Нянька

– Смотрю, мое местечко никто не занял…

Он делает три прыжка и оказывается на веранде. Еще один короткий шаг, и он приземляется на качели рядом со мной.

Я бросаю на него быстрый взгляд:

– Тебе чего?

Он улыбается и пристально смотрит на меня, а затем тянется к моим волосам, заплетенным в хвост:

– Твоя мама звонила. Просила время от времени посматривать за тобой… – он аккуратно стягивает резинку с моих волос, – … одним глазком. А одним неудобно, поэтому я два притащил.

– И свой зад в придачу?

– Совершенно верно. Представляешь, как было бы жутко, если бы можно было бы отправить к тебе только глаза.

Он запускает руки в мои волосы, и внутри меня поднимается пьянящая волна, окатывающая тело мурашками с головы до пят. Он смотрит на меня, и его улыбка становиться зубастой. Акула чертова, готова спорить на что угодно, что он знает, что я сейчас чувствую. Не знаю как, но знает. Тут его рука выбирается из паутины моих волос, но вместо того, чтобы вернуться на место, она спускается по моим плечам, по спине и левому боку, а затем притягивает меня к высокому, горячему телу. Я едва слышно выдыхаю, и надеюсь не подавиться своим сердцем. Ох, как зашлось-то… Он поднимает одну ногу и подпирает пяткой свой зад, в то время как вторая нога тихонько отталкивается от пола веранды. Под моим ухом медленно, ритмично, гулко бьется его сердце. Его ладонь ложится на моё бедро.

– Куда катится это мир, Хома? Куда катится, если единственный человек, во всей округе, кому твоя мать может доверить тебя – я?

Не забыть бы, как дышать…

– Да уж, прискорбно… сейчас пойдем стреляться или все-таки посмотрим, чем вся эта комедия закончится?

– Давай досмотрим, раз уж мы все равно здесь. Интересно же…

– Ладно, – пытаюсь говорить так же спокойно, так же уверенно, как он, но получается просто очень тихо.

Он поворачивает голову и зарывается носом в мои волосы. Я в секунде от обморока, и когда он говорит, голос его – тихий, пропитанный лаской и самую каплю интимом – звучит где-то внутри моей головы:

– Ну, чего ты обиделась, глупая?

Прячу потные ладошки к себе подмышки и молчу.

– Не потащу же я тебя на заднее сиденье? – шепчет он.

И это не вопрос вовсе, а так, мысли вслух, не более, но я все-таки отвечаю:

– А почему бы и нет?

Он смеется, и я чувствую вибрацию голоса, растекающегося по моей коже сладкими волнами.

– Потому что нет, Хома… – говорит он на выдохе и поднимает голову, глядя туда же, куда и я – на багрянец заката. – Красиво, блин.

Я поворачиваю голову и задираю нос, чтобы посмотреть ему в глаза. Он поворачивается и смотрит на меня, а затем его рука, та, что обнимает меня, поднимается, тянется к моему лицу и проводит большим пальцем по моей щеке. Его взгляд внимательно изучает мои глаза, губы, овал скул.

– Думаешь у меня там, на заднем сиденье, благодать небесная? – спрашивает он, и я никак не могу оторваться от его губ:

– Ну, судя по количеству паломников, там, как минимум, святой Грааль.

Он не смеется и даже не улыбается – он внимательно смотрит на то, как танцуют мои губы, превращая воздух в слова. А я жду. Я наслаждаюсь страхом, что трепещет внутри меня, заставляя все моё существо бояться и желать, создавая совершенно неповторимое мгновение вокруг нас двоих. И это ни с чем не сравнить, не заменить и не измерить. Нет ничего прекраснее, чем мгновение до поцелуя – мгновение, когда предвкушение сливается в желанием и рождается действие – одна секунда, один вздох, одни взмах ресниц… Ну же! Не тяни!

