Дух времени

«Боже! Какая она красавица стала!.. Какое трогательное, чудное трагическое личико!» – подумал он, смягчаясь невольно.

Она заговорила печально:

– Когда-то я хотела тебя любить таким, каким создала тебя моя фантазия. Но жизнь меня жестоко била… Я научилась любить тебя таким, каков ты есть… Страдала и прощала. Из души тебя вырвать не могла… Смирилась… И люблю, несмотря ни на что… Потому что разлюбить тебя – значит умереть (ее голос задрожал)… Я тебе – Катю простила… И из-за любви к тебе привязалась к ней… И ни одной черной мысли ни на одно мгновение у меня не было к Кате, как только увидала ее… И твою любовь к ней я на недосягаемый пьедестал поставила. Но помни, Андрюша, помни: третьей я не прощу… Катя и я… Третьей не должно быть между нами! И когда я почувствую, что она все-таки явилась, эта третья… я умру…

Он глядел в эти глубокие, трагические глаза, расширенные ужасом Неизбежного, которое она предчувствовала, казалось, в это роковое мгновение… И ему было сладко и жутко. Он точно летал во сне.

Он бессознательно снял обе её руки с своих плеч, сперва одну, потом другую… И нежно, долго целовал их, как бы обещая что-то, как бы скрепляя поцелуем этот торжественный договор.

Казалось, и она так поняла. Зонтик её упал в траву. Тихая улыбка раскрыла её уста и озарила все лицо. Она смежила ресницы и стояла недвижно, закинув голову и всеми нервами вбирая в себя прикосновение к её коже его горячих, мягких губ.

Чье-то белое платье замелькало между кустами вдали.

– Катя, – быстро сказал Тобольцев.

Она вздрогнула.

– Прощай, чудное мгновение!.. Ты не вернешься…

Лиза подняла зонтик и поспешно двинулась навстречу.

– Андрей, Лиза… Вы, что ли? – кричала издали Катерина Федоровна. – Куда вы пропали? Ужинать ждём целый час…

III

Жизнь молодых на даче потекла мирно с виду. Через месяц отношения к окружающим вылились в определенные формы. Анна Порфирьевна de facto оставалась хозяйкой в доме. Всеми верховодила Катерина Федоровна. И добилась она этого так незаметно, что ни в ком не вызвала возмущения или обиды. Даже строптивая Федосеюшка через какой-нибудь месяц опускала ресницы перед строгими глазами «молодой».

Катерина Федоровна ни разу не сделала выговора прислуге. Она даже голоса ни разу не возвысила. Но распущенная прислуга почувствовала над собой железную руку и соколиные очи настоящей хозяйки.

– Как вы странно живете! – заметила Катерина Федоровна раз как-то за чаем, который подали не в урочный час, потому что Фимочке вздумалось идти за грибами.

– А что? – Анна Порфирьевна покраснела и вся насторожилась.

– Ну, какой же это чай за час до обеда? Только порча аппетита…

– Да ведь я же за грибами ходила! Небось пить захотелось!

– А ты ходи вовремя! Напейся, да и ступай до обеда… то бишь, до ужина. Никак не привыкну к вашим порядкам! – как бы вскользь кинула она.

Фимочка заморгала.

– А тебе угольев жаль, что ли, на самовары?

– Ничего не жаль… А непорядок это…

– Ну, на то и дача, чтоб целый день чай пить!

– Вот это и плохо!.. Катар желудка наживаете беспорядочной едой. Мух разводите, потому что целый день стол стоит неприбранный… Да и прислуге отдохнуть не даете…

– Скажите пожалуйста! Прислугу жалеет! – задорно подхватила Фимочка.

– И очень просто. Они тоже люди… Сделай одолжение! Я с прислуги спрошу больше, чем ты, но спрошу должное. И мне ни одна горничная не посмеет грубо ответить. Но трепать её зря тоже не буду…

Фимочка раскраснелась и стала обмахиваться платком.

– Гувернантка какая явилась! Ха!.. Ха!..

