Лофт

Вторая – моя домашняя студия. Когда один из моих первых соседей съехал, это была просто пустая маленькая комната без окон. Никто не хотел ее снимать. Никто не знал, что с ней делать. Я забрал её себе. Теперь там звукопоглощающие панели, стойки с гитарами, проводами, куча усилителей, педалей и старых микрофонов, которые я не выбрасываю, хотя половина из них давно сдохла. Я не люблю стерильные студии, где всё выставлено по правилам. Здесь кабель может валяться рядом с пустой бутылкой из-под рома, а старые пластинки могут быть свалены на барабанный стул.

Здесь я контролирую шум. Потому что тишина мне чужая.

Я просыпаюсь от звуков. Я засыпаю со звуками. Потому что в этом доме всегда что-то происходит. Кто-то открывает холодильник. Где-то стучат дверцы шкафов. Сначала шумит вода, потом слышен мягкий скрип двери напротив. Эйвери.

Она не хлопает дверьми. Она делает всё сдержанно, аккуратно, но её присутствие невозможно игнорировать. Она ходит быстро, уверенно, ритмично, как будто её шаги следуют за метрономом в голове. Открывает шкаф, достаёт чашку, включает кофемашину. Каждое движение чёткое, отточенное. Иногда она этим пугает меня – как будто её порядок способен расправиться с моим хаосом. Или как будто она видит, что под ним.

Я тянусь за телефоном, смотрю на экран. Час дня. Окей, значит, я снова лёг в пять. Потягиваюсь, замираю на секунду, слушая звуки. Кофемашина. Эйвери. Глухие шаги по лестнице. Лорен пошла курить на крышу. Райан возится у себя в комнате, ставит музыку. Дом живёт. Это хорошо.

Я встаю, иду на кухню. Эйвери стоит у бетонной стойки, держит кружку, смотрит на экран ноутбука. Лицо напряжённое, сосредоточенное. Я открываю холодильник, нахожу сок, делаю глоток прямо из бутылки.

Она приподнимает бровь, смотрит с насмешкой.

– Ты знаешь, что у стаканов есть цель в жизни? – лениво комментирует она.

Я пожимаю плечами, ставлю бутылку обратно.

– Иногда вещи существуют просто потому, что могут.

Она опускает глаза обратно в ноутбук. Перекинуться парой колкостей. Это уже почти утренний ритуал. Я ухожу в студию.

Я закрываю за собой дверь, и тишина больше не пугает. Потому что это тишина, которой управляю я. Я ставлю гитару на колени, пробегаю пальцами по струнам. Сначала хаотично, без ритма. Потом цепляюсь за звук, позволяю рукам двигаться автоматически. Но сегодня всё звучит мертво. Струны под пальцами словно сопротивляются. Всё звучит плоско, будто внутри меня выключили ток. Я слышу только попытку, не музыку.

Стираю запись. Пробую снова. Всё ещё дерьмо. Беру другую гитару. Пробую так. Не то. Бью по струнам сильнее, заполняя комнату шумом. Так лучше.

Когда солнце садится, в квартире становится тепло-жёлто от ламп и уличного света. Лорен сидит за столом, делает наброски в блокноте. Райан что-то редактирует на ноутбуке. Я сижу на подоконнике, пью пиво, слушаю, как город за окном смешивается с музыкой из колонок.

Эйвери в своей комнате. Уже вернулась из редакции. Я знаю, потому что вижу свет ее настольной лампы сквозь матовое стекло двери. Этот дом не молчит. И это хорошо.

Я мог бы уехать. Купить себе стены потолще, двери с замками, тишину. Но тогда мне пришлось бы остаться наедине с собой. А я ещё не готов к этому диалогу.

ГЛАВА 5

Восемь утра. Выходной. А я уже на ногах. Ненавижу своё тело за встроенные привычки. Даже когда можно выспаться – мозг всё равно щёлкает, как будильник. Я пинаю одеяло, встаю и бреду на кухню, натянув поверх майки худи. Из окна льётся холодный свет. В комнате тихо, пахнет старыми досками и чем-то мятным – Райан опять оставил благовония в коридоре на ночь.

