Вечеринка

Петр Николаевич весь сморщился, словно уксусу хлебнул, пошарил в портмоне и, запахнув шубу, развевавшуюся на ветру, сунул извозчику серебряную монету.

– Что это, Петр… Ты никак рехнулся?

– Дай тебе Бог здоровья…

Извозчик выхватил кнут, ударил заморенную лошаденку, с запавшими потными боками, и санки скрылись из переулка.

– Охота разговаривать из-за пятиалтынного, – брезгливо заметил Петр Николаевич, подымаясь но лестнице казенной, квартиры.

– Нет, это просто возмутительно… Ты только развращаешь их такими подачками… И потом – это никаких денег не хватит. Я дала двадцать копеек сверх уговора… а он еще… Хорош хозяин… – твердила она, раздеваясь в передней.

– Ну да ладно… Будет… Авось не обеднеем…

– Ты всегда, всегда на смех…

В её голосе слышалась дрожь.

– Да будет тебе, Софья Сергеевна! – прикрикнул Иванов. – Испорть еще весь вечер мне из-за пятиалтынного… Вот бабы-то!.. Считай, что нищему подала… для спасения души… Не тот же он нищий?.. Тьфу… кончится тем, что сбегу на весь вечер…

– Я нищим таких денег не раздаю… – язвительно возразила она. – У нас пять человек детей…

– Ольга!.. Шубу!.. – загремел Петр Николаевич, бросаясь в переднюю.

Вышел маленький скандальчик, но кончилось все-таки миром. Софья Сергеевна во-время повисла на рукаве у мужа и не дала ему уйти.

Тем не менее воспоминание о пятиалтынном сосало ее до вечера, придавая колорит раздражительности её обыкновенно флегматичному тону.

Но вечером, накануне торжественного дня, Софья Сергеевна приобрела опять душевное равновесие.

Перед отходом ко сну, сидя на двухспальной кровати в теплой вязаной юбке и широчайшей белоснежной кофте она совещалась с кухаркой, под каким соусом подавать севрюжину; но Софье Сергеевне очень хотелось вовлечь в этот интересный, важный разговор и мужа.

Петр Николаич, схватившись за щеку, терзаемый зубной болью, нервно шагал по амфиладе комнат и с нетерпеньем ждал, когда, наконец, ему дадут лечь в постель. Ему почему-то казалось, что стоит ему лечь (и непременно среди тишины), – стоит согреть дергавшую щеку, как мгновенно прекратится эта мучительная боль.

– Я думаю, что следует сделать соус провансаль… Pierre… А?.. Как ты полагаешь?

– М-м… – доносилось из кухни неопределенное мычанье.

– И знаешь почему?.. Анна Денисовна… ведь она себя за образцовую хозяйку выдает… Так она спорила со мной на той неделе, что дома ни за какие деньги настоящего провансаля не получишь…

– Как, матушка барыня, не получить?.. Коли ежели хорошая кухарка, да все в плипорции…

– Нет… Она стоит, на своем, что никакая кухарка, – хоть будь она разбелая, – не сделает провансаля… А по книжке и подавно… Вот я и решила ей завтра нос утереть, – вдруг повысила Софья Сергеевна свое жирное контральто. – То-то сконфузится… то-то озлится… Слышишь Пьер?..

– Мм…

– Значит так, Агафьюшка… Индейку с яблоками, севрюжину с провансалем… С утра намочишь селедки и все приготовь для гарнира… Я сама уберу… И соус завтра сама буду делать…

– С шкаперцем? – меланхолически спросила Агафья, стоя в дверях, с сложенными на животе руками и склоненной на левый бок головой.

– Да, с капорцами и оливками… Я уж их купила… Помнишь, Пьер, какой соус я делала к твоим именинам?.. Пальчики все гости облизали… Еще тогда тетушка твоя…

Вдруг на пороге гостиной вытянулась длинная, сухая фигура Петра Николаевича. Округлившиеся глаза его прыгали от злобы.

– Да провалитесь вы… со всеми вашими тетушками и провансалями!.. – яростно закричал он и судорожно затряс сжатыми кулаками. – Дайте хоть на минуту покоя!.. Я повеситься готов…

Излияния замерли на устах Софьи Сергеевны. Она сделала кухарке таинственный знак, и та исчезла беззвучно, захватив мимоходом шерстяную юбку хозяйки и бариновы штиблеты.