Досада ясно была написана на её курносом лице.

– Да, наконец, я о себе забочусь. Вы блюдца вареньем перепачкаете… А кто посуду за вами моет? Всё я… Или ты этого не замечала?

– А вольно ж тебе за экономку быть!! Своя воля…

– Кто же, по-твоему, у вас чай разливать должен и посуду мыть?

– А кому придется… Нетрудно, кажется?.. Это не воз возить…

– Однако ты за две недели до полотенца не притронулась… Стало быть, трудно!

– Ах отстань ты от меня (Фимочка вдруг расхохоталась)! Чисто классная дама! Сейчас видно, немецкая косточка…

– А вы, славяне, ленивые да распущенные, – отгрызнулась «молодая», добродушным смехом подслащая пилюлю. – И разве это дело, что прислуга чай разливает и наши семейные разговоры слышит?

– Так, так, верно, – подхватила свекровь, очень довольная этим нагоняем. – Мне доктор волноваться не велит… Я и бросила вмешиваться. А только разгильдяйство ваше и мне всегда постылым казалось…

– Нас целых три у вас… Могли бы с вас заботу снять… На днях слышу, к вам кухарка идет насчет обеда… Неужто и провизию сами выдаете?

– Федосьюшка помогает… У неё ключи, – устало ответила свекровь.

Катерина Федоровна нахмурилась.

– Вы, маменька, нам ключи передайте! Ей-Богу, стыдно так жить без дела!.. Не привыкла я…

– Конечно, правда, – прошептала Лиза.

Фимочка сконфуженно молчала.

– Вот пари держу, – вдруг рассмеялась «молодая», – что у вас никто в доме не знает, сколько в месяц сахару выходит, сколько чаю, кофе, дров, углей, масла, яиц… А ведь это все деньги!.. Да какие ещё!.. Воображаю, сколько у вас крадут!

Анна Порфирьевна вспыхнула.

– Нет, Катенька! Вот это вы напрасно!.. У нас люди по десятку лет живут…

– И вы, маменька, напрасно обижаетесь за людей! Не хочу их хулить, а только при таком разгильдяйстве поневоле перестанешь различать, где моё, где твоё… Вы говорите: ключи, а я вам говорю, всё распёрто. Тут даже и воровать не приходится. Воруют тайком, крадучись, из-под замка… А тут приди да бери, никто слова не скажет… Голову даю на отсечение, что вашим сахаром, кофеем и чаем не только ваша прислуга пользуется, а и вся родня их! Это ведь они и за грех не считают – господским добром пользоваться…

– Ну-ну, будет… Распетушилась! – примирительным тоном перебила Фимочка. – Научи, пожалуйста, хозяйничать! Тебя послушаешь – в краску бросает. Чуть не дармоедами в лицо называет. Ха! Ха!.. Объявилось сокровище!

Разговор этот вышел без мужчин, без «мужиков», как в шутку говорила Фимочка.

– Стеша, полотенце неси чистое! Ха!.. Ха!.. Хочу хлеб зарабатывать… Чашки буду мыть, – дурила она, усаживаясь за самоваром.

Но мыла она посуду так неловко, делала так много ненужных движений и, по привычке, размашистых жестов, что смахнула со стола две дорогие чашки и раздавила в руках хрупкое блюдце…

– Ах, досада какая! – крикнула Катерина Федоровна. – Нет, уж пусти! Я сама вымою… Тебе этому делу ещё учиться надо…

Фимочка совсем переконфузилась и пригорюнилась даже.

Анна Порфирьевна на другой день передала ключи Катерине Федоровне, и та назначила дежурства… Но уже через две недели выяснилась такая непрактичность Лизы и Фимочки, такое их «разгильдяйство», что обе они упросили «Катю» взять на себя всю обузу.

