Дух времени

– Это ещё зачем? Не было печали!

– Ах, Андрей, ты ничего не понимаешь! У Жука сказано… – И она принесла ему книгу, откуда прочла целую страницу.

Но он сердился:

– Выбросить пятнадцать рублей! Как же мы-то все росли? Как же у других? У бедных людей?

– Мы не бедные. Наконец, это не для чужого… Твой сын… И удивляюсь я на твои возражения!..

Когда же она потребовала карманные весы, стоившие двадцать пять рублей, ссылаясь на того же Жука, он бешено впервые закричал на нее:

– Ах, избавь ты меня, пожалуйста, от всех твоих жуков и тараканов! Ты просто невменяемой становишься… Кругом столько нужды, а она хочет четвертную бросить на нелепую роскошь…

– Здоровье Ади для меня всё! Не роскошь и не нелепость…

– Это буржуазные затеи… И вся эта книга написана только для богачей! Я сожгу ее, если ты будешь тыкать мне ею в глаза каждую минуту…

Но она тоже кричала вне себя:

– Какой ты отец? Какой ты муж? Мне стыдно за тебя!.. Не могу тебя уважать после этого!

– И пожалуйста, не уважай! Я не гонюсь за этим!

И он ушел, хлопнув дверью.

Это была их первая тяжелая ссора. И всё это вышло так неожиданно, что Катерина Федоровна разрыдалась. Они не говорили два дня.

– Так ты не купишь столик? – спросила она его через неделю.

– Нет. Из принципа не куплю… Теперь я вижу, это – мания. Этому конца не будет… Отказываюсь раз и навсегда потакать твоим прихотям!

– Ну хорошо… Куплю сама…

Карманные весы, конечно, появились в доме. Хотя они годились ребенку только до полугода, но разве следить за правильным питанием Ади не было её первой обязанностью?

Но Катерина Федоровна никогда не простила мужу этого разочарования. По ясной глади её чувства к нему легла тогда первая трещина. Не раз она укоряла его: «Как можешь ты жалеть на Адю, когда бросаешь сотни на каких-то художников и курсисток?»

Раз в отсутствие Тобольцева пришла курсистка. Катерина Федоровна пригласила её в гостиную. Это была бедно одетая, робкая девушка с землистым цветом лица. Она охотно рассказывала о себе: отец её дьякон, семья у них огромная, нужда большая. Она кинулась на акушерские курсы в надежде, что «Общество вспомоществования учащимся женщинам» внесет за неё плату за первый год. Но у «Общества» нет ни копейки.

– А какая плата?

– Тридцать пять рублей… – ответила та.

– Это удивительно! Рассчитывая на каких-то «добрых людей», вы ехали на последние деньги в столицу? Неужели вы не понимаете, что это безумие? Разве кто-нибудь обязан вам помогать?

– Я разве сказала… обязан?.. Я так хочу учиться…

– И учитесь, если у вас есть средства, но раз их нет…

– Если бы вы знали, как тяжело на плечах у семьи сидеть!

– ещё бы!.. Но разве чужим на шею легче садиться? Меня удивляют эти требования, – говорила она, взволнованно бегая по комнате и не видя потупленной головы девушки и её дрожащих губ. – Я сужу по себе: если бы у меня не было образования, я пошла бы в бонны, горничные, в кухарки, в прачки… Да, да, да!.. Я никогда в жизнь не попросила бы копейки у чужого человека!

Девушка встала. «Извините, пожалуйста!» – глухо прошептала она.

Катерина Федоровна осеклась. Нужда слишком ярко отпечатлелась во всем облике этой курсистки. Вспомнилось собственное прошлое.

– Нет, постойте!.. Я не хотела вас обидеть. Сядьте!.. Я вам совершенно искренно высказала свой взгляд на эти вещи и как я поступила бы сама в данном случае… Ведь я же не обязана думать, как вы. Мне уж тридцать лет, и меняться поздно… Теперь скажите мне правду: почему вы обратились именно к моему мужу? Кто вас послал?