Кофемашина гудит, как будто недовольна. Я ставлю ноутбук на стол, пока варится первая чашка. Таблица раскадровки на месте, дедлайны стоят, всё, как положено. Интервью с этим антииммигрантским клоуном уже у продакшена, теперь только редактировать, вырезать откровенную тупость и оставить нужное. В идеале – шестнадцать минут позора на одного человека. Вышло пятнадцать с половиной. Почти идеально.

Я сажусь на табурет у бетонной стойки, откусываю протеиновый батончик, подбираю нужную скорость прокрутки видео. Тот момент, где он начинает лепетать про "естественные иерархии", пересматриваю уже четвёртый раз – чистая комедия. У него даже уши покраснели, когда я спросила, откуда у него данные по "враждебности культурных меньшинств".

– Сколько ненависти в одном организме, – бормочу я, делая глоток кофе.

На кухню вваливается Райан. Волосы в беспорядке, футболка мятая, под глазами – синяки. Прижимает банку к виску, как будто голова вот-вот взорвётся.

– Ты сумасшедшая, – хрипит он. – Кто просыпается в восемь утра в субботу?

– Люди, у которых интервью в монтаже и совесть в порядке.

Он открывает холодильник, достаёт банку газировки, пинает ногой дверь, чтобы закрылась. Садится напротив, устало облокачивается на локти, прихлёбывает.

– Это то самое интервью? С политиком, который считает, что мигранты захватят Штатен-Айленд?

– Ага. Он начал с "я не против иммиграции", а закончил "у нас должна быть демографическая дисциплина".

– Как ты его не ударила?

– Я вела себя профессионально.

– Ну, блять, скучно.

Я пожимаю плечами.

– Я просто сделала так, чтобы он сам себя завалил. Через восемь минут он начал запинаться, через двенадцать – смотреть в камеру, будто в поисках помощи. В пятнадцать я улыбнулась. И он почти расплакался.

Райан делает театральное лицо, а потом качает головой:

– Это было сексуально. В смысле, в политическом смысле. Ну ты поняла.

– Это было чисто по делу.

В этот момент появляется Лорен. Волосы завязаны в неопрятный пучок, на штанах – пятно от краски или чернил. В руках – кружка без ручки. Она зевает, по дороге поправляет очки, садится на табурет с видом, будто ей уже всё надоело, хотя день только начался.

– Кто там расплакался? – спрашивает, грея пальцы о чашку.

– Очередной мужик в костюме, – отвечаю я. – Уверен, что его мнение на тему границ и биологических приоритетов – это откровение века.

Лорен делает глоток, закатывает глаза и фыркает:

– Если бы мне платили доллар за каждую хуйню, которую я слышала о "колумбийцах", я бы уже жила в пентхаусе с камином и видом на Парк-Слоуп.

– Он сказал, что "у латиноамериканцев повышенный уровень агрессии".

– О да. Особенно у моей бабушки. У неё мачете лежало рядом с нитками для вязания. Он бы с ней поговорил, я бы посмотрела.

Райан прыскает в кружку.

– Ты смелая, Эйв. Там у него рейтинг, кампания, спонсоры, а ты ему: "какие у вас источники, сэр?"

Я смущённо качаю головой. Именно ради таких слов я и продолжаю просыпаться по утрам.

– Я просто делаю свою работу.

– Нет, – Лорен вдруг говорит тише, серьёзнее. – Ты даёшь им по зубам. И это видно.

Она смотрит на меня почти тепло. Почти – потому что она не из тех, кто раскидывается комплиментами просто так.

Мы молчим. Кофемашина вздыхает, в комнате пахнет кофе, деревом, чайными листьями и чем-то уютным. Райан медленно зевает, уткнувшись в экран телефона. Лорен курит у открытого окна, не отрывая взгляда от улицы.