Его губы прикасаются к моим. Я замираю, чувствуя тепло прикосновения, жар дыхания и руку, что тянет мое тело, как можно ближе. Поцелуй легкий, нежный, за ним волна горячего дыхания, и снова касание губ. Его рот открывается, я слепо следую за ним, вторя каждому движению, и вот его язык нежно скользит внутрь моего рта – сладко, ласково. Я слышу собственное дыхание с прерывистым выдохом, чувствую его ладонь, ложащуюся на мою шею. Он открывает рот шире, его язык забирается в меня глубже, вбирая в себя мое дыхание. Я подстраиваюсь под ритм, ловлю каждое его движение. Поначалу, я ничего не чувствую, но потом – Бах! Желание взрывается во мне атомной бомбой, разрывая на составляющие все, из чего я соткана. Все, что я есть – становится вожделением и пускается по венам, приводя меня в сладкий восторг. Я обнимаю его, слышу как быстро, как сильно он дышит. Его рука на моей спине – горячая, жадная, пытается вобрать меня, вдавить в огромное тело, чтобы забрать все, что у меня есть без остатка. Забрать всю меня. Поцелуй становится жадным, пьянящим, делая нас единым целым – сладко, горячо. Дыхание быстрее, движения слаженнее, тела ближе. Мои руки на его спине. Он отрывается от моих губ и спускается ниже. Я задыхаюсь, я не понимаю, где заканчиваюсь я и начинается он, я лишь чувствую его поцелуи, ложащиеся на мою шею, горячий язык, ласкающий мою кожу и свое собственное дыхание, отражающееся от его плеча. Его запах на моих губах, его рука на моем бедре поднимается выше… Я слышу:

– Идем в дом.

Дома все быстро и как-то скомкано.

Мы поднимается на второй этаж, врываемся в мою комнату. Его руки стягивают с меня мой трехлетний свитер и ложатся на голое тело. Как горячо… Я пытаюсь расстегнуть молнию его толстовки, но та отказывается мне подчиняться. Его руки быстро и ловко делают все за меня. Я жадно вцепляюсь взглядом в его плечи и грудь – так близко! Его губы ложатся на мои плечи, покрывают поцелуями и горячим дыханием мое тело, притягивают к себе, вдавливают меня в него, тянут на себя. Я обнимаю его – под моими ладонями его спина, мои губы целуют его грудь.

– Первый раз? – спрашивает он.

Я судорожно киваю.

Губы, плечи, руки… глаза закрыты, рот открыт и жадно хватает воздух. Мой ремень расстегивается. Его руки на моей заднице и скользят вниз, стаскивая с меня джинсы. Впиваюсь ногтями в его спину.

– Тише ты… – смеется он.

Ложусь на кровать, он забирается сверху. Тяжесть его тела накрывает меня – мой выдох, его поцелуй в ложбинке груди.

– Испугаешься – скажи… – шепчет он.

Я закрываю глаза и киваю – ничего я не скажу, даже если захочу. Я – молчание. Я – желание. Я – подчинение. Я – страх…

Открываю глаза и замираю…

Эта хрень сидит на моем потолке.

Она смотрит на нас. Смотрит и содрогается всем своим черным, жженым телом.

Открываю рот, но не могу произнести ни звука.

Существо свисает с потолка и выгибает шею, внимательно вглядываясь в нас. Его щупальца – разорванные куски мертвой плоти – свисают с вытянутого черепа – они шевелятся, они тянутся к нам, как змеи.

Мои глаза распахиваются – в хрустале глазного яблока отражаются черные тонкие ноги и руки, которые согнуты, словно паучьи лапы, и вросли в потолок. Оно дергается, его голова поворачивается на триста шестьдесят градусов. Одна рука вытягивается вперед и тащит за собой черное тело к точке на полотке прямо над нашими головами. Вторая рука вытягивается вперед, а первая сгибается в локте, но не назад, а выворачивая сустав в обратную сторону – вперед. Я слышу мерзкий хруст.

– Нет… – шепчу я.

Кирилл не слышит меня – он стаскивает бретельку бюстгальтера с моего плеча.