– А мы тебе помогать будем, – говорила Фимочка – Ты прикажи, мы выполним. А где ж нам управиться с целым домом? На это талант нужен… Не так просто…

– То-то и оно-то! Возьму на себя все, только уж не мешаться! Чур!.. И не хвататься за чайник! А то одна схватит, чай сольет, другая тоже… Глядь, новый надо заваривать…

– Ладно, ладно! – ластясь к ней, ворковала Фимочка. – Мы за тобой, как за каменной стеной, будем!

– И уж вы меня извините!.. Три раза буду вам чай давать, больше ни-ни!

– Вот так зелье!.. Когда я жить без чаю не могу! Особенно на даче…

– То-то и разнесло тебя… Молодая женщина, а шесть пудов, гляди, весишь? Сердце себе испортила… Умрешь до сорока лет.

Фимочка испуганно закрестилась.

Незаметно Катерина Федоровна изменила и весь строй их жизни.

– Очень нелепо у вас едят, маменька, уж вы меня извините, – заговорила она через неделю после того, как получила ключи.

– Три поколения так жили на моей памяти, Катенька…

– Не обижайтесь, голубушка! Да ведь жизнь-то вперед идет? Наука тоже? Надо и с ними считаться… Вредно так много и нелепо есть, маменька! Ну, к чему у вас, например, два раза в день горячее едят да мясное? И я понимаю: очень хорошо было обедать в старину в двенадцать, когда весь дом вставал в шесть, и все неукоснительно дома ели. А ведь летом наши мужья раньше семи домой не возвращаются. И обедать надо в эти часы… Без них наедаться нам, женам, даже неудобно как-то.

– А как же до тех-то пор! – Фимочка даже побледнела.

– Завтракайте в двенадцать, в два пейте чай, в семь обедайте, потом в десять опять чай с легкой закуской, и в одиннадцать все должны быть в постели. А то ты (она обернулась к Фимочке) – ложишься в два, встаешь в двенадцать, за обедом ничего не ешь. А через час тебе есть хочется, давай тебе самовар!.. Этакая безалаберщина татарская!.. Лиза, та податливее. Я её приучила рано вставать. И что это за жизнь?.. Летом утренние часы самые дорогие. А вы… дрыхнете…

– Верно, – вздохнула свекровь. – Все верно, Катенька… Совсем эта молодежь жить не умеет…

– Ха!.. Ха!.. А в жару за грибами и ягодами идет, когда все давно босяки обобрали… Нет, ты встань в семь, тогда тебе день-то каким красивым покажется! Спроси Лизу вот, как мы с ней по грибы ходим на заре, босиком, платочками повязамшись…

– Идиллия! – Фимочка презрительно оттопырила нижнюю губу. – Смотрите, как бы вместе с грибами босяки вас-то не обобрали!

И месяца не прошло, однако, как все в доме стали жить «по новому раписанию», язвила Федосеюшка. Ей с вечера молодая хозяйка отпускала чай, кофе, сахар, хлеб и бутерброды для мужчин с телятиной, холодным мясом или ветчиной.

– Нельзя, нельзя, – строго сказала она им на их недоуменные протесты. – Целый день работаете, надо силы подкреплять…

– Да мы чайком, Катерина Федоровна, балуемся… с баранками…

– Что вы мне этим чайком всюду в глаза тычете? Подумаешь, польза какая! Только жиреете вы с чаю. Сердцу вредно, а желудок пустой. Вот ешьте бутерброды, коли не соглашаетесь тратиться на горячие завтраки!

В сущности, «мужики» были очень тронуты этой, заботой.

– От вас вот не дождались пальца даже пососать, не токмо что ветчины али что там, – с сердцем сказал Капитон Фимочке. Та расхохоталась, а за завтраком в лицах и с огромным комизмом изобразила эту сценку.

Анна Порфирьевна вставала в шесть. Оба «братца» – тоже. После чаю они ехали в Москву, по конке. Сама Катерина Федоровна, как ни хотелось ей спать от беременности, все же подымалась в восемь, чтобы напоить кофеем мужа, который ехал с своим неизменным Сергеем к десяти часам в банк. В девять в большую столовую, внизу, подавали самовар, и Катерина Федоровна шла будить весь дом. Беспощадно срывала она одеяло с нежившейся Фимочки, прыскала на неё с хохотом свежей водой, тащила у неё из-под головы подушку.