Где-то за стеной – звук гитары.

Сначала нерешительные аккорды, потом – что-то более ритмичное. Бас вибрирует сквозь бетон, будто кто-то стучит пальцем по моим нервам. И голос. Приглушённый, но всё равно – слышно.

Я закатываю глаза.

Райан делает вид, что не слышит. Слишком занят телефоном и своей газировкой. Лорен не притворяется.

– Господи, снова, – фыркает она, наливая себе кофе. – У него что, тревожка на фоне тишины?

– Возможно, – говорю я, потягиваясь. – Или он просто убеждён, что весь мир хочет слышать его демки. Без запроса.

– Или это ритуал – отогнать призраков, – лениво вставляет Райан, не отрываясь от экрана.

Лорен садится напротив. Аккуратно закуривает. Дым выходит в открытое окно.

– Я, кстати, выходила ночью за водой, – говорит она, будто между прочим. – Где-то в два. И застала Грея. В гостиной. Не один. Девочка какая-то – босиком, в его футболке. И она… она назвала его "господин Митчелл". Серьёзно.

Я чуть не захлебнулась кофе.

– Что?!

– Прямо так. "Спасибо за вечер, господин Митчелл". Я охренела.

Райан сдержанно хихикает. Я – нет.

– Подожди, ПОДОЖДИ. Он сам ей это сказал? Или это её инициатива? Потому что это уже не просто кринж – это какой-то фанфик по "Пятидесяти оттенкам" в нашем лофте.

– Думаю, не просил, – Лорен пожимает плечами. – На его лице было что-то между "ну ладно" и "да пофиг".

– Я не знаю, что хуже, – говорю я. – То, что она это сказала, или то, что его это вообще не смутило.

– Он, по ходу, вообще не смущаемый, – кивает Райан. – Зато девочка сияла. Я с ней пересёкся у двери. У неё был вид: "я спала с рок-звездой, жизнь удалась".

– О боже, – тру лоб. – Мне даже жаль, что я это слышу.

– Я бы записала, если бы могла, – ухмыляется Лорен. – Эйв, вставь это в следующий выпуск.

Мы смеёмся. Тепло, по-настоящему. Но внутри всё ещё что-то свербит. Не на неё – на него. На этот вечно пофигистичный тон, на то, как у него всё сходит с рук.

– Короче, – говорю, – предлагаю коллективную терапию. Остаёмся дома, сериал, вино и тупые сюжеты. Максимум идиотизма, минимум морали.

– О, я за, – оживляется Райан. – Только если будет плед, пицца и кто-нибудь ужасный в кадре.

– Я настроена на "бокал вина до полудня", – улыбаюсь.

– Я бы осталась, – говорит Лорен, – но у меня клиентка. Луна на рёбрах. Вернусь после двух, если вы всё ещё будете бездельничать.

– Будем. Возвращайся скорее.

Она тушит сигарету, подтягивает капюшон.

– И, кстати, Эйв, – оборачивается уже у двери. – Ты круто его поджала. Видно было – он сдулся на третьем вопросе.

Я не успеваю ответить, но внутри – тёпло. Особенно от неё. Она не разбрасывается словами.

Я поворачиваюсь к Райану. Он ухмыляется, с ложкой во рту.

– Ну всё, Коллинз. Утверждение от Лорен. Дальше только награда Пибоди.

Я смеюсь.

На кухне пахнет кофе и ленивым утром.

За стеной – всё ещё голос Грея. Но сегодня он меня не волнует.

Мы с Райаном залипаем на диване – под пледами, с остатками тостов и вином в чашках, потому что бокалов никто не помыл. Love is Blind включён "на фоне", но спустя пятнадцать минут мы оба уже в игре: комментируем каждую реплику, будто от наших замечаний зависит исход шоу.

– Господи, он серьёзно сказал, что чувствует "духовную связь" после ТРЁХ ДНЕЙ?