Тварь видит его руки на моем теле, и её рот раскрывается, словно дыра, открывая моим глазам черную бездну внутри. Тело содрогается, позвонки на спине твари выворачиваются, и жуткая мерзость неестественно выгибается, стелясь по потолку.

– Нет… – говорю я громче.

Кирилл отрывается от моей груди, поднимает на меня глаза и смотрит:

– Что случилось?

Он ЭТО не увидит. Он не поймет, не заметит ЭТО, даже если ОНО сползет ему на спину.

Я опускаю глаза и давлюсь словами:

– Я не могу…

Кирилл дышит, как локомотив. Кирилл на взводе и с трудом понимает слова:

– Что? Что случилось? – он пытается сосредоточиться, но это слишком сложно, когда вся кровь отлила от головы и ухнула между ног. – Напугалась?

Мерзкая тварь выворачивается и льнет к потолку – хруст позвонков – и её шея ломается, поворачивая голову так, что тварь смотрит на свою собственную спину – единственный глаз косится на спину Кирилла. Тварь подергивается, тварь судорожно сжимается и отрывает руку от полотка, протягивая её к парню…

Я толкаю его:

– Нет!

Моих сил не хватает и он лишь слегка отклоняется назад:

– Ты чего?

– Я не могу… – шепчу я.

Поднимаюсь, хватаю Бредового и тащу с кровати, пытаясь не смотреть наверх:

– Уходи.

Он поднимается на ноги и только теперь замечает мелкую дрожь, что колотит мои руки.

– Танюха, ты чего?

– Я передумала. Я не смогу. Не получится у меня… в общем, тебе надо уйти!

– Ну ладно, ладно, я понял, – он примирительно поднимает руки в жесте «расслабься», а хрень стекает с потолка на кровать, где секундой раньше лежали мы и садится на неё, как собака, раздвинув ноги и поставив руки между ног по стойке смирно. Она в полуметре от нас, но Кирилл приписывает дрожь в моих руках себе. – Ты чего так испугалась? Ты думаешь, я тебя насиловать буду?

Я думаю, нам обоим сейчас свернет шею неведомая фигня в полуметре от нас!

– Пожалуйста, уходи! – я едва не плачу.

– Ладно… – говорит он.

Его глаза недоуменно смотрят на меня, а дыхание все еще не восстановилось от возбуждения, но он послушно берет свою толстовку, бросает финальный взгляд и направляется к выходу из комнаты.

Чем я думала, когда отправляла на выход единственного человека, который потенциально мог бы защитить меня? Не знаю.

Просто, откуда-то, я знала, что произойдет дальше.

За шаг до того, как Кирилл дотягивается до дверной ручки, черная тварь срывается с места и перелетает через всю комнату, приземляясь на стене рядом с дверным проемом с мерзким шлепком куска тухлого мяса, складываясь, как паук. И пока медлительный и, по меркам твари, совершенно слепой Кирилл берется за ручку, её вытянутое лицо в паре сантиметрах от его плеча. Кирилл ничего не видит – Кирилл просто открывает двери и выходит в коридор второго этажа, а мерзость, подрагивая всем телом, подергивая конечностями и головой, неслышно и очень быстро, вышвыривая из реальности кадр за кадром, спускается на пол и идет за ним.

Собираюсь ли предупредить его?

Нет.

Но прежде, чем уйти, прежде чем оставить меня, тварь поворачивается и смотрит на меня единственным глазом.

А затем с громким хлопком закрывает за собой дверь.

***

Я уже не бегу, но иду очень быстрым шагом. Меня трясет, но это последствия пережитого, так что должно пройти. Должно. Дорога безлюдная, но это только до поворота, а там дальше много людей, и я ускоряю шаг, чтобы побыстрее оказаться в их водовороте. Сейчас мне уже не так страшно, но дома оставаться я не могу – мне всюду мерещится черная тварь, в каждом углу, за каждым поворотом, в каждом скоплении тьмы и сгустке мрака.

