Дух времени

– Печальное признание! Стало быть, я убил в тебе артистку?!

– Ах, знаете? – перебила Засецкая. – В этом есть глубокая идея! Здесь таится правда жизни… Душа Катерины Федоровны теперь полна блаженством материнства. В её организме зреет другой творческий процесс… Не ясно ли вам, что он поглотил все её соки и силы?

– Полноте! – Тобольцев сделал широкий протестующий жест. – Матерей много. Талантов мало… И если правда, что моя любовь, разбудив самку, убьет в жене моей артистку, – я первый прокляну эту любовь!..

Все молчали, удивленные. Катерина Федоровна вдруг расхохоталась…

– Вот чудак-то!.. Скажите на милость! Видали вы таких?

Засецкая в лорнет наблюдала Тобольцева и его жену. Она, как умная женщина, чувствовала за этой странной выходкой Тобольцева нечто более глубокое: одну часть стройного и цельного миропонимания. И трагизм этого брака почувствовала она смутно, и неизбежность борьбы между этими двумя сильными натурами, и роковой исход… Какой?..

– Так ты воображаешь, что я ещё не покончила с своими мечтами о концертах? Теперь, когда у меня будут дети? – спрашивала Катерина Федоровна с спокойной насмешкой.

– Ни одной знаменитой женщине дети не помешали делу её жизни. Вспомни хотя бы Жорж Занд!

Ее глаза вдруг вспыхнули.

– Мое дитя – вот дело моей жизни! – горячо крикнула она. – Вот моя цель… Перед нею все меркнет… И мне ничего не жаль!

«Какое интересное лицо!» – невольно подумала Засецкая.

– Но я все-таки (подчеркнул Тобольцев) не теряю надежды, милая супруга, видеть вас когда-нибудь на эстраде Благородного собрания в роли новой Софии Ментер! Я полюбил Рахиль… И не хочу уподобиться Иакову, сорвавшему брачное покрывало с Лии и горько оплакивавшему обман…[195]

– Это частенько бывает, – вдруг произнес Капитон. – Женишься на одной, а через пять лет точно тебе подменят жену-то…

– Ах! Как это прозрачно! – расхохоталась Фимочка.

Катерина Федоровна и гости весело вторили ей.

– А мне кажется, – вдруг опять вмешалась Засецкая, – что Катерина Федоровна права не только в этом отдельном случае. Только страдание дает крылья человеческой душе. Источник творчества, как и всякого стремления, есть тоска. Только тоска и неудовлетворенное желание… Если жизнь подарила нам – женщинам – наши красивые девичьи грезы, крылья души падают… Нас не тянет вдаль, когда мы держим свое счастье в руках. Напротив: мы боимся перемены, мы боимся новизны, мы… как бы это сказать?.. Мы коснеем!

– Ха!.. Ха!.. Так будь же оно трижды проклято, это счастье! – крикнул Тобольцев. – И да здравствуют тоска и страданье!

Его горячий взгляд упал на Лизу. Она сидела, выпрямившись в своем кресле, стаявшая словно за эти два дня, безучастная и далекая им всем в своей загадочной печали. И Тобольцева поразило, как трогательно-поэтична эта несчастная Лиза! И будь здесь поэты и артисты, какая волна художественного восторга поднялась бы в их душе! Какие вдохновенные звуки, какие полные настроения картины дало бы им это бледное, трагическое лицо!

Потом он представил себе эту Лизу счастливой женой. Она сидела бы тут, в кресле, сложив руки на огромном животе беременной женщины, и улыбалась бы покорной и безучастной улыбкой удовлетворенной самки… Боже, Боже!.. Ведь есть же люди, как бы обреченные самой природой на страдание! И красивые только в печали… Как мрачные кипарисы на молчаливом кладбище!

Все перешли в салон Катерины Федоровны. Он был озарен люстрой. Вечер был теплый, и шел тихий дождь. Все окна были настежь. Влетали мотыльки и мчались, ослепленные, к огню…

Лиза не могла говорить. её утомляло даже слушать чужие разговоры. Она села у открытого окна и стала глядеть в темную ночь.