С трудом сдерживая слезы, девушка рассказала, что в «общежитии», где она приютилась, имя Тобольцева пользуется огромной популярностью.

«Какая она худая!.. Наверное, голодна…» Катерина Федоровна сразу смягчилась. Она велела подать самовар, холодного мяса и сумела победить застенчивость курсистки, радушно угощая ее.

– Мне пришла идея… Я съезжу к свекрови. Знаю, что она не откажет. Я у неё никогда ничего не просила.

– Честное слово, я верну… При первом заработке…

– Верю, верю… Не плачьте, пожалуйста! – ласково сказала Катерина Федоровна. – Завтра в этот час приходите. Деньги будут… Только втолкуйте вы всем вашим товаркам, чтоб они оставили моего мужа в покое! Подумайте, откуда ему взять? Мы живем его жалованьем. Капитала у нас нет…

– Мы этого не знали, – лепетала девушка, и щеки её пылали.

На другой день курсистка получила деньги. Катерина Федоровна очень просила удивленную свекровь никому – тем паче Андрею – не рассказывать об этой её просьбе. Весь этот случай она скрыла от мужа, и ей казалось, что выход найден.

Но она ошиблась. Всю прошлую осень, вплоть до Рождества, это были нескончаемые звонки, целая толпа выброшенных за борт людей: исключенных студентов, жен ссыльных, маявшихся без работы отцов семейства, разбитых параличом артистов, художников без заработка… Они цеплялись за Тобольцева в страшном крушении своих надежд, в отчаянной борьбе за жизнь… Они не хотели, они не могли понять негодования Катерины Федоровны… Что им за дело до того, что он им чужой, этот Тобольцев, имя которого было на устах во всех редакциях, во всех конторах, подвалах, во всех «углах»?.. Что за дело до того, что они не видели его ни разу?.. К нему шли в минуту безысходного отчаяния, в него верили, как верят в чудо… И то, что потрясало Тобольцева до глубины души, что делало его рабом всех этих цеплявшихся за него людей, – совершенно ускользало от его жены. Когда ей говорили: «У меня семья… Я два года бьюсь без места, мы все заложили, все проели…», она логично спрашивала: «Но откуда же мой муж создаст вам место? Почему вы на него рассчитываете?» Когда жена ссыльного или исстрадавшаяся от нужды курсистка прибегала, прося дать ей работу, она возражала: «У нас не бюро. Почему вы думаете, что Андрей может найти работу для вас?» Психология этих людей была ей непонятна…

– Об одном прошу, – молил её Тобольцев, когда до него все-таки доходило окольным путем кое-что из этих глухих драм. – Не выходи ни к кому для объяснений! Отвечай через прислугу, что меня нет дома. Это будет во сто раз лучше, чем то, что ты делаешь…

Она тоже возмущалась. И стена между ними росла все выше.

Тобольцев вывесил на двери объявление, что для всех, желающих видеть его, он дома от шести до семи.

– Единственный час, который мы проводили вместе! – говорила ему жена. – Ты либо в театре, либо на репетициях своих дурацких. И даже этот час ты отымаешь у меня? Бог с тобой, Андрей!.. Нас разделили чужие люди…

Один раз она с насмешкой сказала мужу: «А ещё смеешься над филантропками? А сам-то?»

– Ты, Катя, путаешь понятия… Впрочем, не ты одна… Что значит филантропия? Любовь к человеку… Да, я люблю жизнь, я ценю человека! Мне дорого поставить на ноги падающего, дорого бросить веревку утопающему… Благотворитель этого не делает. Имея миллионы, он затыкает трешницей глотку просителя… Я отдавал последнее. А когда у меня не было своего, то шел к тому, у кого было, и брал, не стесняясь… Да, было время, когда за меня цеплялись разные калеки и пауперисты[224]… Но я сумел сбросить их с своих плеч… Меня называли жестоким, пусть! Я этого не боюсь… У меня нет уже моей юношеской сентиментальности. Трагедия вырождающихся уже не вызывает трепета в моей душе… Я знаю, что жизнь коротка, и она слишком ценна, чтоб тратить её на милосердие… Дорого в ней только творчество…