– фыркаю я, вжимаясь в подушку. – Эти люди – ходячие red flags.

– Мой любимый жанр, – улыбается Райан, закидывая ногу на спинку кресла. – Красные флаги, токсичная тяга к близости и попытки найти любовь под камерами. Потрясающе. Лучшее телевидение на свете.

Мы смеёмся. Не из вежливости, не чтобы заполнить тишину. Настоящий смех.

Вот эта часть – то, чего мне всегда не хватает. Домашнее дуракаваляние. Без напряга, без ожиданий. Просто быть.

Из-за стены гитара вдруг обрывается – как будто кто-то выдернул кабель из сердца. Через секунду открывается дверь, и появляется Грейсон. Майка прилипла к спине, волосы спутаны, падают волнами на лицо. Позавчерашняя щетина подчёркивает скулы. Он проходит мимо, скользя по экрану ленивым взглядом, и чуть прищуривается.

– О боже. Это вы смотрите? – тянет он. Голос – как всегда: смесь бархата и яда.

– А тебе-то что? – я закатываю глаза, не отрываясь от экрана.

– Просто трогательно видеть, как твой хвалёный интеллект сдаёт позиции. – фыркает он и исчезает в своей комнате.

– Какой же ты гад, – бормочу я ему в след.

Райан потягивает вино, не поворачиваясь.

– А мне нравится, когда он такой едкий, – говорит он вдруг.

Я смотрю на него – прищур, одна бровь вверх.

– Райан.

– Что? – он пожимает плечами, всё ещё глядя в экран. – Он секси. Даже когда ведёт себя как полное дерьмо. Особенно тогда, если честно.

– Короче, – резко меняет тему он. – Я хотел тебе рассказать. Есть парень. Винсент.

– О-о, давай, – я выпрямляюсь. – Винсент? Звучит подозрительно стабильно. Кто он?

– Архитектор. Высокий. Носит отвратные ботинки. Типа реально. Я сначала подумал, что он прикалывается. Но потом он приготовил пасту с белыми грибами на кокосовом молоке.

– Всё, хватит. Подсел. – Я тычу в него пальцем. – Уже на крючке. С ботинками и грибами.

– Я просто сказал, что он готовит.

– Ты сказал это с лицом, как будто он при тебе воскресил Иисуса.

Он ржёт. И лицо у него – такое, как в детстве, когда он убежал с урока и никому не сказал.

– Боже, ты невозможна.

– Это ты влюблён. А я просто наслаждаюсь шоу.

Он делает пафосную интонацию, взмахивает рукой.

– Ну вот теперь, когда я буду бывать дома намного реже… – И с придыханием добавляет: – …ты останешься один на один с Митчеллом. Представляешь?

– Пожалуйста, не бросай меня с ним. – Я хватаюсь за сердце. – Это звучит как наказание за страшные смертные грехи.

Он смеётся.

А я смотрю в окно. На стекле отражаются огоньки с улицы. В квартире тихо, тепло.

И как раз в этот момент – хлопает входная дверь.

Шаги – неторопливые, тяжёлые.

Лорен вернулась.

– Пахнет уютом, – говорит она с порога. – Кто тут создаёт атмосферу?

– Это мы, – машу ей рукой. – Приходи, пиццу закажем, вино уже есть.

– Я за, – отвечает она, скидывая куртку. – Сеанс прошёл быстро. Девочка хотела луну на рёбрах. Я уже набила столько лун, что, кажется, скоро смогу составить карту неба по клиенткам.

Она садится рядом, берёт бокал вина. Райан протягивает ей пульт – без слов, на автомате. Она сразу в потоке, словно не уходила. Только усмехается, когда на экране парень снова предлагает любовь "на всю жизнь".

– Он сказал, что она его "эмоциональный дом" спустя сорок восемь часов, – комментирую я. – У тебя бывший так говорил?

– Мой бывший не знал, что такое "эмоциональный", – отвечает она. – Максимум – "куда ставить тарелку". И я была рада даже такому.