Гости любовались белым роялем, когда вошла Анна Порфирьевна. Все двинулись ей навстречу.

– Маменька, мы вас ждали! – радостно крикнул Тобольцев. – Садитесь сюда! Нет… Капитон, принеси кресло из будуара!

– Слышала, что вы, Катенька, играть хотите. И соблазнилась. Для меня это всегда праздник, – говорила хозяйка, а глаза её искали Лизу. Она успокоилась, разглядев её профиль у окна.

– А мы, маменька, без вас старались выяснить, что такое, в сущности, счастье?

– Ну и что же? Выяснили? – тонко улыбнулась она.

– О да! Счастье – это зеленый луг, на котором корова безмятежно пережевывает свою жвачку… – Все рассмеялись. Громче всех Катерина Федоровна. – И я настаиваю, маменька, более чем когда-либо, что вся прелесть жизни заключается в трагизме!

Лиза не слушала. Она была глубоко несчастна в этот вечер. К её горю от первой ссоры с Степаном присоединился ужас от сознания, что ни дружба с Катей, ни связь с Потаповым, ни его нежность и ласка, за которую она ухватилась, как утопающий; ни дело, к которому он её приобщил и которое, верилось ей ещё недавно, наполнит её жизнь и душу, – ничто не могло вылечить её от роковой страсти к Тобольцеву! И опять, как год назад, она чувствовала, что над нею нависла неотвратимая беда. «Что-то будет, что-то будет…»

Лиза почти не страдала, видя Тобольцева рядом с женой. Он был так деликатен, что в присутствии Лизы обращался с женою, как с посторонней женщиной, любезно, предупредительно, но и только… Он даже Лизе оказывал больше внимания. И, усыпленная всей этой странной логикой её загадочной души, Лиза была если не вполне счастлива в кругу семьи, то относительно спокойна. Иногда, рядом с Катей, она переживала даже светлые, мирные дни. Но стоило ей появиться на Сокольничьем кругу, в симфоническом собрании, или даже на прогулке увидать его хищные глаза, которыми он как бы дотрагивался до всех этих разряженных женщин и девушек в светлых платьях, как черная змея ревности взвивалась со дна души и больно жалила её в сердце… Так больно, что синие тени ложились на лицо Лизы, ноги у неё подкашивались и она готова была кричать и биться о землю… Невыразимая тоска охватывала все её существо, и эти нравственные муки были так ужасны, что ад, который сулит церковь в загробной жизни, казался Лизе ничтожным. Один такой час разбивал её организм на долгие дни…

В этот вечер она ревновала его к Соне… Красивая, умная, интересная Засецкая казалась ей не такой опасной, как эта коварная девчонка, бесшумно, скользившая вокруг чайного стола и беспрестанно задевавшая Тобольцева как бы нечаянно то локтем, то ногой… Да, да!.. Она это видела. Девчонка вешается ему на шею! И надо быть слепой; как Катя, чтобы этого не замечать!.. И Тобольцев каждый раз отвечал «Соньке» ярким взглядом сообщника… Лиза терялась в догадках. Неужели рядом с такой всеобъемлющей любовью его к Кате (о себе она уже не думала, она боялась останавливаться на этих мыслях) находится место ещё для чувственных капризов? Неужели он в любви такой же легкомысленный и жестокий, как все эти герои французских романов, внушившие ей надолго такое отвращение к мужчине и тому, что называют его любовью?.. Особенно больно поразил её роман Мопассана «Notre coeur»[196]. Как легко герой его, так глубоко, казалось, любивший эту белоглазую Мишель и обладавший ею, утешился в её холодности, сойдясь с миловидной горничной? Как просто решил он драму своей жизни!.. Можно, стало быть, любить одну и наслаждаться с другой?.. Но данный случай был ещё загадочнее. Разве Тобольцев не получил от Кати все, о чем может мечтать мужчина?.. Как же понять его игру с Соней? Если только это игра? Если только это не худшее?.. Лиза страдала невыносимо… Повернувшись спиной к гостям, чтоб никто не видел её больного лица, она, как маниак, не могла выпутаться из лабиринта одних и тех же картин. Она видела Тобольцева обнимающим попеременно двух женщин. Одна из них была Соня… Другая она сама. И обеих он обнимал с одинаковым наслаждением!.. Она стискивала зубы, боясь выдать себя криком боли.