Петр Николаевич моментально разделся, сбросил войлочные туфли «шептуны» и юркнул под одеяло. Наложив на ухо «думку» жены, он старался забыться. Но дрожь пронимала его все сильнее.

Софья Сергеевна не спеша разделась и с наслаждением растянулась своим холеным большим телом на чистом белье, пахнувшем фиалкой. Спать на одной кровати можно было только на боку, а потому Софья Сергеевна повернулась к мужу спиной.

Нервный окрик супруга нисколько не раздражил ее. Она была слишком благодушно настроена предстоящими хозяйственными хлопотами и будущим посрамлением Анны Денисовны.

Софья Сергеевна тоже имела слабость считать себя образцовой хозяйкой. Она не только высоко ставила свои обязанности по кулинарной части, – она делала из них нечто вроде культа. В дни супружеских размолвок Петр Николаевич всегда упрекал ее за мотовство и неуменье экономить. Софья Сергеевна считала это высшим для себя оскорблением.

– Где ты видал лучшую хозяйку, Петр?.. Где?.. – спрашивала она.

– Это всякая сумеет… двести почти рублей на стол тратит, – иронизировал Иванов. – Нет, ты вот умудрись на сто прокормить семью, да чтобы вкусно было… а то ишь ты… Одному мяснику по книжке всякий раз сотенную отсчитывай… Ростбифы чуть-ли не каждый день уплетают… Хорошо уменье!.. Это всякая сумеет… – так говорил Петр Николаевич в дни ссор.

В дни перемирия у той же Софьи Сергеевны оказывались на лицо все таланты. Петр Николаевич умел не только внушить всем родным и знакомым, и самой жене, что она образцовая хозяйка, идеальная жена и мать, словом – совершенство домашнего обихода, – но (что всего удивительнее) сам искренно начинал в это верить.

Жалобный, полусдавленный стон прервал на минуту радужные мечты Софьи Сергеевны.

– Бедняга… Как простудился… Мудрено-ли? В такую отвратительную погоду котелок надеть вместо шапки… Говорила – сухой горчицы в носки и принять хины… Нет таки… Упрям, как осел, этот Петр… Сам виноват… А теперь не спи…

Когда Софья Сергеевна была в хорошем настроении, она называла мужа Pierre'ом. Проиграв в клубе рублей пятнадцать (она была страстная винтерка), она подходила к мужу, ударяла его ласково веером по плечу и нежными контральтовыми нотами говорила:

– Pierre… уплати…

Стоило супружескому барометру опуститься, как Pierre обращался мгновенно в Петра. Когда же Софья Сергеевна говорила мужу «Петр Николаевич», – все в доме, начиная с детей и кончая поднянькой, – четырнадцатилетней Фроськой, – знали, что барометр показывает бурю…

IV

В день жур-фикса Софья Сергеевна, с засученными рукавами, в щегольском фартучке из парусины, кокетливо обнимавшем её роскошный бюст, с пылающими щеками и веющими прядями, которые выбились из её пышной темно-каштановой косы, – летала, не смотря на свою тучность, – из кухни в кладовую, оттуда в столовую. А за нею по пятам, неотступно – как тени, – носились пятеро здоровых ребят. Оно застревали в дверях, давили друг другу ноги; озлобленно сверкая глазами, молча показывали друг другу кулаки и прыскали со смеху; обменивались таинственными знаками и условными словечками, урывали там морковку, тут яблочко, выпрашивали у матери и у кухарки разные подачки…

Дети были посвящены в тайну сюрприза, который мама готовила еще летом нарочно для гостей. Этот сюрприз заключался в необыкновенном, диковином вареньи, банка которого красовалась на нижней полке буфета. Вечером ее должны были распечатать впервые. И для него-то именно покупалась вазочка «новость»…