Мы ржём. Все трое. Легко, синхронно. Мы такие разные, но это один из тех редких дней, когда всё совпадает. Когда ничего не требует усилий. Когда всё просто есть.

Вино заканчивается. Пицца – тоже.

Шоу – всё тупее. Но именно в этом его сила.

Грейсон больше не появляется. И слава богу. А я сижу на этом тёплом, уютном диване, среди этих людей – и чёрт побери, именно сейчас мне хорошо.

ГЛАВА 6

Просыпаюсь в тишине, но не той – не уютной. Той, что висит в воздухе как недосказанное.

Время – без пятнадцати двенадцать. За окном свет такой, будто мир пытается быть нормальным, а я снова не вписался. Под ногой бутылка. Пинаю. Не специально, просто чтобы сдвинуть хоть что-то.

Сигнал телефона – не будильник, а вибрация сообщений. Рука на тумбочке. Свет экрана режет глаза. Три сообщения от Кевина.

Первое: "Трек по миксу не сдал. Грей, твою мать. До часу в студии будь, ок?"

Второе: "Stone Drop подтвердили интеграцию, выложи сторис с кроссами, только без намёков на то, что ты под наркотой, пожалуйста".

Третье: "Ты выложил фото себя с надписью “я всё равно вас переживу”. Грей. Пожалуйста. Что это было?"

Что было – не знаю. Иногда сторис – как выдох, который случайно запустил ракету.

Удалил. Жаль, фраза вчера казалась такой подходящей. Не помню, правда, почему

Захожу в директ. Много женщин. Красивые, отчаянные, влюбленные в меня. У них в голове мои песни. Кто-то прислал войс, как поёт куплет из "Пластика" и плачет.

Я не слушаю – не из равнодушия, просто зачем? Если я сам не могу вспомнить, о чём писал в этой песне.

Встаю. Кожа на спине липкая, тело будто вылеплено не мной. Прохожу в кухню. Кофе. Жму кнопку, стою, курю у окна. На подоконнике – пепельница из пустой банки Red Bull, которую я оставил вчера ночью.

Мои менеджеры забивают холодильник под завязку: ланч-боксы, витамины, сок из сельдерея, вода с электролитами.

Выбираю буррито. Потому что есть нужно. А не хочется.

В коридоре мелькает Эйвери. Уходит, не сказав ни слова. И правильно. Мы не друзья. Мы просто временно совпали в пространстве. Она выглядит как человек, который никогда не сможет меня понять. Поэтому я держусь подальше.

Сажусь на диван с гитарой. Не "играю", просто держу её, перебираю струны, как счётчик мыслей.

Пальцы сами находят аккорд, который я вчера вырезал из демки. Сижу, слушаю, как звучит в тишине.

Иногда кажется, что музыка – единственное, что не врёт. Если ты врубаешь аккорд – он или звучит, или нет.

С людьми так не бывает.

Смотрю на часы. Почти час. Надо выдвигаться в студию. Если повезёт – успеем дописать вторую часть "Октября".

Беру рюкзак. В нём – ноут, флешки, тетрадь с текстами, наушники, полупустой ежедневник, который я таскаю просто так. Как будто это – мой тотем, напоминание, что у меня еще есть шанс хоть что-то держать под контролем.

Выходя, гашу бычок о дно чашки, которую так и не допил.

По пути вниз думаю, что жить на пределе – не романтика, а просто привычка.

И всё нормально. Пока держится ритм.

Приехал на студию в начале второго.

Промозглый ветер во дворе, запах мокрого бетона и выдохшейся травки из соседнего офиса. Студия спрятана за чёрной металлической дверью с облезшей надписью «NO SMOKING», на которую давно уже никто не обращает внимания.

Перед входом сидят почти все.

Ти – как всегда, в одном худи на голое тело, курит, щурится, будто утро. Хотя день в разгаре.

