Нянька

Поэтому официально – мне просто захотелось постричь волосы.

Почему не дождалась её? У Кирилла оказалась знакомая в парикмахерской (чье близкое знакомство с Кириллом состоялось на заднем сиденье его машины) и она любезно согласилась нам, то есть мне, помочь. Словно «нам» не ускользнула от внимания мамы:

– Ты что, влюбилась в Кирилла?

– Нет!

Ой-ё-ёй… слишком быстро ответила, слишком рьяно.

И вот моя заклинательница человеческих душ, фея-крестная человеческих пороков завелась, как бензопила «Дружба». Я сижу, опустив глаза в пол, и киваю везде, где это необходимо (знание, где именно необходимо, ко мне пришло далеко не сразу и с огромным трудом, но теперь я постигла этот навык в совершенстве). И пока она разглагольствует на тему Кирилла и его пагубного влияния на девушек (в особенности молодых да неопытных), думаю, как сильно наша профессия влияет на наш характер. Люди, которым государство, социум или иные ответвления власти дают право судить человека, со временем приобретают печать снисходительного или же агрессивного, превосходства над родом людским. Эта печать светится у них на лбу и люди видят её так же отчетливо, как, собственно, самого человека. И если перед вами незнакомец, который смотрит на вас раздраженно-снисходительно, а каждое слово, не подходящее под его мировоззрение, воспринимает как личную вендетту, то будьте уверены – перед вами либо врач, либо учитель, либо адвокат.

– Кирилл – мальчик не самый дурной, но и далеко не пример для…

Мальчик? Этому «мальчику» в этом году будет восемнадцать, и он уже давно на голову выше почти всех знакомых мне парней. Кроме Тима, разумеется. Та еще каланча…

– … поэтому будь добра ограничивать…

Кстати, Тим, наверное, на меня жутко обиделся. Да и ладно. Тиму я ничем не обязана и, если уж быть до конца откровенной, то он сам все время ходит за мной. Будто больше не к кому пойти.

– … и впредь, пожалуйста, дожидайся меня, когда задумываешь нечто…

Я забыла вытащить из стирки свои вещи. Они там, наверное, уже протухли, покрылись мхом, и там весело квакают лягушки.

– … ты меня поняла?

– Да, мам.

Умение правдоподобно делать вид, что ты внимательно слушаешь кого-то, тоже пришло ко мне далеко не сразу.

Мама смотрит на меня и дышит так, словно пробежала стометровку быстрее Усейна Болта2, у мамы лицо цвета спелой вишни и я всерьез начинаю беспокоиться, что к пятидесяти её хватит удар. А главное, я решительно не понимаю, что же такого произошло, чего ради она рвет на себе тельняшку? Я не пришла домой пьяная или обдолбанная, я не явилась с положительным тестом на беременность наперевес или справкой от гинеколога о том, что теперь я – гордый обладатель своей собственной гонореи. Я просто постригла волосы.

Мама дергается и идет на кухню, я тяжело вздыхаю.

Воют волки за углом,

Мы с тобой гулять идем.

С Анькой было точно так же. Не с парикмахершей, разумеется.

С моей Анькой.

***

Мы сидели в моей комнате. Анька расчленяла куклу (мы играли в авиакатастрофу) и разбрасывала по разным углам моей комнаты для правдоподобности. Да, согласна, не самый радужный выбор игр, но тогда настроение у обеих было не очень (вернее очень «не»), и мы решили, что, как бы это ни выглядело со стороны, главное, чтобы оно соответствовало внутреннему состоянию.

Анька сегодня пришла очень рано, практически сразу после обеда, и тут же попала с корабля на бал – мы с мамой жутко разругались из-за оценок в школе, и теперь в воздухе буквально висело напряжение, которое время от времени искрило мамиными замечаниями «напоследок». Анька, без стука зайдя во входную дверь, тряхнула кудрями, забранными в высокий хвост:

– Здрасьте, тетя Оля.