Обедали наскоро и рано, кое-как и кое-чем. В третьем часу знаменитый провансаль был уже готов, оба новые сервиза – чайный и столовый – перемыты, белье и ножи новые вынуты, варенье наложено в вазочки (кроме того, которое Софья Сергеевна решила выложить в последнюю минуту)… Столы вычищены, свечи вставлены, сухарница полна воздушными стружками, от которых ребята приходили в восторг… Было дело… Его хватило на всех, – и на няньку, и на подняньку, и на кухарку, и на горничную. Та в четвертом часу еще вытирала последние подоконники и собиралась в спальной почистить отдушник. Все сбились с ног, за то квартира Ивановых блестела и сияла так, как у других людей блестит под Рождество, да под Пасху. С Анной Денисовной надо было ухо держать востро. Она наденет пенснэ, да все карнизы оглядит, нет ли где паутины… Да цветы на окнак перетрогает… И беда если пыль увидит!.. Так и брякнет сейчас при всех, чтобы показать какая у неё самой в доме чистота!..

Действительно у неё дом свой, как игрушка, комнаты словно бонбоньерки… Еще бы!.. Богачка, детей нет… Целый день бродит по дому и носовым платком с безделушек китайских на этажерках пыль стряхивает…

«Всю жизнь наполнила пылью», смеется над ней сестра Анна.

– Кажется, все?.. – с тревогой спрашивала вслух Софья Сергеевна, обходя квартиру в пятом часу и зорко щурясь на все углы. – Право, кажется, все?..

В гостиной она сняла с фикуса желтевший лист и пронзительно оглядела его блестящие, твердые, словно лаком покрытые, листы. Чисто… Буквально не к чему придраться!.. Она шумно передохнула и стала отстегивать кокетливый фартучек, весь пропахший запахом плиты.

Отяжелевшей поступью усталого человека направилась она в спальню. Но в столовой у буфета остановилась невольно, чтобы полюбоваться новым хрусталем… Ну, что за красота!..

В пять часов измученная Софья Сергеевна прилегла на кушетку, чтобы дать отдых ноющим ногам и пояснице. Вдруг раздался оглушительнный звонок.

Там звонить мог только хозяин.

– Ах, Боже мой!.. Ольга!.. Агафья!.. Да что же прибор?.. – опомнилась Софья Сергеевна.

За этой сутолкой она совсем забыла о Пьере.

Измученный (он умудрялся служить в трех учреждениях), с портфелем работы на дом, иззябший, с распухшей щекой. Петр Николаевич сумрачно оглядел пустой стол и сконфуженную фигуру жены. Оказалось, что Агафья забыла поставить в печь остатки супа и вчерашнего жаркого.

Софья Сергеевна налила мужу водки…

– Сейчас таган разводит, – доложила горничная, подав на закуску сморщенный, как кожа старухи, невкусный соленый огурец.

Петр Николаевич выпил рюмку и схватился за щеку.

– Раньше-то не могли о муже вспомнить?… – язвительно кинул он жене и забегал по комнате, кривясь от боли… – Кажется, не безызвестно вам, что я голоден, как… собака?.. Завтраками ведь нигде не кормят…

– Ах, пожалуста, не ворчи!.. Я сама с ног сбилась с гостями…

– Гости!.. Гости!.. – вдруг закричал Петр Николаевич, останавливаясь на месте разом и как-то дрыгнув ногами. – На какого они мне чорта, ваши гости?.. Кто их звал?.. Две ночи не сплю… Работа на дом спешная… Опять выспаться не дадут… Удовольствие иметь семейку… эту прорву… Ухлопываешь в нее здоровье, силы, весь заработок… А о тебе даже заботы нет ни у кого…

Его голос задрожал.

Но это было уж слишком.

– Да ты спроси… и… ела ли я сама с утра хоть что-нибудь? – заголосила Софья Сергеевна, вставая и выпрямляя свой пышный стан. – Весь день на ногах мыкаюсь… как оглашенная… Гости-то ведь твои… Твои инженеры… Они тебя за уши тянут… Подумаешь, я только для своего удовольствия эти «фиксы» завела… Да провались они совсем!.. Да разве я жаловалась когда-нибудь на усталость?.. На эту собачью жизнь?..

– Твоя жизнь собачья?..

Петр Николаевич остановился посреди комнаты и всей своей тощей и высокой фигурой изобразил как-будто восклицательный знак.