Этот разговор отчасти успокоил Катерину Федоровну. Но она все-таки сердито возражала: «Разбираться всегда не мешает… Довольно тебе узнать, что пришла курсистка, студент или рабочий, ты уж – ах!.. Карман готов вывернуть…»

– И в этом ты ошибаешься!.. Пауперисты бывают и между учащейся молодежью, и ни малейшего сочувствия во мне они не вызывают. И помогать деньгами я уже не могу, у меня их нет… Да и не хочу!.. Это деморализует… Но я ставлю на ноги, я создаю работу… Кто не умеет и не хочет работать, пусть не идет ко мне!.. Но моя дверь открыта всем, кто борется, кто ищет, кто цепляется за жизнь, кто сам способен к творчеству… кто, беря у людей, отдает им сторицею…

В марте, уже после ареста Лизы, Катерина Федоровна из газет узнала о бедственном положении одной крестьянской семьи, у которой кормильца, жившего извозом, забрали в солдаты. Она съездила по адресу и попала в подвал. Там наплакалась, глядя на голодных ребят и на отупевшую, растерявшуюся от горя бабу, и тут же решила взять на себя заботу о семье. «Деньгами не отделаешься, – сказала она Капитону. – Надо бабу к делу пристроить, детей в приюты поместить… Поможете мне? А?..» Капитон вызвался с радостью. Не прошло и недели, как Катерина Федоровна и ему посадила на шею другую солдатскую бобылку с детьми. Анна Порфирьевна и Лиза дали денег. Но Катерина Федоровна ничего не умела делать вполовину. Не прошло и месяца, как она привязалась к Акулине и её ребятам, нашла ей место, мальчика отдала в ремесленное училище на степендию свекрови, маленьких в приюты. «Нечего реветь! – говорила она. – На улице изболтаются… И в твоем подвале захиреют… Не дури!.. Не люблю глупых слез…»

Она как-то сказала мужу: «Собрал бы, что ли, по подписке для них что-нибудь… Ведь для своих ссыльных стараешься? Чем они хуже?..» Но он остался глух к этим просьбам. Его и так осаждают, голова идет кругом… «Избавь, ради Бога!» – сорвалось у него. Она промолчала, но глубоко в сердце затаила обиду.

И не было события в политике или в общественной жизни, на которое они глядели бы с мужем одинаково. Все было поводом для спора. Когда мир содрогнулся от ужасного боя при Цусиме и Тобольцев говорил, что теперь конец войне, Катерина Федоровна с пылавшим лицом крикнула ему: «Только изменники могут так говорить! Тебя повесить мало!..»

О, если б не дружба Капитона! Если б не его молчаливое обожание… Да, да! Зачем лицемерить? Обожание, которое она чувствовала в каждом взгляде и которое наполняло горделивой радостью её израненную душу, – что было бы с нею в эти ужасные часы отчуждения, когда она билась головой о высокую, слепую стену, отделявшую её от Андрея?.. Она никогда не жаловалась на мужа. Но её лицо было слишком выразительно, чтоб скрыть гнев или страдание. В эти дни трагического одиночества её властный голос вспыхивал лаской, когда «куманек» являлся покоротать вечерок…

Он тоже не был счастлив в семейной жизни к понял это только теперь… И дела шли все хуже, благодаря не столько войне, уже пошатнувшей общее благополучие, но какой-то растущей, стихийной хаотичности… «Никаких сделок… Не только у нас, в магазине, всюду застой. На бирже вяло. Золото уходит. Много крахов, и предвидятся ещё новые… Какая-то неразбериха во всем…» – жаловался он. Да… Что-то темное, загадочное подымалось на горизонте. За один год изменилось все неуловимо и непоправимо, как меняется ландшафт, когда жуткая мара вдруг заслонит солнце зловещёй дымкой…