Что это вообще такое? Откуда оно взялось? Что за тварь такая и что ей нужно от меня?

Мои шаги по дороге слышны, как глухие удары барабанов – раз, два, раз, два.

Что она может мне сделать? Вот это, пожалуй, главный вопрос? Она вообще реальна?

Я вспоминаю парту блондинки и скользкую слизь, капающую с её сумки.

Еще как реальна!

Твою мать. Мать твою!

Узкая улица вливается в широкий поток людей и машин. Слава Богу. Я шагаю уже не так быстро, сердце успокаивается и дрожь в руках уже практически не видна. Затравленным зверем я озираюсь по сторонам. Люди меня не замечают – они спешат по своим делам, и я не вхожу в зону их интересов, поэтому я для них невидимка. Быстро пересекаю огромную стоянку перед торговым центром, рассекая потоки людей, идущих мимо в разных направлениях. Я иду к центральному входу, но мне не туда, я прохожу мимо, чтобы добраться до огромных ворот с торца здания. Я огибаю стену, заворачиваю за угол, и мне в лицо светит яркая вывеска:

«Автомойка 24/7»

Несколько машин дожидаются своей очереди – две легковушки и один внедорожник стоят одна за другой, напротив въезда. Рядом с урной курят хозяева машин. Открытая пасть ворот светится, оттуда льется музыка, мелькают фигуры автомойщиков, словно мурашей, снующих туда-сюда вокруг мокрых авто – кто-то напенивает, кто-то «отбивает» машину из аппарата высокого давления, кто-то вытирает насухо, кто-то забирается в салон с тряпкой и стеклоочистителем. Тут жизнь бьет ключом и некогда рассиживаться, а иначе не заработаешь. Интересно, где работала незолотая молодежь до того, как начали массово открываться автомойки? Это хорошо, что ворота уже открыты, иначе пришлось бы продираться мимо администратора, а это мне сейчас совершенно ни к чему. Я прохожу мимо троих, что курят у самых ворот и устремляюсь прямо в облако пара, музыки и болтовни. Прохожу мимо одного поста, второго, третьего, подхожу к четвертому и изо всех сил напрягаю глотку:

– Привет. Нам надо поговорить.

Он поворачивается ко мне, и задумчивый взгляд обретает осмысленность – грубую и жестокую. Не выключая «Кёрхер6», он отводит глаза и кричит, пытаясь переорать автомат:

– Я занят!

– Хрена с два! Ты просто говорить не хочешь! – ору я.

– Хотел деликатнее!

– В задницу твою деликатность! Мне очень нужно поговорить!

– Мне некогда!

– Значит, я буду ждать, пока освободишься! – крикнула я, развернулась и пошла на выход. Мне все равно стоять ли возле ворот мойки или у него над душой – домой мне дороги нет, так что выбирать не из чего.

Тим смотрит мне в спину и хмурит брови – так он становится похожим на сурового самурая – а затем выдыхает, матерится и кричит кому-то из парней, чтобы тот подменил его.

Он догоняет меня у самых ворот. Честно говоря, когда я слышу его топот за своей спиной, с меня словно снимают слона, который все это время сидел на моей шее. Он поравнялся со мной, мы огибаем здание и заворачиваем за угол, где практически никогда нет людей и шума – здесь можно нормально поговорить.

– Что случилось? – спрашивает Тимур.

Я поднимаю глаза. Синяк стал еще темнее, а по краям уже превратился в тошнотворно-желтый, густые черные брови нахмурены, глаза смотрят в пол и время от времени бросают на меня взгляды, словно камни – крохотные, быстрые и весьма болезненные. Губы поджаты, нос – в пол. Опускаю глаза – руки в карманах. Он переминается с пяток на носки. Психует. Конечно, я бы тоже психовала, если бы мне дали от ворот поворот на глазах у изумленной публики. Понятно, что никто толком не слышал, о чем мы говорили, но те, у кого ушки на макушке да нет проблем с совестью, кое-что да услышали. А те из них, у кого язык, как помело, не побрезговали растрезвонить новость по всему учебному заведению. Опыт показывает, что если в этом нехилом уравнении остается всего лишь один – единственный человек – на следующий день о тайнах твоей личной жизни знает весь колледж.