«Нет! Так жить нельзя!!» – вдруг со дна души всплыло определенное, ясное и жуткое решение.

– Что ты будешь играть? – спросил Тобольцев жену, когда все сели, притихли и он поднял на подставку крышку рояля.

– «Прелюдию» Рахманинова…

– А!.. (Глаза его блеснули.) Господа! Я хочу, под музыку жены, рассказать вам, как я эту вещь понимаю. Я чувствую, что нынче я в ударе. Ха!.. Ха!.. Вы согласны?

– Боже мой!.. Да! – восторженно крикнула Засецкая и схватилась за лорнет.

– Как это оригинально! – подхватила Конкина.

– Tres original! – перевел её муж.

Тобольцев подошел к краю рояля и там остановился Таким образом, все видели его лицо. Оно сразу и как-то неуловимо изменилось, побледнело, словно осунулось… Темперамент артиста мгновенно как бы окрулил все его движения и жесты, придав им пластичность, и зажег огонь в его глазах.

– Автор назвал эту пьесу «Прелюдией». Я бы назвал её «Судьба»! – начал он каким-то новым, металлическим грудным голосом, от которого разом напряглись нервы публики.

Все ждали в глубокой тишине.

Трагические и сильные аккорды в басу прозвучали и замерли…

Лиза мгновенно обернулась от окна. Она узнала эту музыку…

Как долго преследовала она её после акта!.. И в том, что эти звуки раздались сейчас, она почувствовала какое-то предостережение…

Тобольцев поднял вдохновенные, сверкающие глаза…

За окном стояла безмолвная ночь и, как эти люди, слушала, казалось, мрачные трагические аккорды, мерно звучавшие среди напряженной тишины зала.

Тобольцев глядел в темь ночи. Очами властной фантазии он видел, казалось, мирные картины семейной жизни в этой несложной, задумчивой мелодии… А роковые аккорды в басу все падали, заглушая и разрывая наивный рассказ. Как будто из загадочной дали и мрака ночи шел кто-то, Безликий и Грозный. Ближе… Ближе…

– Свершилось! – прозвучал глубокий голос, от которого дрогнули нервы слушателей. – Из таинственного безмолвия Вечности к нам долетел торжествующий крик… Крик новой жизни… Невинное и чистое дитя!.. Загадочный гость из неведомого мира! Привет тебе от нас, печальных и усталых! Привет тебе…

Переливчатые и нежные звуки, словно рой бабочек под солнцем, вспорхнули из-под пальцев пианистки.

– Ах, этот беспечный смех ребенка! Как серебро звенит он в этих звуках… В них дрожат лучи солнца… Он ловит их ручонкой и смеется, смеется…

Раз!.. Трагический аккорд в басу упал, тяжкий, как молот, и все вздрогнули невольно, В лице Тобольцева, внезапно побледневшем, был неподдельный ужас.

Все ждали, затаив дыхание, а угрожающие аккорды звучали, приближаясь, как чьи-то властные и мерные шаги.

– Вы слышите их?.. Безумие?.. Преступление?.. Каким пророчеством веет от этих роковых шагов? Что положили вы в колыбель младенца?.. Вы, Парки, прядущие нити жизни?.. Невинный и чистый цветок! Тебе ли искупать чужие грехи?.. В твоих глазах отражается небо… Ангелы с белоснежными крыльями охраняют твой сон…

Раз! – глухо упал аккорд в басу… Два… Три… Казалось, враг отступал, бессильный перед заклинаниями. Аккорды звучали все глуше, как удалявшиеся шаги мрачной гостьи.