Фимочка ругалась целую неделю, но на другую к девяти уже вскакивала сама и запиралась на задвижку.

– Встаешь? – за дверью спрашивала Катерина Федоровна.

– Сплю! – сердито кричала Фимочка.

– То-то… Самовар на столе. Остынет, второго не будет. Пей холодный… И кофе сейчас подают…

– Тиранка…Инспектриса! – ворчала Фимочка, покорно натягивая чулки. Она любила утром кофе с жирными сливками, с сдобными домашними булочками, и лишиться этого ей было бы тяжело.

Катерина Федоровна за месяц изучила вкусы всей семьи, и всем старалась доставить удовольствие. Но за это требовала порядка и дисциплины. На третью неделю Фимочка вставала сама. «В пансион благородных девиц поступила…» – язвила она.

Лиза очень ценила утренние часы, когда они с Катей шли в лес и вели задушевные, поэтичные беседы. О чем? О прошлом Кати, об её лишениях, об её робких, придушенных мечтах… Потом о встрече с Тобольцевым, об её будущем ребенке, которого обе они любили уже всем сердцем. Никогда только не касалась их беседа одного – страсти Тобольцева к его жене… Но каждый день Лиза говорила себе: «Нынче спрошу… нынче…» И сердце её замирало.

– Фимочка! Утренний кофе пей в дезабилье, – говорила Катерина Федоровна. – Мы тут все в капотах, мужчин нет. Навести красу да кудельки завить потом успеешь. А меня отпусти… Мне только до двенадцати погулять можно, пока мясник с зеленщиком не приехали…

Она и мясо, и зелень выбирала сама, учась у опытной кухарки. Это избавляло её от необходимости вести запутанные счета и книги. Она все брала за наличные и на этом выгадывала очень много, что с удовольствием констатировал Капитон, подводя итоги месячного бюджета. Оба братца, видя практичность и «систему» сестрицы, прониклись к ней ещё большим уважением, а Николай прямо-таки её бояться начал.

– Вот это хозяйка, – не раз говорил Капитон матери. – Уж за что такую жену Бог Андрею послал, не знаю! Но с такой даже он не пропадет.

В двенадцать ровно на даче подавали завтрак, без горячего, но легкий и питательный, с массой зелени и овощей, что полезно было Анне Порфирьевне. Когда к ней приехал её домашний доктор, Катерина Федоровна, хорошо зная значение гигиенического стола, подробно расспросила его, как кормить его пациентку, и потом от системы она уже не отступала.

– Клад эта невестка у меня! – растроганно сказала Анна Порфирьевна доктору и вытерла влажные глаза. – От скольких хлопот и волнений меня избавила! Дома не узнаю за один месяц… Это Господь мне её послал!

– Одно слово – министр! – смеялся Тобольцев.

После двенадцати до трех каждый мог делать что хотел. Катерина Федоровна купила огромный колокольчик, и дворник звонил в определенные часы, сзывая семью к завтраку и обеду.

– Нельзя ли чайку? – раз после завтрака взмолилась Фимочка.

– В три часа будет чай… Не знаешь разве?

– Катенька, сейчас до смерти хочется… После соленого…

– Не дам сейчас! Ешь ягоды!.. Нарочно для этого ягоды покупаю… Пей молоко! Вреден чай после еды. Перетерпи! Через недельку отвыкнешь…

И Фимочка, с видом жертвы, ела сперва клубнику, потом малину… И все вздыхала.

Но иногда Фимочка не могла или не хотела стерпеть. Неукоснительно в первом часу Катерина Федоровна садилась за рояль и два часа играла гаммы и этюды. Фимочка ложилась в блузе на кушетку, с романом в руках. Прислуга за кухней, под соснами, пила в это время чай. Фимочка звонила Стеше и шепотом, хотя целый этаж отделял её от «молодой», умоляла её принести ей чашечку.