– А ты скажешь, – сладкая?…

Софья Сергеевна села опять, и лицо её отразило твердое намерение защищаться до последней капли крови… Надоели ей уж эти сцены и упреки в дармоедстве за последние четыре года!.. Будет!.. Нельзя же все объяснять неврастенией, переутомленьем и т. д. Петр распустился… больше ничего!.. И она, наконец, требует к себе уважения и деликатности.

– Ты бы в мою шкуру влезла… – говорил Петр Николаевич. – С девяти до пяти… а когда и до восьми на службе… на голодное брюхо… да и во всякую погодку… да неприятности с начальством… да оскорбления всякие и придирки глотай… Из-за вас, все из-за вас, сударыня!.. Был бы одинок, плюнул и ушел… одна голова не бедна… А теперь батрак ваш до могилы… А вы еще смеете жаловаться, сидя в тепле, да и в холе?.. с кофиями, да сластями… Вы вот спать завалитесь, а я до двух-трех сиди за работой, а в девять пожалуйте на службу… Опять… Колесо проклятое… завертело… не вырваться!..

Его желчное, еще красивое, но совсем больное лицо все дрожало от возбуждения. Губы тряслись.

Почва вдруг заколебалась под ногами Софьи Сергеевны. Ей стало жаль мужа.

– Петр… да как же другие жены?.. – начала она неуверенно.

– А наплеваать мне на других!.. – загремел Петр Николаевич. – Я на вас, сударыня, женился… вам закрепостился… Так вы бы… хотя б из деликатности не лезли в спор… слово за слово… Ведь вы что без меня?.. Нуль… Во всех смыслах нуль… Без единицы нуль… – злорадно выкрикивал он, радуясь пришедшему на ум сравненью… – Помру я завтра, вы на улице… с ребятами… вы отброс – обуза обществу… Вам бы помнить об этом ежедневно… да беречь содержателя своего… батрака законного… А где ваша забота?.. Съели вы меня!.. живьем… Вот уж именно коровы египетские… Тучные коровы… пришли и сожрали мужей…

Этой несправедливости Софья Сергеевна не могла перенести молча… Господи!.. Всему есть мера… Губы её задрожали от обиды…

– Да позволь, – начала она сдержанно. – Не волнуйся. Тебя послушать со стороны, я только и барствую… Да кем же дом держится, скажи, пожалуйста?.. Чья тут забота о всех вас?.. – спрашивала она, разводя большими, белыми и выхоленными руками.

Но Петр Николаевич желчно смеялся, стоя посреди столовой и раскачиваясь на каблуках.

– Действительно, большая забота!.. Четыре прислуги… Домашняя портниха… Самой дочери платьице сшить некогда… Для Сергея репетитор, для Нади приходящая гувернантка… Подумаешь, сама в институте не кончила?.. Черт вас знает, чему вас там учат!.. И за все плати, на всех разрывайся… А за это даже пообедать не дадут!.. – кричал он, трагически потрясая худой рукой. – Одну только и знаю порядочную женщину – сестру Анну… Вам всем – бабью – живой укор.

Софья Сергеевна вскочила и глаза её засверкали. они с золовкой терпеть не могли друг друга. Одного имени её было довольно, чтоб поднять целую бурю в незлобливой душе Софьи Сергеевны.

– Так вам хотелось бы, чтоб и я, как Анна Николаевна, одна с ребятами, – и за кормилицу, и за няньку, и за гувернантку, и за репетитора?.. Благодарю покорно!.. Это не жизнь, хомут какой-то!.. Уж она в гроб глядит… А мне и недолго свалиться… с моими нервами… и почками… Вам, конечно, от меня отделаться приятно, – с дрожью в голосе неожиданно заключила Софья Сергеевна, – и ей стало жаль себя, как всегда, когда она вспоминала о своих почках…

– Если-б вы все так помогали мужьям, – не слушая, кричал Петр Николаевич, – да зарабатывали, как Анна, – мы бы не умирали в цвете лет от истощенья…

– Позволь… Да что же она зарабатывает?

– А вот ты, матушка, сосчитай, – чего мне стоит содержать домашний штат?.. Вот и узнаешь, что зарабатывает Анна.