Ну и с чего мне начать? Сказать, что мне жаль? А если мне не жаль? Если я была совершенно откровенна тогда и не хочу врать сейчас? Я в него не влюблена ни капельки, но он – мой самый близкий человек. Так неужели я виновата в том, что он – мужского пола и весьма некстати влюблен? Мне сейчас позарез нужен друг, а не парень, так как мне отделить одно от другого и, желательно, без использования хирургической пилы и скальпеля?

– Мне мерещится жуткая тварь, – говорю я. – Я вижу то, чего нет.

Смотрю на его глаза, которые становятся круглее, на открывающийся рот, слышу ошарашенное безмолвие и думаю – угадала я или нет?

***

Мы сворачиваем к узкой улочке, что ведет к моему дому и остаемся совершенно одни – если еще пару кварталов назад мимо проходили люди, то здесь уже никого нет. Мы идем вдвоем в кромешной тишине. Тимур обдумывает мои слова, а я мысленно благодарю его уже за тот подвиг, что он совершил для меня десять минут назад – отпросился с работы и шел со мной ко мне домой. Чтобы еще раз прояснить ситуацию и разрядить молчание, я говорю:

– Ты только не возомни там себе невесть чего, понял? Я тебя не на церемонию лишения девственности веду, а переночевать.

– Еще раз скажешь «лишение девственности», и я именно это с тобой и сделаю.

– Эй, полегче!

– А чего ты заладила? Меньше напоминай об этом…

– Просто хочу уточнить.

– Я тебя понял еще в первый раз.

– Просто хочу знать, что ты понял правильно.

– А если и неправильно, у тебя выбор есть?

Я искоса бросаю на него гневный взгляд. Он смотрит на меня и тут же примирительно улыбается:

– Да понял я, понял.

Мы подходим к моему дому, и Тим тихонько свистит:

– Ух ты, блин… громадина какая.

Тимур никогда не был у меня дома. Памятуя ситуацию с Анькой, я раз и навсегда зареклась знакомить мою маму с моими друзьями, и о том, что меня есть Тимур, не знает моя мама, а о том, где я живу, не знает Тимур. Дом у нас,и правда, большой, да только какой смысл в количестве квадратных метров, если ты себя чувствуешь в них как в тюрьме. Тюрьма, большая или маленькая, все равно остается тюрьмой.

– Заходи, – говорю я и бросаю быстрый взгляд на соседский забор – почему-то мне очень не хочется, чтобы Бредовый видел, как ко мне заходит мой лучший друг.

Пока мы едим, я рассказываю все, как было, кроме того, при каких обстоятельствах мне явилась черная тварь во второй раз.

– То есть, она реальна? – спрашивает он, облизывая пальцы от куриного жира.

– Еще как… – отвечаю я, потягивая сладкий чай.

– Ну а… – Тим оборачивается, оглядывается по сторонам и снова смотрит на меня, – сейчас она тоже здесь?

Я отрицательно мотаю головой.

Интересно то, что, похоже, он мне верит. А еще интереснее, что если его это и смущает, то вида он не подает. И мне становится важно, какой из двух вариантов верен.

– Тебя не смущает, что ты сидишь в одном доме с потенциальным психом? – спрашиваю я.

Он отрывается от куриного крыла и смотрит на меня:

– Судя по твоим словам, не потенциальный, а вполне себе действующий.

– Эй, эй… я бы попросила! Прибереги свои мыслишки до официального заключения специалиста.

– А оно будет?

– Если расскажу матери – обязательно.

– А ты собираешься рассказывать?

Я молчу и смотрю на него, он на меня, не переставая жевать. Я говорю:

– Не знаю, – тяжелый выдох. – Ты бы сказал?