А между тем Андрей любил ее… Да! Любил, несмотря ни на что!.. В дни ссор, в часы тяжелых сомнений Катерина Федоровна вызывала в памяти эти минуты любви. Когда он вернулся из Киева, странное что-то вошло в её мирную жизнь. Что-то тревожное и знойное, что разом отняло у неё власть над собой, прогнало сон, пошатнуло нервы… Он зажег всю кровь безумством своих ласк… Он опьянил её душу. С мощным порывом воспрянула её долго дремавшая, долго подавляемая страсть и поработила ей опять эту сложную, изменчивую натуру Андрея…

Весной, после ареста Лизы, муж повез её на картинную выставку известного кружка «тридцати шести»[225]… С сияющим лицом, под руку с женой, прижимая к себе её локоть, он бродил по залам… Они не были одни ни на минуту. Художники-экспоненты, рецензенты и просто публика поминутно подходили к нему. Ей было приятно, что все его знают, все интересуются его мнением. Ей льстило, что незнакомые люди оборачивались на их пути, шептались и глядели им вслед. И шли за ними, прислушиваясь к его словам… Она чувствовала в этот день, как в тот памятный вечер у портрета Бакунина, что он выше её головой, что он, действительно, человек недюжинный и что гнездо, в котором ей так хорошо, для него золотая клетка. Но… она тогда ещё и мысли не допускала, что он может разбить брусья этой клетки и улететь в далекий мир.

Он подвел её к полотну, издали казавшемуся одним ярким пятном. С него дерзко, весело и упрямо глядела на них простая молодая баба[226]. От её синих глаз, от кирпичного румянца, от широкой фигуры, от паневы и красного платка на голове, казалось, пахнуло на них теплом живого тела…

– Вот она! – восторженно сказал Тобольцев и точно замер. Казалось, её одну он искал среди всех этих полотен.

– Неужели она тебе нравится? – робко спросила его жена.

Он радостно засмеялся и взъерошил волосы.

– ещё бы!.. Когда она на тебя похожа…

– Благодарю покорно… Ха!.. Ха!..

– Ей-Богу, похожа… В ней, как в тебе, нет изящества, духовности, если хочешь… Но есть темперамент и сила. Органическая, несокрушимая сила какая-то. Ха!.. Ха!.. Чувствуешь ты ее?.. Я точно дыхание её слышу… И я понимаю художника. Если он похож на меня, тем более он должен любить таких… Это полный противовес… то, что создает неуловимую внутреннюю гармонию двух… вызывает бессознательное любопытство, влечение и ужас, если хочешь… как пред чем-то диким, неведомым, но властным… И наличность всех этих условий создает элемент захватывающей страсти…

И он поглядел на Катерину Федоровну «обжигающими глазами», от которых вся кровь кинулась ей в лицо.

V

Степан вернулся из Крыма неожиданно, как всегда, и остановился на квартире Бессоновых. От них он узнал, что Лиза на свободе… Тобольцев, вызванный Бессоновым по телефону, заперся наедине с Потаповым. Степан бегал, хватаясь за голову, с безумными пылавшими глазами… Никогда Тобольцев не видал его таким, и сила этой страсти глубоко поразила его.

– Я должен её видеть! – твердил Потапов с упорством маниака. – Должен говорить с ней… Я не могу жить без этого!.. Привези её завтра На Таганку…

– Это страшный риск, Стёпушка… Ты понимаешь?..

– Ах, один конец, Андрей! Без этого свидания мне пропадать… Я сейчас ни на что не годен. И не все ли равно!.. Я за эти две недели не раз уже глядел в глаза смерти… После всего, что мы пережили в Севастополе, все ваши риски таким ребяческим вздором кажутся…[227]

Действительно, он страшно изменился. Сердце работало плохо. Румянец, краска губ, блеск глаз – все исчезло… Ему можно было дать сорок лет.