Эйс – в широких штанах и майке с каким-то кислотным лого, пьёт кофе из помятого стакана, который держит обеими руками, как будто тот может согреть.

Ленни – на перилах, спина прямая, гитара на коленях. Он подключён к мини-усилителю, играет в петлю, отрабатывает короткий отрезок – может, четыре такта, снова и снова. Лицо напряжённое, будто ему не нравится собственная точность.

Я поднимаюсь по ступенькам. Они все поворачиваются. Не говорят "опоздал", не закатывают глаза. Просто смотрят.

Как люди, которые уже привыкли, что ритм у всех свой, а встречаются они только по касательной.

– Ты живой? – кидает Кевин с порога, держа планшет под мышкой, как портфель учителя биологии.

– Сегодня да, – отвечаю и захожу внутрь.

Он бурчит что-то про дедлайн, озвучивает план. Говорит, как будто пробует быть строгим, но сам не верит, что получится. Не его стиль давить. У него другая фишка – напоминать. Снова и снова. Как будильник без агрессии.

Внутри – как в барабане. Воздух сухой и стоячий. Кто-то забыл кондиционер в режиме «dry», и теперь всё – как после долгого перелёта: нос заложен, глаза режет, горло пересохло.

Я скидываю куртку, бросаю на усилок, который ещё пахнет перегревом и пылью.

Сажусь. Гитара в чехле. Наушники.

Пальцы находят гриф как родной.

Не думаю – просто запускаю руки.

– Давайте ту, которую вчера сводили, – говорит Ти, хлопая себя по колену. – Я там перебрал чуть бит, можно вернуть в исходник.

– Я бы предложил перестроить структуру куплета, – спокойно вставляет Ленни. – Он слишком одинаковый ритмически, вторая половина провисает.

– Только не слишком технично, – говорит Эйс. – А то мы все утонем в схеме.

– Мы и так в ней, – парирует Ленни. – Просто ты не слышишь.

Я ничего не добавляю. Просто киваю – работаем.

Ти стучит щётками, разогревается.

Эйс врубает бас. Но уже на второй минуте слышно: он играет не для трека. Он играет, как будто сдаёт экзамен по памяти.

Ноль связи. Ни с нами, ни с собой.

– Зачем ты это делаешь? – говорю. Голос – ровный, но внутри уже начинает закипать.

Он замирает.

– Ну… так же было вчера.

– Да. И вчера это тоже не работало.

Передвигаю аккорды. Упрощаю структуру. Убираю всё лишнее. Делается проще, злее, прямее.

Меньше украшений – больше давления.

– Бридж выкидываем. Куплет укорочен. Переход – на прямой бит. Без реверса. Вход – сразу.

– Жёстко, – комментирует Ти. – Без воздуха.

– Вот именно, – отвечаю. – Пусть задыхается.

Ленни сразу ловит ход – его правая рука точит ритм как лезвие.

Ти держит грув, но потом сбивается.

– Слишком ровно, теряется движение, – говорит он. – Мы не в попсе.

– Движение будет, когда ты попадёшь в такт, – отвечаю.

Он бросает палочку в стену. Без злобы – просто чтобы отпустить. Она отскакивает, раскалывается. Мы замираем на секунду, а потом ржём. Даже Ленни криво усмехается.

Третий дубль – идёт. Что-то появляется.

Сырые углы. Напряжение.

В этом грязном ритме – как раз то, что нужно.

Наушники. Микрофон.

Пою не «песню». Не про чувства.

Про город. Про привычный шум, про сигналы на перекрёстке, про бетон, который не прощает падений.

Слова не строятся в мысли. Они строятся в ритм.

Кевин из будки машет рукой:

– Вот. Без поэтической хуйни. Просто мясо.

Я киваю. Не потому что это победа – просто понимаю, что больше не выжму.

Пробуем другой трек. Более лёгкий.

Ленни тащит мелодию – чисто, без лишних украшений. Её почти не слышно, но без неё всё бы развалилось.