Софья Сергеевна, отворив дверцу буфета, бесцельно переставляла новые рюмки. Руки её чуть дрожали – и хрусталь звенел, сталкиваясь со стаканами, так слабо и приятно.

– Уж святая!.. Что говорить! – соглашалась она, зловеще раздувая ноздри. – От хорошей жизни, да от добродетели моща стала!.. Жаль только, что от таких мощей мужья бегают на сторону… да развлекаются с кухарками.

Петр Николаевич бешено стукнул кулаком но столу.

– Помолчи, Софья Сергеевна!..

– Только вы забываете одно, Петр Николаич… Кабы Ельников зарабатывал с ваше, и Анна завела бы себе штат… Будьте покойны!..

– Кушать, барин, подала… – заявила горничная, ставя на стол дымящуюся тарелку.

– Да ты, глупая голова, сообрази, кто из нас беднее? Он-ли, получая целиком в дом свои семьдесят пять рублей, или я, получая триста и раздавая в разные руки, да по книжкам чуть не четыреста?.. С дефицитом каждый месяц!

– Полагаю…

– Да что полагать-то?

– Кушать, барин, подано, – напомнила Ольга, опять просовываясь в дверь, за которой она стояла, ожидая конца перебранки, с лукавой усмешкой на миловидном лице.

– Ельниковы никому не должны ни рубля… По одежке протягивают ножки… А мы?.. Женились в долг… плодились в долг… ребят крестили в долг и хоронили их в долг. И сейчас не вылезаем из долгов, что ни дальше, то больше… И ноги протянем тоже в долг… Двадцатого распишешься в получении жалованья, а к первому вперед забираешь…

– За то Ельниковы живут по-свински.

– А мы?.. В свое удовольствие?.. Я-то, по крайней мере? Вот я второй месяц сапог не соберусь купить… Зябну в штиблетах… зубы застудил… Скажите, какое удовольствие!..

– А в карты сколько просадил?

– А ты сколько?.. Мне ведь одна радость в жизни осталась… Только за картами и живу… И поворачивается у тебя язык меня подсчитывать?.. Когда я работаю, как битюг…

– Барин!.. кушать пожалуйте!.. Опять все остынет… – отчаянно выкрикнула Ольга, снова появляясь в дверях. «Вот грехи-то… право»…

Супруги оглянулись на горничную и язвительные слова остановились, не слетев с их губ.

V

Петр Николаевич сел обедать.

Софья Сергеевна ушла в спальню, взволнованная, с пятнами на лице. Пора было одеваться, но она об этом позабыла. Она бесцельно и бессознательно брала в руки разные вещицы с туалетного стола, перекладывала их с места на место, подносила к глазам, рассматривая как бы их рисунок или отделку, словно видела в первый раз.

Веки её жгло что-то, и она беспрестанно моргала.

– Это что за подошва?.. – донесся из столовой сердитый голос Иванова. – Ведь это последние зубы сломаешь… Не могли вы разве не засушить мяса?.. Позовите кухарку…

– Вчерашний, барин, – оправдывалась прибежавшая Агафья. – Ноне не готовили, потому – гости вечером… И то разорвамшись с утра… У самой маковой росинки во рту не было…

Хозяин пробурчал что-то в салфетку, очевидно нелестное, по адресу гостей. Он беспомощно тыкал вилкой в остывшее невкусное мясо, пахнувшее салом. Агафья была уже у двери, когда он вдруг вполголоса взмолился:

– Так нет-ли там чего-нибудь, Агафьюшка… Вы мне кусочек подали бы из того, что к вечеру…

– Рази индейки ножку, али крылышко зажарить?..

– Ну да… ну да… кусочек маленький…

Кухарка задумалась на минуту… Она любила доброго барина.

Но Софья Сергеевна уже летела в столовую, с расстегнутым лифом, полная решимости полководца, спасти часть армии и отразить врага с тыла.

– Ты в своем уме, Петр?.. Как же это я ощипанную индейку на стол подам?.. Ведь ее на столе при всех я резать буду… Я за нее три с полтиной отдала. – И севрюжина у меня цельная будет, в блюде… Это совсем невозможно!.. Не хочешь-ли колбасы с языком?.. – смягчилась было она.

Но Иванов уже вскочил и сорвал салфетку.