– Надо ехать, Лиза, – сказал Тобольцев. – Спрячь в сумку вуаль, накинь шарф на голову и тальму надень. У заставы мы возьмем лихача, поднимем верх… А к обеду мы вернемся…

Лиза повиновалась. У неё уже не было своей воли…

Странное чувство охватило ее, когда она вошла в старый дом… Казалось, не полгода – века прошли с того памятного дня. И более ярко, чем когда-либо, почувствовала она, что прежняя Лиза умерла…

Она вошла в свою комнату и села на золотистую кушетку. Контраст между её мятежной душой и тишиной нежилого дома показался ей трагическим. Ей казалось, что она сидит в комнате умершей. И жутко как-то дотронуться до этих пыльных предметов, которых касалась когда-то живая рука…

Тобольцев по-старому сел подле…

– Милая Лизанька, зачем этот мрак в твоих глазах?.. Вспомни твою жизнь до момента встречи со мною. Как мало красок было тогда в твоей душе! Как бледны были твои дни!.. Ты была алмазом, спавшим в безднах земли. Никто не знал, чего ты стоишь… Но жизнь властно исторгла тебя из мрака. Грань за гранью проводила она в душе твоей. Она несла тебе страдания, слезы, сомнения, тоску… Мой любимый писатель сказал: «Все в мире имеет смысл, в особенности страдание»… Ты прошла через него, как алмаз – через огонь. И вот драгоценный бриллиант заискрился и заиграл всеми красками… Лиза, теперь отбрось последний страх… Сумей разгадать последнюю тайну – самое себя!..

Она подняла голову и жадными очами впилась в его зрачки. От его слов, от его голоса на её опаленную душу повеяло свежестью, повеяло сказкой… волшебной возможностью…

– Загляни в свою душу, Лиза… Что видишь ты там, в этой бездне? Ты тайна для себя. Шаг за шагом, медленно подымаемся мы все из долины в гору, за которой горит солнце… Обидно умереть, не увидав его! А сколькие умирают в долине, во мгле!.. Но каждый пройденный шаг – это победа духа! Надо идти выше, чего бы это ни стоило! Надо понять себя…

– Я устала, Андрюша! – сорвался у неё невольный стон. И голова её легла на его плечо, как два года назад.

– Нельзя останавливаться, Лизанька! Назад дороги нет! Остановка – это смерть… Покой – это смерть. Сама жизнь ведет тебя… Помнишь в Киеве? – Она вздрогнула и хотела вырваться из его рук, но он не пустил. – Я говорил тебе, что ты найдешь дорогу из дремучего леса. И вот уже ты вступила на верный путь. Не бойся! Иди!

– Ах, эта ночь!.. Если б вернуть ее!

– Ничто не повторяется в этом прелестном мире. Те условия никогда не станут на нашем пути… Но будут другие…

– Никогда!.. Я не верила тебе, глупая… Ты меня обманул. Ты говорил, что вся твоя душа полна мною… А не успел вернуться, к жене кинулся… Боже мой! Что я выстрадала за эту неделю! Как я не поседела с горя?.. Андрей! У тебя нет души!

Он следил за нею потемневшими глазами, пока она металась по комнате, ломая руки. Этот взрыв отчаяния обрадовал его. Все лучше, чем это загадочное оцепенение.

– Ты несправедлива, Лиза. Два года назад ты мне говорила: «Отдай мне душу!..» Но разве у меня одна душа? У всех у нас мириады душ, которые, как саламандры, вечно родятся и умирают в огне желаний. Загляни в себя! Разве ты та, что год назад отдалась Стёпушке?.. Вот в этой самой комнате? Разве ты та, которая отталкивала меня полгода назад в Киеве, когда я молил тебя отдаться мне?.. Разве я тот, что был вчера? И разве я останусь тем же завтра?.. Река течет. И берега все те же… Но воду нельзя удержать. Сколько ушло ее!.. Сколько образов отразила она!.. Сколько предметов унесла в своем течении!.. Рамки нашего тела неизменны с виду. Формы духа изменяются бесконечно… Ты рассуждаешь, как женщина, как сектантка… Но я верю, что лес позади… Дай ручку! Сядь ко мне… Поближе… Так… Мою любовь к тебе, Лизанька, несмотря ни на что, ты должна чувствовать. И тебе не в чем упрекать меня! Обман? Измена? Грех?.. Я не знаю этих слов… Моей душе всё это чуждо. Я люблю тебя и желаю. И ты меня любишь… Но сейчас войдет Степан, и возьмет тебя всю… И ты не оттолкнешь его… И разве я могу тебя за это осуждать или ненавидеть? Если ты счастлива, Лиза, счастлив и я…