– И вареньица твоего, Стеша, пожалуйста…

– Ладно, ладно… Уж лежите, – шептала Стеша. И обе они смеялись, когда Фимочка с ужимками и гримасками, кладя палец на губы и поглядывая в потолок, где гудел рояль, с наслаждением потягивала горячую влагу.

Стеша недолюбливала молодую хозяйку и была рада её обмануть, недовольная гнетом железной руки.

– Кабы Федосеюшка только не подглядела! Ох, уж и лиса же эта девка!.. Видит, что «сама» обмирает над невесткой… И Боже мой! Так хвостом и виляет перед молодой! Так и стелется!.. И помяните мое слово, Серафима Антоновна, она уж свое возьмет! В душу вползет змеей… И обойдет молодую, как старую обошла…

А Фимочка блаженствовала, «полоща себе кишочки», и думала, слушая гул наверху «В этакую-то жарищу да по роялю кулаками стучать!.. Два часа „запузыривает"… Что значит немка-то! Не наша кровь!..»

Раз как-то Фимочка разомлела после чаю, да и заснула на кушетке. Катерине Федоровне понадобилось спросить что-то насчет детей, и она без четверти три, окончив играть перед чаем, вошла в будуар Фимочки. Чашка на маленьком столике и блюдце с вареньем, по которому бродила стая мух, кинулись ей прежде всего в глаза. Фимочка проснулась, в испуге села на кушетке и вспыхнула.

– Хороша, нечего сказать!.. Потихоньку пьет…

– Катенька… Ей-Бoгy, в первый раз!

– Глупая баба! Чего ты передо мной извиняешься? Разве здесь не хозяйка?.. И откуда этот чай?

– Мне Стеша принесла своего…

– Фи! У прислуги побирается… Коли хотела, почему за ключами не прислала?

– Катенька, я знала, что ты будешь сердиться…

– Да мне-то что? Коли хочешь от ожирения погибнуть, сделай одолжение!.. Я пальцем не шевельну. Я полагала, ты сама свою пользу понимаешь… И, кажется, сговорились мы с тобой о порядке, и ты согласилась его не нарушать…

– Катенька… Ну, прости!..

– Подумаешь, я угольев жалею и чаю, а не её здоровья…

– Ну, не сердись, Катенька! Ей-Богу, больше не буду никогда! – И Фимочка кинулась обнимать Катерину Федоровну.

Та с виду как будто и забыла об этой сценке, но иногда нет-нет, да и «съязвит» неожиданно: «А вкусен ли Стешин чай?..» На самом деле она никогда не простила Фимочке обмана, особенно в стычке с прислугой. С этого момента она стала презирать её. И в тоне ее, когда-то дружелюбно-насмешливом, появились новые нотки. Утрата этой иллюзии ещё теснее связала её с Лизой. «Вот уж эта не обманет, не продаст за конфетку! Адамант![182] И до чего же взыскана я судьбой, что нашла такого друга!.. Первого друга за всю мою жизнь!..»

Как властолюбивая натура, она ценила Лизу ещё за то, что та проникновенно как-то подчинялась всем её вкусам и требованиям, как будто у неё не было ничего своего.

– Ого!.. – сорвалось как-то раз у Тобольцева, когда жена определила ему свои отношения с Лизой, которыми он очень интересовался. – Ты, Катя, её не знаешь! Она не послушная, а гибкая… вот как эта ветка… Прижми ее, придави… сядь на нее, она все стерпит, коли не сломится. А попробуй отпустить ее, она вся распрямится и на свое место станет… Так и Лиза…

– Ты идеализируешь ее, – спокойно возразила жена. – Впрочем, о Лизе не спорю. Но тебя послушать, у тебя все интересны. А просто это твоя фантазия всех в яркие цвета одевает… Ты в людях только бабочек видишь с радужными крылышками… А, в сущности, кругом одни гусеницы…

– Нет, здесь одна только гусеница… Это Фимочка…

Катерина Федоровна так заразительно и громко расхохоталась, что ей завторили дети Фимочки, бегавшие в цветнике, внизу. Они захлопали в ладоши и закричали:

– Тетя Катя!.. К нам иди!..