– К черту!.. К черту!.. С колбасой… с гостями!.. – загремел он. – Провалитесь ко всем дьяволам!.. В тартарары провалитесь… В трактир пойду обедать… Напьюсь, как сапожник…

Его губы тряслись. Глаза прыгали от бешенства.

Он вбежал в гостиную, потом в кабинет и машинально остановился у письменного стола.

Вдруг глаза его расширились и сверкнули. Так и есть!.. Под счетами бумаги лежат спутанные и даже… помятые?.. Ну, скажите, ради Бога!.. И рейсфедера нет… Недаром он смущал Сережку… Сколько раз он выговаривал детям… просил жену!.. Грозил ребят выдрать…

Его точно прорвало:

– Сергей!.. Надежда!.. – заревел он не своим голосом. – Кто взял перо?.. Опять бумаги таскали?.. Опять на столе возились?.. Идите сюда, мерзавцы!.. Говорите, кто брал? Сознавайтесь!.. Сколько раз… Я вам говорил… не трогать?.. Говорил я вам, что… шкуру с вас спущу?

Он был страшен. От сердцебиения он помертвел как-то в лице и задыхался… Хотя он в жизни не тронул детей пальцем, они его побаивались. Дрожа, они стояли перед ним, – старшие впереди, маленькие сзади… А двухлетний любимец Миша с любопытством, открыв пухлый ротик, воззрился бесстрашно в это бешеное, незнакомое сейчас лицо.

Он подходил медленно к детям, с сжатыми кулаками, с исказившимся лицом, а они, плача, отступали от дверей.

Софья Сергеевна уже без лифа, с спускающейся с плеч рубашкой, как бомба, упала в комнату и заслонила детей своим большим, красивым телом.

– Я им давала перо… Я и на столе позволяла возиться… Бей меня!.. Если это тебе непременно нужно… Бей! Бей!.. – задорно твердила она.

– Дурища ты этакая!.. – захрипел Петр Николаевич, в бессильной злобе подпрыгивая перед женой. – Ведь эти бумаги – твой хлеб!.. Ведь меня со службы турнут… за неисправность… Ведь мне… ночь теперь всю сидеть за ними, списывать… Видишь?.. Это что?.. Это что?.. Все смято, захватано… Сколько раз я просил доглядеть… не давать?.. Ведь это… неуважение ко мне… Это… это… черт знает что!.. Своего угла нет во всем доме… И спрятаться от этих дьяволят никуда нельзя… О-о!.. – Он схватился за волосы и рванул их так, что искры посыпались из глаз. – Нет! Сил моих нет больше!.. Прощайте, Софья Сергеевна!.. Только вы меня и видели!.. Сидите с своими гостями!.. Обнимайтесь с ними!.. Наслаждайтесь!.. А уж я сбегу на улицу… Черт с вами, со всеми!..

Он скрылся в передней и через минуту за ним хлопнула входная дверь.

Дети плакали. У Софьи Сергеевны дрожали губы. К несчастью, и выплакаться-то было нельзя. Жур-фикс… Начало седьмого. В семь начнут съезжаться.

С видом жертвы она одевалась. Но, с свойственным человеку стремлением сорвать зло и найти виноватого, она кликнула няньку вытереть под носиками у детей, умыть и приодеть их, с помощью Фроськи – кстати задала обоим головомойку. Почему за детьми не глядят?.. На кухне – вечные гости и чаепитие… Она этого дольше не потерпит… Нельзя получать восемь рублей самой и все валить на Фроську… Надо-ж совесть иметь!

Нянька, избалованная и жадная на подачки, дерзко возражала, что отказывается глядеть за «охальником» Сережей…

– Вы уж ему гувернантку наймите… А моих сил нет!.. Шутка сказать!.. Одиннадцать лет мальчонке…

– Не ваше дело… Вы меня не смеете учить…

– Он чуть что, в морду норовит… А станешь говорить: «папеньке пожалуюсь»… «жалуйся»… кричит… Известно маменька – заступница…

– Ступай вон!.. – довольно сдержанно заметила хозяйка, во время вспомнив, что она задолжала няньке, без ведома мужа, около сорока рублей. Нянька вышла, хлопнув дверью, и долго ворчала на кухне и бушевала в детской, грозя потребовать расчета. На это Сережа показывал ей язык и потихоньку говорил неприличные слова, подслушанные на кухне и на бульваре…

На душе у Софьи Сергеевны сосало. Где-то теперь Петр? Бешеный он, правда, но отходчив… Авось вернется к семи!.. Наконец, она вышла в столовую, где под ярким светом висячей лампы, на ослепительно-чистой, дорогой скатерти, на убранном к чаю столе красовался сервиз… новый сервиз!..