– Боже мой! – простонала она и спрятала лицо в руках.

Его голос вдруг вспыхнул страстью.

– Гляди чаще в глубину души!.. С закрытыми глазами гляди и слушай!.. Там дремлет Тот, кто знает все пути… Я чувствую иногда, как Он просыпается. Его рука ведет меня, слепого и покорного… И я иду без колебаний… Потому что я знаю: этот путь – есть правда и жизнь!..

Она открыла лицо и задрожала вся, с головы до ног… Казалось, она впервые расслышала этот таинственный зов в своей собственной душе… Но в этот миг вошел Потапов.

Они не слыхали его звонка, его стука в дверь. Это было так неожиданно, что они не успели даже отодвинуться. Потапов это видел… Только на одно мгновение задержался он на пороге. И вдруг, с исказившимся лицом, перебежал комнату и рухнул на колени перед Лизой.

Тобольцев вскочил. Лиза тоже хотела подняться… Но Потапов обхватил руками её ноги и зарыдал…

Не помня себя, весь бледный, Тобольцев выбежал из дома…

Сколько времени он бегал по переулку, хватаясь рукой за сердце, останавливаясь внезапно, глядя на окна и озираясь по сторонам? Был ли это час? Больше? Или меньше?.. Он не смел вернуться, он боялся помешать… Он чувствовал, что за стенами этого дома двое близких ем людей переживают драму. И кто скажет, не последний ли это акт?

Впоследствии, вспоминая мгновения, когда он держал в объятиях это неподвижное тело, Потапов ничего не мог восстановить из хаоса невыразимо-острых, стихийно-знойных ощущений, подхвативших его, как щепку волной, – бессильного, безвольного, слепого… Было ли это наслаждение без края? Было ли это страдание без меры? Жил он или умирал все эти мгновения? Кто скажет?.. Но одно только было незабываемо и ясно: чувство острой тоски, ножом пронизавшее его сердце… Маленькое личико с огромными, неподвижными глазами осталось в его памяти навсегда… Эти глаза, когда он вошел…

Улыбнулись ли они ему хоть раз за эти часы забвения?.. О нет… Мрак и холод веял из них. Худенькое, стаявшее тело не дрогнуло ни разу от пыла его больной страсти, от огня его исступленных ласк… Как будто она была не живая…

«Это ничего… это ничего… – говорил он себе потом, вспоминая. – Она всегда была такой… Она не может быть иной…» Но жуткое чувство не проходило… То чувство, которое сдавило ледяной рукой его сердце, когда после взрыва его страсти, пассивная и далекая, она села опять на кушетку, поправила волосы и поглядела через его голову куда-то, как будто его не было в комнате.

Ему стало страшно. «Лизанька! Как ты похудела!.. Как изменилась ты, бедняжечка!.. Я не прошу простить меня, Лизанька, за все, что ты испытала там. Ты это делала не для меня. И ничего тут изменить я не мог… Но теперь довольно! Ты надломишься… Если ты умрешь, умру и я. Да… Да! Неужели ты этого не чувствуешь, Лиза? Неужели ты этого не поняла сейчас?! О, если это так… значит… бесконечно далека от меня душа твоя… И не могу я уже найти ее…»

Она молчала. Она, всегда жалевшая его, всегда чуткая к его муке… Почему?.. Холод и мрак опять глядели из её глаз. И он не узнавал её лица… Казалось, какая-то грозная тайна вошла в её жизнь. Казалось, он стоит перед черной, наглухо запертой дверью. И если даже он разобьется головой об эту дверь, она, отделенная ею от мира, не услышит его стонов.