Он снова принимается за куриное крыло и беспечно пожимает плечами:

– Не знаю. Смотря что ей было бы нужно от меня.

– В каком смысле?

– Ну… Если исходить из того, что ты говоришь, она просто приходит к тебе, так?

– Так, – согласно киваю я, глядя на то, как курица исчезает в нем кусок за куском.

– Ну, тогда я не вижу смысла пугать мать.

– Я тебя не понимаю.

– Я это к тому, что… – еще один кусок курицы пропадает в нем, – что она тебя не трогает, верно? То есть, это страшно, конечно. Я бы обосрался. Но ведь если отбросить предрассудки – страшно – и только. Она тебе не причиняет вреда.

– То есть, предлагаешь познакомиться с ней и пить чай вместе?

– А почему бы и нет? Может, эта хрень только на вид страшная. Ну, знаешь… – он пихает в рот кусок хлеба и запивает это внушительным глотком чая, – мы просто привыкли думать, что все страшное – опасно. Думаю, это влияние голливудских блокбастеров – и не более.

У меня глаза лезут на лоб, и не только от того, что он говорит, но и от того, сколько еды в него лезет. Как его родители кормят? А Тим невозмутимо продолжает:

– У нас на работе есть кот – жутко страшный. И я не преувеличиваю – у него одного уха нет, и он почти слепой, хвост переломан, а шерсть с него клоками лезет. Старый уже… – он откусывает от куриной ноги половину, – но знаешь, умнее и воспитаннее это скотины я еще не видел. И дело не только в том, что он гадит куда нужно, и даже не в том, что он до сих пор ловит мышей и даже крыс гоняет, хотя не видит уже ни черта. Главное – он никогда не орет, не лезет к тебе, не путается под ногами. Он приходит к тебе лишь тогда, когда точно знает, что ты ничем не занят. Откуда у безродной скотины такое чувство такта? Хрен знает. Я это к чему? Не все страшное – опасно. Так, может, тебе просто узнать… – тут он задумался или замешкался, – понять, чего оно хочет от тебя?

Смотрю на него и думаю, кто из нас больше псих?

– Тим, у меня, возможно, начинается психиатрическое расстройство, а ты предлагаешь мне его изучить?

– Ну, а какой выбор у тебя есть?

Или псих, или гений. Он говорит:

– Если я что и понимаю в психических расстройствах, так это то, что если они есть – это данность, с которой ты ничего не можешь сделать. Иными словами – если ты сошла с ума, то это на всю жизнь. Так что… – он облизывает большой палец, – торопиться тебе некуда.

Я смотрю на него и понимаю, что в его словах определенно что-то есть. А еще я вижу, что его будущая жена будет всю жизнь стоять у плиты, потому как он сожрал цыпленка подчистую. Зато черная тварь рядом с ним не показывается, а это стоит того, чтобы вычистить для него холодильник.

Глава 5. Где мы двое?

Мамина рука резко поднимается, описывая в воздухе широкую дугу, и со всей силы лупит по моей щеке. Мне больно. Хотя не столько больно, сколько обидно.

– Еще раз… – шипит мама, и я вижу, как трясется её тело, – еще раз ты выкинешь что-то подобное… – её глаза красны, под ними залегли синяки размером с мой кулак, – … я тебя посажу на домашнее обучение, и ты света белого не увидишь! Ясно тебе? – шипит она сквозь слёзы, и тонкие паутинки слюны слетают с её губ. – Ясно???

Я киваю. Я потираю щёку и молча киваю в ответ. Я смотрю, как трясется на её шее золотая цепь с крестиком, вторя беззвучному такту дрожи её тела, и думаю, что получила, в общем-то, ни за что. Это была не моя идея, и я сказала маме об этом. Лучше бы не говорила, конечно, но на тот момент я так испугалась выражения её лица, что выдала Аньку с потрохами.

Боящийся несовершенен в любви.

– Если я еще раз услышу хоть слово об Аньке, я тебе голову оторву!