Характер и темп мелодии изменились внезапно. Звуки, полные радости, лились беспечно и игриво. Словно нежная рука низала ожерелье из жемчуга.

– О, вера отрока! О, иллюзии юности и жажда счастья! Какими дивными цветами вырастаете вы на дороге нашей жизни! Алые розы вдохновения… Вы, раскрывающиеся в час утренней зари!.. Введите меня в волшебные чертоги поэзии, где ждет меня бессмертие славы…

Раз! – внезапно и тяжко грохнул аккорд в басу… Два… Три…

Казалось, злобная рука ударила по ожерелью и разорвала нить звуков. Голос декламатора затрепетал от ужаса.

– Тень гигантских крыльев встала на дороге… Чьи это тяжкие шаги звучат там и догоняют? Кто это Безликий и Страшный, идет позади?.. Раз… Два… Три!.. Вот… вот… опять… Раз… Два… Три!.. Бежать!.. Искать спасения… Что это там, впереди?.. Кровавый туман встает, как призрак… Я вижу лица, искаженные дьявольским смехом… Они кивают мне… Прочь!!.. Я вас не знаю!..

Раз… Два… Три… – звучали неотступные шаги…

– Кто шепчет мне на ухо слова, полные мрака и безумия? Прочь! Я не хочу вас слышать!.. Чьи руки охватывают мою голову? Кровью пахнет от вас… кровью… Прочь!.. Пустите! Я ничего не хочу… Я вас не знаю!..

Раз… Два… Три… – неумолимо и мерно звучали шаги.

Вся захолодев, Лиза слушала этот лепет, этот безумный бред… Но из тумана будущего на неё самое глядело, казалось, бледное лицо Судьбы…

– Мистические предчувствия… Черные птицы из царства ночи и тьмы… Я слышу ваш шелест… Холодом могилы веет от ваших крыльев…

Глухие аккорды падали все реже. Страшные шаги звучали все дальше. Тени исчезали… Вот брызнули лучи солнца… Снова раздался смех…

– Да, гордый смех человека над бредом его ночей!.. Разве нельзя бороться?..

Раз… Два… Три!.. – все глуше звучали аккорды…

– Любовь… Ласка милой… О, какая отрада!..

Раз… Два… Три… – еле звучали далекие-далекие шаги…

И вдруг, словно разорвав заколдованный круг, как бы вырвавшись из плена бредовых идей, дикая, радостно-могучая мелодия полилась неудержимой волной… Казалось, победив сомнения, Обреченный ринулся вперед, к воле и счастью.

Все вздохнули невольно. Декламатор ступил вперед, широко открыл объятия, закинул голову как бы навстречу солнцу, и голос его вспыхнул силой и страстью.

– О, как легко льются звуки!.. Как свободно дышит грудь!.. Разве я – не царь жизни? Теперь вперед!.. Больше смелости! Больше дерзновения! Выше… выше… Солнце, здравствуй! Могучее солнце, одинаково светящее для всех… На крыльях вдохновения я несусь в твое волшебное царство… Жизнь, чудная, многоликая! Ты не уйдешь от меня! Я завоюю все твои вершины… Не пропущу ни одной возможности… Всеми радугами твоей многогранности я налюбуюсь досыта… Спасен!.. Спасен!.. Свободен!!!

Раз! – внезапно и властно грохнул страшный аккорд, как смертельный удар… Два… три…

Глухой крик сорвался с уст Лизы. Она видела, как пошатнулся декламатор, словно его ударили в грудь. Его широко открытые глаза вонзились в безмолвный мрак ночи, глядевший в окно… Казалось, сама судьба стояла там и ждала… Неотвратимая… Раз… Два… Три!.. – победно звучали мрачные аккорды. «Стой!.. – слышалось в них. – Ни шагу дальше!.. Я тебя настигла… И на этот раз тебе не уйти!»

– Вот она! – зазвучал трагический шепот. – Вы слышали его крик?.. Теперь конец… Неизбежный и ужасный… Конец борьбе… Конец мечтам… Ах! Я предчувствовал его всегда… в годы детства, среди лилий золотого сада… О, эта залитая солнцем дорога!.. Алые розы вдохновения… Недопетые песни… Мои гордые сны… Вернитесь!.. Где вы?