Мама ничего не ответила – мама все еще была на взводе, а потому, как всякий избалованный властью человек, в моменты плохого настроения не считала нужным поздороваться. Мама взяла со стола кружку с кофе и вышла из гостиной. Анька проводила её взглядом голубых глаз, а затем пожала плечами и посмотрела на меня:

– Чего это вы?

Я нахмурилась, скривила рожу, чем вызвала хрустальный смех моей подруги. Я засмеялась следом за ней. У Аньки очень заразительный смех – искренний, звенящий, чистый. Он переливается и искрится, и ты невольно тянешься к нему всем своим существом.

Я смотрю на неё и думаю – как такая яркая, такая смелая и красивая девочка выбрала меня своей подругой? Смотрю, как она снимает коротенькую куртку и вешает её на вешалку, смотрю на темно-синие джинсы и ярко-розовый свитер с розовой пантерой на груди, смотрю на крохотные сережки-гвоздики, что блестят у неё в ушах и думаю, что мне несказанно повезло. Нет, не потому, что она красивая, не потому, что смелая и яркая. Мне повезло, потому что нет никого в целом мире, кто знает, что я скажу, прежде чем я открою рот. Никому во всем мире нет дела до моих страхов и переживаний, кроме неё. Никто не знает меня, никто не понимает меня так тонко, как она. Когда вы находите такого человека, все, что вам остается – каждый день благодарить небеса за столь щедрый подарок.

– Пошли в мою комнату, – говорю я.

Анька кивает, и мы поднимаемся наверх.

Итак, мы увлеченно изображали момент крушения, когда в дверь постучала мама. Анька поднимает голубые глаза и смотрит на меня, а в следующее мгновение дверь открывается, и в комнату заходит мама. Она оглядывает мою комнату, и переводит взгляд на меня:

– Что тут за игра такая?

– Во врача играем, – отвечаю я.

Мама пристально смотрит на меня, а затем проходит всю комнату, переступая через «жертв авиакатастрофы». На Аньку она даже не смотрит. Она вообще никогда не смотрит на неё, потому что Анька в её глазах «не самый лучший выбор друга». Мама садится на мою кровать, вдыхает, выдыхает:

– Я хочу поговорить с тобой наедине.

Я смотрю на маму, затем поворачиваюсь к Аньке – та смотрит на меня, а затем пожимает плечиками:

– Ладно, – она поднимается на ноги и идет к двери, и, взявшись за ручку, поворачивается ко мне. – До завтра?

– До завтра, – киваю я.

Анька улыбается мне, поворачивает голову и смотрит на мою маму:

– До свидания, тетя Оля.

Мама не говорит «до свидания». Мама слишком зла, и Анька прекрасно это видит. Анька – не дура, а потому, не дожидаясь ответа, открывает дверь и уходит.

***

Я смотрю на столешницу, и по моим щекам катятся слёзы. Как же я скучаю по тебе… Как же мне тебя не хватает! Кем тебя заменить? Кто может хоть на сотую долю приблизиться ко мне так близко, как умела только ты? Никто! Никто, блин, и не только потому, что я не хочу, а потому, что у людей элементарно не хватает точек соприкосновения – это либо есть, либо нет, третьего не дано. Вы либо сходитесь с человеком с легким щелчком защелкивающихся пазов, либо так и останетесь лежать в коробке с остальными частями головоломки, которым пока не нашлось места в общей картинке. Но одно дело – лежать в коробке, не зная, каково это – иметь пару, и совсем другое дело – знать это и лежать общей куче с обломанными пазами, понимая, что вряд ли найдется кто-то, кто так же идеально подойдет к твоим поломанным краям.

Глава 3. Карты и клады

Полагаю, все началось именно в тот день, хотя точной уверенности у меня нет.

***

Синяк такой яркий, что кажется – прикоснись к нему пальцем и у тебя на подушечке останется след от темно-фиолетовой краски.

– Кто это тебя так? – спрашиваю я.