Работа идёт. Без драм.

Мы спорим. Но уже не для защиты – для точности.

Ти орёт, я огрызаюсь, Эйс лажает на ходу. Палка снова падает, только теперь никто не реагирует. Мы внутри процесса, как в яме, где всё затихает, кроме одного – звука.

Потом кофе.

Сигарета.

Молчим.

Во дворе – пыль и вонь от мусорного контейнера. Кто-то в соседнем здании орёт в телефон.

Воздух плотный, как ткань, которую нести на плечах.

– У меня соседи сверлят с шести утра, – говорит Эйс, облокачиваясь на перила. – Как будто у них стены из гранита.

– Через три дня интервью, – напоминает Кевин. – Грей, сделай лицо нормальное. Хоть одно.

– Просто скажи, что музыка – это всё, и будь красивым, – добавляет он, зевая.

Я улыбаюсь. Открываю телефон. Загружаю черновики. Пока ещё есть ощущение: это – моё. Пока не хочется всё стереть.

Сижу в тачке на парковке у студии. Мотор заглушен, но внутри тепло. Окна чуть запотели – дышу, не шевелясь. С улицы доносится глухой бас – кто-то медленно проезжает мимо с открытыми окнами и нуждой быть услышанным.

Курить не хочется, пить не хочется. Просто тишина в салоне, и ощущение, будто день ещё не закончился, хотя давно уже перевалило за шесть.

Нахожу её номер в избранном.

Жму "вызов".

– Алло?

Голос уставший, но бодрый. Такой, как бывает у тех, кто уже весь день на ногах и смирился с этим.

– Привет, – говорю.

– Грейсон, ты жив?

Я улыбаюсь, хотя никто этого не видит.

– Пока да. Ты как?

– Всё нормально. Погода дерьмо, как всегда. Пёс линяет. Колено ноет. Ты хотел, чтобы я соврала?

– Нет, всё по классике. Как Честер?

– Толстеет. Я даю ему меньше еды, а он всё равно толстеет. Он в кого-то, знаешь?

– В деда?

– В тебя, Грейсон. В тебя. Ты до лет десяти тоже толстел будто от воздуха.

– Спасибо, блин.

Она хмыкает.

– Ты сам-то ешь? Или опять на сигаретах и кофе?

– Ем. Даже что-то с брокколи сегодня было.

– О, звучит как ложь.

– Честно.

– А кто готовил?

– Кейтеринг с лейбла. У нас сегодня запись была.

– И как?

– Да нормально. Сложилось вроде.

Короткая пауза. Я слышу, как она открывает холодильник. Звон стеклянной банки о полку. Скорее всего, рагу, которое она всегда делает и потом забывает съесть.

– Я смотрела твоё интервью, – говорит она. – Ты опять сматерился в прямом эфире.

– Да это не эфир был. Онлайн. Кто вообще это смотрит?

– Я. И наш сосед. Он спросил, нормальный ли ты вообще.

– Что ты ответила?

– Сказала, что сносный. Иногда.

Смеюсь. Настояще. Никакой кривой усмешки, просто от теплоты – потому что звучит как что-то родное.

– А ты помнишь, – начинает она, – когда ты впервые сыграл мне свою песню на пианино, а я подумала, что это серенада для той милой девочки из твоего класса?

– И ты разозлилась, когда узнала, что это трек про наркотики и смерть?

– Да. А ты сказал, что это намного круче. Ты был ужасным подростком.

– Ну и взрослый из меня так себе.

– Как сказать.

Тишина опять. Но не неловкая – просто комфортная, как когда оба знают, что больше нечего говорить, но ещё не хочется вешать трубку.

– Я приеду через пару недель, – говорю.

– Говорил уже.

– На этот раз серьезно.

– Ну, посмотрим. Честер тебя, может, и вспомнит.

– Я тебя точно вспомню.

– Ладно, сын. Не забывай есть. Не забывай дышать. Не забывай, кто ты.