Раз… два… три!.. – с бесстрастностью рока звучало в ответ.

– Жалкий человек… Луч далекого Божества… Ты гибнешь во мраке адских сил, в неравной борьбе…

Раз… два… три…

– Боже! Неужели нет спасенья? Я слышу её за собой…

Раз… два… три…

– Ты, которого я дерзко отвергал в дни счастья…

Раз… два… три!..

– Забвенья!.. Забвенья! – сорвался полный отчаяния вопль. – Неужели нет ничего в мире, что заглушило бы эти ужасные шаги!?

Он оглянул комнату. Горящие глаза следили за его движениями… Но, минуя их, он остановился на белом, без кровинки лице Лизы, как будто именно к ней относилась вся эта драма Обреченного. Их взоры встретились, их зрачки расширились и впились в души друг друга как бы в сладострастии ужаса, как бы разрывая мистическим предчувствием завесу будущего… «Не уйти… не уйти… не уйти…»

Это было одно мгновение.

И вдруг точно дуновение пронеслось в белом зале. Пламя свечей испуганно шарахнулось, и трепетные тени заволновались по стенам. Казалось, ночь тяжело вздохнула за окном. Казалось, сама Судьба вошла в эти двери, и черные крылья взмахнули внезапно над головами людей…

Ужасом повеяло вдруг от звуков рояля, от бледного лица декламатора… от его голоса…

– А! Опять вы тут, кошмары моих ночей?.. Опять вы киваете мне из кровавого тумана? Прочь! Сдаваться позорно… Зову тебя на бой, моя судьба! Последний, смертный бой… Я не хочу паденья! Не хочу безумия и бреда… И кровью преступленья не обагрю моей руки!..

Бурная, клокочущая гамма забушевала внезапно. Очаянная борьба рыдала и билась в этих хаотических аккордах! Визг ярости, вопль протеста, мольба о помощи, исступленные проклятия чередовались в звуках…

– О, эти цепкие руки безумия! Они тянут в бездну… Пустите!.. Выше подняться! Выше!.. Туда, на вершины, где горит солнце разума… О, подымите меня!.. Взмахните ещё раз крылья моей бессмертной души!..

Ниспадающая гамма хаотических звуков с внезапной и страшной силой ринулась вниз, как лавина… Казалось, демон засмеялся в бездне. Казалось, черная рука безумия настигла на вершине свою жертву и свергла её в пропасть. Все рухнуло… Все померкло…

– За что?!!

Все вздрогнули от этого вопля безнадежности.

Раз! – грохнул в ответ тяжкий аккорд, как голос бесстрастной судьбы… Два… три!..

– За что??

Казалось, это из глухой, далекой бездны долетела последняя жалоба гибнущего сознания…

– За что?..

Дрожащий, еше слышный, как бы придушенный стон прозвучал среди тишины и угас…

Был ли это человеческий голос? Был ли это звук рояля? Этот последний стон„. Никто не понял, но все сердца сжались от ужаса… И долго ещё, долго, казалось, в белом зале стояла мертвая тишина.

– Ух! – сорвалось у Катерины Федоровны со вздохом облегчения. – Это какое-то колдовство!.. – Она встала и захлопнула крышку.

Разом все вскочили, потрясенные, восторженные, и кинулись к ней и к Тобольцеву.

– Вы довольны, маменька? – улыбаясь, спрашивал он, весь ещё бледный, отирая со лба выступивший пот.

– Это, действительно, колдовство! – восторгалась Засецкая. – Вы оба удивительные артисты!.. Это что-то… до того оригинальное!..

– Неслыханное! – щебетала Конкина, вздергивая худенькие плечики до ушей.

– Inoui![197] – поспешил перевести её муж, вскидывая монокль.

– Капитон, боюсь… Спать не буду! – крикнула Фимочка.

Катерина Федоровна засмеялась.