– У, душки! Ангелы небесные! – крикнула она, подходя к окну, и послала им поцелуй.

Этих детей она полюбила с первой минуты, как увидала их по приезде из Киева. Их тогда одели в шелковые костюмчики и новые башмачки. Пете было четыре года, Мане – три. Оба были похожи на Фимочку – белокурые, пухлые, с голубыми глазками и ярко-розовыми золотушными щеками.

– Это чьи же? Прелесть какая! – закричала «молодая». Она села на корточки, обняла ребят, расцеловала их испуганные глазки, их ручки. И тотчас разглядела, что ногти и ушки у них грязные, а под шелковым платьицем у Мани рваные штанишки.

Капитон был нежным отцом, дочку прямо-таки боготворил и часто упрекал Фимочку за её равнодушие и беспечность.

– Какая ты мать? Наша кошка на кухне и та лучше свои обязанности знает…

Лиза баловала его детей, и за это он платил невестке симпатией. Сам он редко видел ребят, разве по праздникам. Холодность бабушки к внукам всегда была его больным местом. На этот раз ласка «молодой» к его заброшенным детишкам поразила Капитона несказанно.

– Неужто так детей любите? – взволнованно спросил он ее.

– Да разве можно не любить этих ангелов? – страстно крикнула она. – Я и на улице-то ни одного ребенка не пропущу без поцелуя… А тут свои… Что на свете чище и красивее цветов и детей? Это поэзия нашей жизни.

Капитон был растроган. Он кинул уничтожающий взгляд сконфуженной Фимочке и призадумался на весь день. Было что-то в речах этой удивительной женщины, что взволновало его невыразимо… А ведь сам он её до сих пор чужой считал и даже готов был вначале враждебно отнестись к этому новому лицу в их семье… «Свои… родные… В сущности, разве это не одни слова?.. Даже у маменьки? А эта о любви заговорила сразу… Да голосом каким!..» Он чувствовал, что стоит здесь перед целым миросозерцанием, стройным и несокрушимым, как обелиск.

Скоро он убедился, что «молодая» любит детей не «на одних словах» и не по-Лизиному. Игрушками не дарит, даже порицает обилие игрушек; конфетами не кормит, а, напротив, сердится, когда Фимочка или Лиза безо времени пичкают их шоколадом. Но родная мать не могла бы лучше следить за их здоровьем и чистотой. Детская, как и весь дом, подчинилась строгому режиму. Ребят, привыкших валяться в постельках, подымали в семь, купали их в холодной воде. После чаю вели в парк до самого завтрака. В жаркие дни Катерина Федоровна заставляла их брать солнечные ванны – голеньких, в одних рубашках, их сажали на горячий песок. В холодные дни и в дождь она устраивала им фребелевские игры[183]. Часами заставляла плести коврик из пестрых бумажных ленточек, клеить коробочки, строить по плану дома из кубиков… Словно по волшебству кончились крики и драки, раздражавшие больную бабушку. Катерина Федоровна весь день оставляла детей на воздухе и требовала, чтоб в семь вечера они были в постели. Обедали они отдельно от больших, а в шесть им подавали чай с легкими бутербродами. Сырое молоко и сырая вода были строго запрещёны. Благодаря этой системе, через два месяца уже дети поправились от бессонниц и катара желудка… Спать дети должны были в темноте. Когда Маня капризно заявила, что она засыпает, только держа за палец няньку, Катерина Федоровна сказала: «А у няньки болит палец, она до утра не придет». Маня было захныкала, но тетя прикрикнула: «Спать сейчас! А то разлюблю!..» Маня стихла, начала глотать слезы и незаметно уснула. А через неделю она уже совсем не заботилась о пальцах няни и стала «шелковой».