Он содрогнулся. Внутренний голос говорил ему, что он потерял её навсегда.

Они долго молчали… «Ну что же? Что же теперь?» – силился он понять, сидя с закрытым лицом, Далеко от нее, напрягая свой мозг, чтобы вырваться из рокового кольца жгучего отчаяния. «Не о себе… о ней надо думать! её жизнь, быть можёт, рассудок на волоске… Андрей прав. Спасать надо!»

Он подошел и сел рядом. Он говорил ей о необходимости бежать за границу, бежать немедленно. Там будут новые люди. Новые формы жизни и впечатления… Надо бросить работу хоть на год. Пожить у моря, поправить нервы… Теперь недолго ждать. Она вернется скоро… Все вернутся…

В последний раз поцеловал он ее, неподвижную и бесстрастную. В последний раз с мученьем взглянул в это маленькое трагическое личико «Лилеи»… И вышел из комнаты, закрыв лицо руками.

– Прощай, Стёпушка! – расслышал он уже за дверью.

Показалось это ему? Или нет?.. Вмиг он очутился подле, сжимая худенькие ручки, ища взгляда этих скорбных глаз, блуждавших по комнате… О! Унести хоть кроху её нежности с собой в этот далекий мир, где ей не будет места… Унести хоть тень её былой ласки!.. Его слезы капали на её руки…

– Стёпушка… прощай! – заговорила она глухо, как бы с трудом, все блуждая взором по предметам и не видя их, как слепая. – Мы никогда уже не встретимся… Я это чувствую…

Он сполз к её ногам и зарыдал, как мальчик, пряча голову в её коленях… О да!.. Они никогда уже не встретятся. Он это знал. В этот краткий миг, когда его разбитая, измученная душа подошла к грани, за которой завесой Повседневного скрыто от нас будущее, она задрожала в ясном предчувствии Неизбежного… «Они уже не встретятся…»

Он не помнил, как вышел из дому, как наткнулся на Тобольцева в переулке. У того замерли все вопросы, когда он увидал лицо Стёпушки… Молча они прошли шагов сто…

– Её надо увезти… Ей бежать надо скорее, – сказал как-то невнятно и бесстрастно Потапов, так же как и Лиза, куда-то глядя перед собой немигающими глазами. – Ты это сделаешь?

– Да… Конечно… Разве ты думаешь…

– Её надо спасти, Андрей! Я нынче видел в её лице смерть…

Тобольцев содрогнулся.

Они прошли ещё с четверть версты в жутком молчании, не замечая, что молчат; не замечая прохожихбез всяких предосторожностей. Все казалось бледным и ничтожным перед тем, чем были полны их души…

На углу они простились. На одно мгновение встретились их глаза. На одно мгновение сверкнули они, отразив бесконечную гамму чувств… Крепкое пожатие руки… И фигура Потапова скрылась за углом…

«Спасти, спасти!..» – било в виски Тобольцева, пока он спешил за Лизой. «Да… Стёпушка силой своей высокой любви раскрыл нам тайну этого лица… На нем печать уходящих».

Они вернулись к обеду, пройдя пешком весь просек.

– Куда вы пропадали? – удивилась Катерина Федоровна.

– В Богородское ходили – чай пить, – ответил Тобольцев.

Но Федосеюшку они не обманули. Она видела, как они спешили к заставе. Лицо Лизы поразило ее… Она поняла все…

«В Таганку ездила… крадучись… Не обманешь, нет! Проклятущая!.. Думала – под семью замками… Свет увидала… А она? На ж тебе!.. Это поднадзорная-то? А!.. И не помешать ведь… Чем помешаешь? Его подведешь… Пожалуй, и в ссылку ещё вместе поедут да повенчаются… Ну, погоди же!..»