– Я на твое лицо посмотрела, Андрей, думала, все забуду сейчас…

Звук падающего тела, как удар молота, внезапно разорвал нить этих веселых звуков. Дамы ахнули.

– Лиза! – дико закричала Анна Порфирьевна, поднимаясь вся белая с кресла. Тобольцев кинулся к окну.

Лиза на полу лежала без сознания.

VIII

«Милая Таня, – писала Лиза на другой день. – Мне необходимо видеть Николая Федоровича. От этого зависит, бить может, моя жизнь. Я ничего не прибавлю больше, но я верю, что ваше золотое сердце подскажет вам, что терять нельзя ни одной минуты. Я не знаю, когда он вернется. Прошу вас, сбегайте к Фекле Андреевне, к Майской, к Наташе, Зейдеману, Бессоновой… Скорее всех, к Наташе и Бессоновой. Они обе всегда его видят. И эту записку, которую я прилагаю сюда, пусть Наташа ему передаст! Попросите Наташу послать мне телеграмму, когда он приедет. Я верну вам деньги при свидании. Милая Таня, окажите мне эту услугу, и до. смерти я буду у Вас в долгу!..

Л. Тобольцева»

В прилагаемой записке стояло: «Молю о свидании. Больна от горя. Буду ждать тебя все дни и ночи, когда вернешься в Москву. Твоя Лиза, твоя навсегда и неизменно».

Телеграмма пришла через два дня.

«ВЕРНУЛСЯ, ВАШЕ ПИСЬМО ПЕРЕДАНО. НАТАША».

Лиза получила её за завтраком. Руки её так дрожали, когда она распечатывала ее, что все были удивлены. Когда же она раскрыла телеграмму, губы её стали белые и, казалось, что она упадет, как в тот вечер… Но тот час же краска залила её щеки, и она улыбнулась в первый раз за эти ужасные пять суток. Она насилу досидела до конца завтрака.

– Что же это ты не ешь? – враждебно спросила Катерина Федоровна, оскорбленная этой тайной.

– Не хочется… Я сейчас еду в Москву.

– По делам? – лукаво пропела Фимочка, а глаза её так и прыгали. «Влюблена!.. Голову даю на отсечение, что на свидание едет. Ай да штучка! И молчит, как зарезанная… Ну-ну!»

«Если солжет мне – разлюблю», – решила про себя Катерина Федоровна и сжала губы. Могла ли она думать, что в жизни этой пассивной с виду Лизы, казалось, подчинившейся ей вполне, есть какая-то важная тайна, делающая её больной? Ей вдруг вспомнились слова мужа…

Лиза ничего не помнит из того, что было потом: как она мчалась в Москву; как ждала до вечера на квартире и сколько просидела, выпрямившись, у окна, ловя все звуки, вплоть до того момента, когда он вошел в её комнату и она упала ему на грудь.

Вся дрожа, плача и смеясь, она обхватила его голову и с такой силой прижалась к его бурно заколотившемуся сердцу, что он не мог больше разглядеть её лица, поразившего его в первый момент роковой печатью неизлечимого страдания… Задыхаясь, как в бреду, она твердила:

– Возьми меня!.. Люблю тебя… Тебя одного люблю!.. Я твоя… твоя… твоя…

Были ли они все-таки счастливы? Трудно сказать!.. Счастье похоже на птицу, которая никогда не возвращается на то дерево, где дерзкая рука коснулась её гнезда… Лиза делала отчаянные усилия, чтоб воссоздать разбитое её руками… Что дала бы она, лишь бы вновь увидеть непосредственное наслаждение любовника!.. Он не разлюбил ее, нет! Это говорила ей его глубокая нежность, которая ни о чем не спрашивала, боясь задеть по открытой ране; которая не просила оправданий. Это говорили ей его жгучие ласки. Но… Лиза была слишком утонченной натурой, чтоб обмануться, несмотря на всю свою неопытность: счастья уж не было… Его нежность была слишком глубока; его страсть была слишком мрачна. Не было забвения ни в ее, ни в его душе. Великая печаль стояла между ними, и они оба чувствовали ее, как легкий, но плотный вуаль на своих губах и в своем сердце… Ах, какой легкий!.. И все-таки не допускающий до слияния… Счастья не было. Оно было похоже теперь на бабочку, с крыльев которой слетела волшебная пыль. Она билась, но не летела вверх… Все было кончено. И без возврата…

Неподвижная, как бы зацепеневшая, с лицом мраморной богини, Лиза, выпрямив стан и крепко держа зонтик и кошелек, сидела в пролетке лихача, мчавшего его на дачу.