Каждое утро Катерина Федоровна, целуя детей, оглядывала их зубы, ногти и их белье и сурово выговаривала няньке, если замечала упущение. Она входила в детскую и проветривала комнату, оглядывала матрасики, воевала с ленивой, неряшливой Фешей, – словом, все поставила вверх дном. Избалованная Феша возненавидела «молодую» с первого дня и беспрестанно порывалась грубить. Но Катерина Федоровна казалась неуязвимой. «Я с вами не разговариваю, – был её обычный ответ. – Я вам только приказываю. Потрудитесь повиноваться!»

– Что ты платишь няньке? – как-то раз спросила она Фимочку.

– Восемь рублей. А что?

– Никуда она не годится! Прибавь двенадцать, и у тебя будет немка… Я такой дряни и даром держать бы не стала…

– Ах, Катя!.. Как дорого! Двадцать рублей!

– Откажи себе в лишней кофточке, но не жалей на ребят. Мне больно глядеть на них… Как ещё они не окривели или в колодезь не упали? Разве за ними есть присмотр? Это от такого-то богатства!

Пробовала она говорить и с Капитоном, но и тот ужаснулся расходу.

Помогло несчастье. В августе вспыхнула дизентерия. Катерина Федоровна запретила детям ягоды и фрукты, заказывала им компоты.

– Оборони Боже, няня, дать им зелени или молока сырого!

Она твердила это каждый день. Тем не менее Маня заболела.

– Зеленью обкормили, – объявила Катерина Федоровна Капитону. – Я до доктора таз оставила… Подите взглянуть! Либо дизентерия, либо острожелудочный катар.

Капитон схватился за голову.

– Сестрица!.. Что же это будет? Ведь мне девчонка всех на свете дороже!

Синие глаза засверкали гневом.

– То-то оно и заметно! Жалели на бонну, а теперь во что болезнь обойдется? Хорошо ещё, если жива останется! Не верю я в такую любовь!..

– Сестрица, голубушка…

– Говорила я, что ваша нянька дрянь, не хотели вы мне верить?

Капитон с кулаками полез на няньку. Та дерзко отрицала свою вину. Но улики были налицо. Доктор подтвердил подозрения, и участь Феши была решена. Капитон хотел её прогнать без денег. Но Катерина Федоровна сказала:

– Это некорректно… Делала она это не со зла, а по невежеству… Что с темного человека спрашивать?.. А держать её в детской вред. Заплатите ей за месяц вперед, а с Маней мы и одни справимся…

– За месяц вперед? Этакой стерве?.. За то, что она моего ребенка погубила?

– Вы сами его погубили. Нечего с больной головы да на здоровую сваливать! Рассчитайте её немедленно!..

Капитон вышел как оплеванный из её комнаты. Ослушаться невестки он всё-таки не решился.

Феша как громом была поражена, увидав деньги в руках. На кухне возбужденно обсуждали этот инцидент… Все знали жадность Капитона и понимали, что если он заплатил рассчитанной прислуге за целый месяц вперед, то это было влияние «немки», как звала её Феша.

– Вот тебе и немка проклятущая! – ахала Стеша. А Федосеюшка улыбалась своей загадочной улыбкой.

Феша целый час плакала на кухне. Потом она подстерегла Катерину Федоровну в коридоре и упала ей в ноги, заливаясь слезами.

– Матушка-барыня, простите Христа ради! Виновата… Со зла на вас дитё яблоком обкормила… Нечто я думала, что от яблока будет болесть? И дала-то трошечки… Простите вы меня, окаянную!

На все её просьбы дать рекомендацию Катерина Федоровна объявила:

– Никогда не дам! Одно дитя сгубили вашей темнотой, и других погубите… Какая вы нянька? Ступайте в горничные!..

Она осталась непреклонной и на мольбы простить ее. Так Феша и ушла.

Болезнь тянулась две недели, и если б не уход Катерины Федоровны, Маня умерла бы. Так сказал доктор родителям и бабушке. Капитон заплакал, узнав, что опасность миновала, и кинулся целовать руки невестки.