Я снова киваю. Нужно было молчать. Но я – трус.

– Ты поняла меня? – мамино дыхание доносится до меня отголосками её запаха, и я понимаю, что тру щеку все сильнее и сильнее. Мне уже больно не от удара, а от того, что я натерла себе кожу.

– Пошла к себе в комнату!

Я разворачиваюсь и бегу наверх. Всей душой желая громко хлопнуть дверью, я закрываю её так тихо, что даже мыши не догадались бы, что я наверху. Я сажусь на край кровати и думаю, как все нелепо получилось. Я не собиралась её пугать, у меня даже мысли не было обидеть её и заставить поволноваться, но по-моему, все восприняли это именно так – мое желание поквитаться за детские обиды. Все, кто помогал маме искать меня. Ох, как же много было взрослых! И все они смотрели на меня по-разному – калейдоскоп лиц, среди которых мелькает бледное лицо моего отца, родителей Бредового, и все они смотрят на меня с осуждением, тоской, жалостью, а некоторые с тем же гневным выражением, что еще долго не покинет лицо моей матери. Но большая часть смотрела на меня с облегчением. Еще бы! Три дня – немалый срок. За три дня можно нафантазировать себе все, что угодно – мой труп на дне колодца, части моего тела на заброшенном пустыре, запакованные в отдельные мешки, или переломанное до неузнаваемости, начинающее смердеть где-то в заброшенной канаве рядом с трассой, тело. Вариантов – масса, а три дня – очень большой срок. Нас с Анькой искали всем поселком (так называют наш район города те, кто живет в нем). Прочесали все улицы, прошерстили все подворотни, и в самую первую очередь прошлись по всем наркопритонам в нашем, не самом благополучном, районе. Забавно, но после этого к моим поискам подключились даже наркоманы, и дело пошло быстрее и информативнее, нежели, когда к делу подключилась милиция. Дети все-таки. Как оказалось, для большинства наркоманов это тоже свято, по крайней мере для тех из них, у кого еще остались святыни. А может, лишь потому, что все мы знаем друг друга слишком близко, слишком хорошо, ведь частные дома не умеют хранить секреты, и здесь люди все еще знают своих соседей в лицо – слишком мало людей, слишком низкие заборы, слишком ярко горят окна по ночам, и тут не до тайн – тут так много общего, что интимным здесь остается лишь то, что происходит в постели (да и то не всегда).

Нашли нас рядом с тем самым мостом, в нескольких метрах от него, на противоположном берегу. Мы сидели под огромной, раскидистой елью, которая скрывала нас длинными лапами, спускающимися до самой земли. Наверное, поэтому заметили нас не сразу. А когда увидели, события понеслись так быстро и громко, что мы перепугались – я вжалась спиной в ствол и огромными глазами смотрела, как совершенно незнакомые люди подбегают, бухаются на колени и осматривают меня, вцепляясь в руки, ноги, голову, облегченно вздыхая и плача от радости, остальные кричат, передавая по цепочке, что я нашлась – живая и невредимая (тогда еще не было такого количества «сотовых»). Цепочка все кричала и кричала, возвещая о том, что я жива, пока, наконец, не явилась мама – вся в слезах, с красными, ввалившимися от горя, глазами, трясущимися руками и засаленными, всклокоченными волосами (это было самым первым признаком того, что мама не на шутку испугалась, потому как в обычные дни её прическа безупречна). Её плач я не забуду никогда – это был сдавленный хрип, временами прерывающийся диким подвыванием. Плакала она так неистово, и плач её лился не из горла – он шел откуда-то из груди, вырываясь дикими воплями радости и боли из самого сердца, он волнами расходился от неё, заставляя плакать всех вокруг – женщины, молодые парни и девушки, взрослые матерые мужики рыдали, словно дети. Она вцепилась в меня, и я чувствовала, как её трясет – крупно, неудержимо, словно её тело ей больше не принадлежало. Она крепко прижимала меня к себе и рыдала на весь лес.