Тим пожимает плечами:

– Да так…

Он поворачивается и смотрит в дальний конец широкого коридора, откуда на нас смотрят четыре пары змеиных глаз. Вокруг народ – студенты идут нескончаемой толпой, подгоняемые короткой переменой, преподаватели неспешно пересекают холлы и лестницы, величественные и невозмутимые, как ледоколы в Арктике, я стою и думаю – чего же будет стоить мне эта незатейливая встреча? Я понимаю, вы скажете, что я невероятная трусиха… И будете абсолютно правы! Я отвечу вам, что меня это нисколько не обижает, ведь сие есть факт, неоспоримый и неопровержимый, вместо того, чтобы разозлиться, чтобы рвать и метать, неистово сея возмездие – я трусливо просчитываю пути к отступлению. Они смотрят на нас: на рыжей лица нет – она расстроена почти до слёз, зато блондинка и две её подруги могли бы прямо сейчас вцепиться нам в глотки, если бы это не грозило им отчислением.

– Что ты сделал? – спрашиваю я, переводя взгляд на Тима и его огромный, фиолетово-черный синяк под левым глазом.

– Ничего. Просто узнал у них, какую жвачку он предпочтут увидеть в своих волосах.

– Ты сдурел?

– Нет.

– Это они тебя так уделали?

– Это? – он прикасается к синяку и морщится. – Нет, это старшие братья вон той, белой. Оказывается, они оба не прочь помахать кулаками. Одного то я успел хорошенько взбодрить, в вот второго совершенно не ожидал… – он смеется. – Но было весело. Я не пожалел, что сходил к ним.

– Ты что притащился к ним домой? – шиплю я, чувствуя, как сердце лезет под кадык.

– С ума сошла? Нет, конечно. Я успел зацепить их еще на улице.

Тимур смеется, а до моей паники считанные мгновения – три, два, один… поехали!

– Ты вообще соображаешь, что делаешь? – огромными усилиями я сдерживаю себя от полноценного крика, и мой голос сейчас звучит, как простуженная кобра, которой наступили на хвост. – Мне и так прохода не дают, а теперь еще и ты со своими…

– Эй, эй… успокойся. Остынь.

– Остыть? – мои руки становятся холодными. – Остыть? – сердце неистово стучит в висках. – Ты хоть представляешь, что сейчас начнется? Я матери не рассказываю только потому, что не хочу усугублять, а ты взял инициативу на себя и превратил мою жизнь в ад!

– Да подожди ты кипятиться! Какой ад? Тебя больше и пальцем не тронут.

– Да с чего бы?

– С того, что я лично поручился за тебя! Я понимаю, глядя на мое лицо и не скажешь, но поверь мне – тем двоим я навалял от души…

Я снова перевожу взгляд на блондинку и читаю в её глазах полную самоотверженность – ей крайне фиолетово, кому ты там навалял, ей вообще нет дела до того, что произойдет в будущем с её братьями – она отсчитывает минуты до последнего звонка, чтобы вдоволь отыграться на мне за свое фиаско, за нежелание Тима подчиняться и молчать, за то, что сейчас рыжая вот-вот расплачется.

– Ты идиот, Тимур!

Тим смотрит на меня и в его глазах вспыхивает обида:

– Зачем ты так?

– А как нужно? Я просила тебя?

Улыбка окончательно сошла с его губ. Взгляд мечется по моему лицу, пытаясь понять, не шучу ли я?

Нет, Тимур! Какие уж тут шутки?

– Тебя никто не просил делать этого! С какой стати ты вообще вмешиваешься в мою личную жизнь?

– Тань…

– Чего «Тань»? Как я, по-твоему, теперь буду выпутываться из этого дерьма? Как мне домой сегодня идти?

– Я же говорю – никто теперь не тронет тебя.

– Это ты ей расскажи… – говорю я и киваю в сторону четырех змеиных голов в противоположном углу коридора.