Сердце Софьи Сергеевны расширилось от прилива радости. Она опять почувствовала настроение полководца, который перед генеральным сражением делает смотр всем частям… Ну-с, Анна Денисовна!.. Теперь держитесь!..

VI

Звонок раздавался за звонком.

Мужчины входили, отирая мокрые усы и пофыркивая.

– Ну, погодка!.. – раздавались восклицания.

Передняя и гостиная были полны холода.

– А где же хозяин?.. – спрашивали все.

– Задержали в правлении… сейчас вернется… – неизменно отвечала хозяйка.

– До сих пор еще в правлении?.. Вот так фунт!..

Все это скользило помимо сознания Софьи Сергеевны.

Душа её была охвачена воинственным жаром, как всегда в дни «фиксов,» – настроение было самое повышенное.

Она сияла, председательствуя за огромным, но красивым никелированным самоваром, бросая сверкающие взгляды на нежный хрусталь, переливавший под огнем всеми цветами, на кузнецовскую вазочку с «вареньем-сюрпризом»…

– Как жаль бедного Петра Николаича!.. искренно шепнула Михайлова, – подруга Ивановой по институту. – Неужели нельзя меньше работать?.. Ведь он надорвется…

– Еще что придумай!.. У всех так, Оля…

– Отчего он в Крым не поехал осенью?.. Ведь, кажется, собирался?..

– Куда тут уедешь от трех должностей?.. Да и на какие капиталы?.. хладнокровно возразила Софья Сергеевна, разливая чай. – Тебе с сахаром?

– Без… Merci, душечка!..

– Мы ездили на дачу в Листвянах… Петр по субботам приезжал и праздники проводил с нами.

– Знаю, да… Он за лето – говорил – еще больше устает… В Москве такая гадость!..

– А туда далеко… Что делать, милая! Детям нужен воздух… Тетя, передайте, пожалуйста, стаканы на тот конец стола…

– Разве нельзя было бы поближе?.. робко спросила Михайлова, – чтоб и он жил на даче?

– Нельзя… Ближе тридцати-сорока верст от Москвы нельзя жить… Все заражено… Доктора говорят… Да он и сам так устает, что его в будни калачом не заманишь из Москвы… Ведь Листвяны – не рукой подать… Он как-то поездил, да и скаялся… Тут столуется у знакомых одних… Это удобнее…

Михайлова тихонько вздохнула и кинула влюбленный взгляд на своего мужа, красивого, но болезненного, с женственным типом лица. Он получал только пятьдесят рублей в конторе. Остальные полтораста, нужные для жизни, она зарабатывала сама переводами и уроками музыки. Но она не жаловалась… О нет!.. Она безумно любила мужа… Он такой безвольный, бедняжка!.. Такой неврастеник… Все лечится, так боится жизни и её страданий… У него в семье – все ипохондрики… Михайлова привыкла скрывать собственную усталость и умалчивать о переживаемых неприятностях; привыкла думать за двух, страдать за двух, бороться одной, отстраняя от мужа мелочи жизни, украдкой отирая слезы, когда вспоминались ей её мертвые малютки, рожденные измученной матерью и захиревшие среди нужды. На преждевременно увядшем, но и сейчас миловидном личике Михайловой лежала тень неизгладимой печали. И это был её отдых. Тяжело было всегда ломать себя, делать при муже веселое лицо, находить бодрые нотки в голосе… Михайлова никогда не забывала, что муж её когда-то имел богатую, влюбленную невесту, мог жить беспечно, – но сам выбрал ее, – бесприданницу… Она считала, что обязана работать, ведь доверял же он её энергии и талантам, начиная эту страшную трудовую жизнь!..