меня молока не было… а на кормилицу средств не хватало… Павлик сорок рублей получал… только… Как она мучилась воспаленьем кишок, моя крошка!.. Бывало Павлик… схватится за голову и., зарыдает… как мальчик… «Оля… Оля»… – скажет… «зачем мы только встретились»!..

Михайлова сильно побледнела и закрыла рукой глаза. Журнал тихо соскользнул с её колен.

– Так… так… – шептала Семенова, высоко подняв брови и сострадательно глядя на эту маленькую женщину, Которую не могла не уважать. – Все это так… все это неизбежно…

– Не плачь, Оля, – ласково промолвила хозяйка и глубоко вздохнула.

– Господа… ради Бога… извините… Это от усталости…

Вышла тяжелая пауза.

– Да, ничего нет страшнее нужды… – задумчиво согласилась Семенова.

– А все-таки лучше бросить половину уроков, – начала Софья Сергеевна. – Вдруг без тебя нянька уронит девочку!.. И она горбатая выйдет!.. Или, представь, пожар!..

– Ну, милая, так нельзя, – вспыхнула Семенова. – «Если, да если»!.. Разве при тебе нянька не может уронить ребенка?.. И пожар при тебе может случиться… А ты вместо детей вынесешь вот эту подушку, либо чернильницу!.. Ты-то разве никогда из дома не выходишь?

Софья Сергеевна покраснела при таком неожиданном обороте разговора. Ей вспомнилось, что она редкий день не ходит в гости или в лавки днем, а вечерами – пять дней из семи винтит в клубе, либо в гостях…

– Так не могу же я, как Анна Ельникова, в гости, или в театр ходить с целой оравой детей!.. – В голосе хозяйки послышалось раздраженье. – Вот Евтихьева на днях рассказывала… Позвали Анну куда-то в гости… к Петровым, кажется!.. А она явилась со всем выводком… «Мне, говорит, их не на кого оставить… Куда я, туда и они»… Скажите на милость, разве это не рисовка?.. Наконец, это неделикатно… и смешно… Их пятеро… Изволь всех накормить!..

– Нет!.. Отчего-же? – вступилась Михайлова. – Это последовательно… Анна Николаевна даже съесть себе чего-нибудь такого не позволить, чего нельзя её детям… Ах, чудная, идеальная женщина! – с восторгом воскликнула она, и бледные щеки её вспыхнули опять.

– Несчастная женщина, – возразила Семенова. – Жалкая фанатичка!.. Как надо отупеть от такого существования. Как далеко уйти от жизни!.. Охладеть к обществу!.. Квинт-эссенция эгоизма…

– Помилуйте, – Михайлова всплеснула руками. – Да вед её жизнь – подвиг… Сплошное самоотвержение…

– Куропатки, – холодно докончила Семенова. – Ах!.. Право, эти семейные подвиги меня ничуть не трогают!.. Думаете-ли вы, что образцовая мать не шарахнется в ужасе, когда в кухню к ней войдет другая мать-нищая, с больным и грязным ребенком на руках?.. Что она, поймет эту мать? Не крикнет ей: «не смей ходить в кухню!.. Еще заразу занесешь…» Или вы полагаете, что она не отправит в воспитательный дом подкидыша, найденного на крыльце её квартиры?.. Ах, эти чадолюбивые маменьки!.. Не из их ли деточек выходят карьеристы, шелопаи, люди с похвальной умеренностью запросов, с душевным убожеством? Жаль, право, что нет такой статистики, которая наглядно показала бы, сколько физического и нравственного увечья наносят эти маменки своим детям!..

– Анна Николаевна – такой развитой человек… Не забывайте, она была на курсах… Она мне как-то раз говорила, что следит за каждой мыслью ребенка…