Он оглядывается и смотрит, как блондинка, не скрывая своей ненависти, сверлит нас своих карими глазами. Взгляд Тимура окончательно теряет былую браваду и становится задумчивым. Это с парнями работает, да и то не со всеми, но с большей частью – ты меня побил – я тебя услышал. А вот с девочками… Девочки бывают очень настырными, девочки умеют затаиться и ждать. Девочки хорошо помнят былые обиды и некоторые из них готовы годами сидеть в засаде, лишь бы получить свое – отмщение и полное удовлетворение. И если не сегодня, то завтра.

– Я провожу тебя домой, – говорит он.

– И завтра?

– И завтра, – согласно кивает он без тени сомнения. Я смотрю на него и думаю – ведь и правда, идиот, будет провожать меня каждый день.

– А когда ты заболеешь? Или когда у нас ленты не совпадут? А если мне, черт возьми, просто захочется пойти домой одной? Что, будем ходить вместе, пока смерть не разлучит нас?

Тимур смотрит на меня глазами побитой собаки, Тимур говорит:

– А почему бы и нет?

Тимур всматривается в моё лицо и ждет. Тимур нервно закусывает губу и опускает глаза, чтобы снова поднять на меня взгляд, который судорожно бегает от моих глаз к моим губам. Назад дороги нет. Есть такие вопросы – вопросы-тесаки – они отсекают определенные моменты, разделяя жизнь на «до» и «после». Это вопросы, которые не дают пространства для маневра. И даже оставаясь без ответа, они припирают тебя к стене, заламывают руки и не желают ничего слушать. Они отсекают пути к отступлению. И Тимур это понимает. Тимур подходит ко мне чуть ближе, Тимур еле слышно говорит:

– Ты одна не видишь, как я на самом деле отношусь к тебе. Все видят, а ты – нет. Как же так, Тань?

Ну, всё… теперь уж точно никуда не денешься.

– Может, я не хочу быть друзьями? – настаивает он. – Может, мне уже давно надоело притворяться, что ничего между нами особенного не происходит? Вот по мне так все между нами – особенное.

Да что ж ты будешь делать…?

– Никакие мы не друзья, Тань. Ты мне нравишься…

– Так… все! – говорю я.

Мое лицо пылает, мои руки холодны, моя спина покрыта ледяным потом, а кишки стянуло так, что не шевельнуться. Я не просто говорю, я выплевываю из себя слова вместе со страхом:

– Ты мне не нравишься. Понятно?

Краска сходит с его лица, делая глаза еще ярче, губы еще тоньше. Он хмурит брови, кусает губу так, что та становится бледно-лиловой. А я говорю:

– И моя жизнь касается только меня. Не лезь ко мне и больше не суй нос в мои дела, понятно?

Я разворачиваюсь и иду в класс, не желая слушать, что он ответит мне.

Я и раньше была слишком труслива, чтобы дружить с ним, а теперь…

Боящийся несовершенен в любви3. Откуда это? Где я это слышала? Неважно. Важно то, что трус не умеет любить. При первой же опасности он бросит вас, спасая собственную шкуру. Отвернется от вас на глазах у людей, если ему станет страшно. Открестится от вас, если его как следует припугнуть.

***

Я сижу за другой партой. Не стесняясь признавать поражение, я специально села в крайнем правом ряду и теперь искоса смотрю на четверку, сидящую в крайнем левом. На рыжей совсем нет лица – она бледная, её голова повисла и едва не касается носом парты. Я смотрю на неё и думаю – чего так убиваться? Нет, ну серьезно? Это всего лишь парень. Моя нога нервно дергается под партой, а мысли судорожно мечутся в голове. Всего лишь парень… Может, мне просто поговорить с ней? Может, никто из её подруг не может рассказать ей, что есть вещи гораздо страшнее, чем мальчик, который отверг твою влюбленность? Есть вещи, от которых так просто не избавиться и которые не так-то просто забыть, закрасить, зачистить, вымыть из своей памяти. Например, замедленные кадры твоей жизни, в которых ноги твоей лучшей подруги взмывают в воздух, тело переворачивается через перила моста и срывается вниз, летя головой прямо на камни…

Воют волки за углом,

Мы с тобой гулять идем.