Он выехал в это утро, пока она спала. Куда? Она не знала. Организовать что-то, узнать настроение больших заводов. Он обещал телеграфировать, когда вернется. Писать будет некогда… Закрыв глаза, она припоминала, что он говорил ещё, о чем говорили они вообще всю эту долгую ночь… Нет… Она не могла припомнить…

Потом она с удивлением констатировала, что они после примирения и порыва его страсти – не говорили ни о чем…

Они только сидели близко, обняв друг друга, глубоко вздыхая, оба подчас прерывисто и болезненно, как люди, у которых слезы накипели в груди; как люди, которые простились с надеждами и похоронили свою радость…

Было ли им хорошо в эти часы молчания?.. О да!.. О да!.. Глубокий покой сходил в их измученные души. Они не замечали тишины… И если спросить, о чем они думали в эту странную ночь, они не нашли бы ответа… Это была пауза в их жизни, полной страдания… Это была спасительная пауза. Она обновила их, она дала им силы жить – без счастья…

Всю следующую неделю Лиза оставалась на даче. Чувствуя себя необъяснимо слабой, загадочно-больной, она лежала днями у себя или в будуаре Катерины Федоровны, подложив узкую руку под щеку, глядя в одну точку неподвижными и скорбными глазами… Шел дождь, гулять было нельзя. Но Катерина Федоровна аккуратно в определенный час надевала калоши, непромокаемое пальто с капюшоном и шла к матери.

Анна Порфирьевна вошла раз в будуар Лизы и села у кушетки.

– Чем я могу помочь тебе, Лизанька? – спросила она просто.

– Маменька… Спасибо вам!.. Не обращайте внимания! Все пройдет…

– Лизанька, мое сердце болит за тебя…

– Мне нельзя помочь, маменька… Предоставьте меня моей судьбе!

Анна Порфирьевна вышла с тяжелым вздохом. Она знала тайну Лизы. Она видела, как борется та в трагической тоске с своей любовью, как болезнью, схватившей её в свои когти. Она знала, что помочь ей нечем…

Но Катерина Федоровна не выносила около себя тайн вообще. Она потребовала откровенности.

– Говори, и тебе будет легче, – мягко и властно заявила она, сидя в своем будуаре над приданым «мальчика» (она страстно желала сына). – Всегда легче, когда выскажешься… А то, ей-Богу, я не прощу тебе! Какая это дружба? Это насмешка… Неужели ты думаешь, что я спрашиваю из любопытства? Ведь я не Фимочка…

– Есть вещи, о которых даже матери не скажешь, – тихо уронила Лиза.

– Матери – да! Я тебя понимаю… Но сестре и другу? Такому другу, как я, все можно сказать…

Лиза вдруг подняла голову и стала жадно вглядываться в лицо Катерины Федоровны. В первый раз за две недели жизнь вспыхнула в чертах Лизы, ноздри её дрогнули, и затрепетали губы…

– И ты, значит… ты тоже должна… ответить на все мои вопросы? – спросила она каким-то новым тоном.

Ее странно изменившийся голос поразил музыкальное ухо Катерины Федоровны.

– Да, конечно… Разве у меня есть тайны? Спрашивай!.. – Невольная гордость «честной женщины» зазвучала в её тоне.

– Хорошо… Я тебе все скажу, – глухо, но с решимостью заговорила Лиза после короткой паузы, опустив ресницы. – Но и ты, Катя, заплати мне тем же… Не отрекайся, помни!..