Да ведь никакими словами не объяснишь этого…

Как описать ей глаза Аньки в момент, когда её тело перевешивается через край хлипких перил? Огромные, полные страха, ужаса, распахнутые, и оттого хрустальные, словно голубой лед – там искрится непонимание, удивление по-детски наивное неверие в происходящее.

Мимо старого крыльца,

Где видали мертвеца.

Моя нога отстукивает ритм, ладони – холодные и мокрые. Я поглядываю на блондинку – её лицо полно решимости и ярости, такой очевидной, что не нужно иметь семь пядей во лбу – после лент меня ждет нечто незабываемое.

Речку бродом перейдем,

Где сомы размером с дом.

Она даже не смотрит на меня – она уставилась на учителя мертвым взглядом, и ждет. Как кобра. Рядом рыжая ,мрачнее тучи. Её подружки пытаются разговаривать с ней, но та и слушать не хочет – она с упоением лелеет свою отверженную любовь, наслаждаясь самоистязанием, доводя его до исступления, до абсурда. Ей очень хочется быть несчастной, и она от всей души жалеет себя.

Мимо с кладбища, где нас

Зомби чмокнет в правый глаз.

Мое сердце грохочет внутри меня, мои руки начинают трястись, и я уже с трудом сдерживаю ритм дыхания. Может, уйти раньше? Сказать, что заболела? Наврать преподавателю, что меня тошнит или температура? А может, просто выйти, никому ничего не объясняя? Схватить рюкзак – да и вон из класса? И что потом? Что тогда? Завтра мне – куда? Маме я что буду говорить? Нога дергается под столом, и я уже не чувствую своих рук…

А за кладбищем лесок,

А в лесу глубокий лог

И колодец там без дна…

А в следующее секунду мир вокруг меня плавится, как раскаленное стекло.

Реальность вокруг дрогнула – еле уловимое движение воздуха, будто марево перед глазами, подернулось, сжало воздух, делая его видимым, превращая в прозрачный кисель, и первой мыслью в моей голове становится: доигралась – отслоение сетчатки на нервной почве. Но поворачиваю голову, и никаких мыслей в голове не остается.

Черное, мерзкое, сломанное – оно стоит у стены в проеме между окон и его странно подергивает – словно тысяча крохотных иголок разом вонзаются в каждый квадратный сантиметр его тела. Оно смотрит прямо на меня. Его тело содрогается, сжимается, сводимое слабыми, еле заметными судорогами. Его как – будто коротит. Оно выгибает шею и выворачивает голову под неестественным углом – я слышу отвратительный хруст позвонков. Его единственный глаз внимательно следит за мной. Я открываю рот в попытке заговорить, но слова застревают в горле. Каждое его движение создает иллюзию стробоскопа – дерганое, резкое перемещение объекта с пропущенными кадрами – вот его нога, с черной, сожженной до углей кожей, поднимается, местами лоснясь блеском, словно что-то прозрачное и густое сочится сквозь трещины во всем его теле. Оно делает шаг вперед, рвано, неуклюже, неестественно выгибая коленный сустав – не вперед, а вбок. Мое сердце неистово колотит меня изнутри. Его нога бесшумно перемещается вперед, таща за собой кривое, тощее тело, которое судорожно вздрагивает, перенося свой вес. Тело – обугленное, сожженное до черноты почти не имеет мышц – тонкое и асимметрично выгоревшее до самых костей, с куцыми клочками плоти, пригоревшей к скелету. Подрагивает и сжимается. Оно смотрит на меня. Я смотрю на людей вокруг – никто не видит его. Вторая нога – кость, завернутая в обугленную кожу, поднимается, кадры выпадают, и вот она уже обгоняет первую. Его голова дергается из стороны в сторону, спина выгибается в судорогах, руки танцуют в агонии. Существо замирает напротив парты, за которой сидит блондинка, все еще глядя на меня жутким лицом, от которого я не могу оторвать глаз – кожа, черная и рваная, плотно обтягивает череп, похожий на человеческий, и так сильно натянута, словно невидимая рука тащит её к затылку, где кожа собирается, как ткань – мерзкая, черная и живая – она разрывается на куски плоти, свисающие с черепа. Жуткое лицо – голова вытянута вперед, словно кто-то тащил его за нос. Существо дергает плечом и изгибает шею. Они живые – куски кожи на его голове, они – как змеи. Я вижу его глаз – он смотрит на меня, не отрываясь. Его тело скрючено, словно стянуто невидимой веревкой. Куски кожи на его голове – как щупальца. Меня душит страх, но не резко, не в одно мгновение, он ласково заливает меня волной, и я чувствую, что задыхаюсь – медленно, мучительно. Там, где должен быть второй глаз – пустая глазница. Мне нечем дышать. Его рот – разорванная плоть между носом и подбородком, раскрывается в беззвучном крике, я не вижу там ничего, кроме темноты. И вдруг его складывает пополам – резко, быстро, словно кто-то ударил его, и его тело с мерзким шлепком падает на парту между блондинкой и рыжей. Я едва не кричу! Никто не видит его! Блондинка в паре сантиметров от его лица, но сидит, словно замороженная и смотрит на доску. На заднем фоне – голос преподавателя, а мерзкое нечто оглядывает блондинку, внимательно всматриваясь в её лицо, волосы, шею, плечи. Его дергает, его тело неестественно льнет к столу, растекаясь по нему, как резиновое. Мерзкая, липкая слизь стекает с его рук и тела прямо на стол. Я пытаюсь набрать воздуха, пытаюсь вздохнуть, но не слышу собственного вдоха, а лишь гулкий, быстрый бой сердца в ушах. Его щупальца на голове оживают и поднимаются вверх – они тянутся к блондинке. Их так много, они тонкие и рваные, их концы остры, словно иглы, и они приближаются к ней.

Звенит звонок. Смотрю на двери, откуда доносится звук, и шумно, жадно втягиваю воздух под трель окончания ленты. Поворачиваю голову, смотрю на парту блондинки.

Там никого нет.

Я дышу быстро, часто. Я не могу подняться с места – мои колени трясутся, мои ноги не работают. Что это было? Я оглядываю класс – студенты поднимаются с мест, складывают тетради в сумки и рюкзаки, преподаватель завершает свою лекцию пояснением к домашнему заданию. Я не чувствую ног.

Что это было? Неужели никто больше не увидел это?

Никто. Никто кроме меня.

Но тут я слышу тихий, недоуменный возглас блондинки:

– Твою мать, что это за хрень?

Я смотрю, как она кривит лицо от омерзения – она поднимает сумку над партой, и с неё капает прозрачная, тягучая слизь.

***

За слова «твою мать» и «хрень» блондинка была задержана в кабинете для разговора с преподавателем. Вместе с её подружками.

Это дало мне спасительное время.

Я еду в автобусе и затравленно шарю глазами по сторонам. Я ищу черную тварь. Ищу и не нахожу.

Домой я буквально залетаю – мамы дома еще нет. Я мчусь наверх, в свою комнату. Хлопнув дверью так, что пугаюсь сама, я забираюсь с ногами на кровать и отползаю в дальний угол. Господи, что это было? Мое сердце – отбойный молоток, ноги – не мои, я их просто не чувствую, руки – ледяные, в груди – пожар. Господи, что это было? Я вцепилась глазами в дверь своей комнаты. Я жду. Чего?

Проходит целая вечность, прежде чем мое тело перестает трястись.

С приходом мамы мне становится легче, но все же засыпаю очень долго, почти под утро, и сплю отвратительно.

***

Утро. Я говорю маме, что плохо себя чувствую. Сегодня пятница, и я умоляю её дать мне три дня, чтобы отлежаться. Она задает кучу вопросов, внимательно выслушивает ответы, ища в них скрытый подтекст или просто наглое вранье, но ни того, ни другого не замечает. Что, в общем-то, не удивительно – ни того, ни другого нет. Я, действительно, не вру о том, насколько хреново себя чувствую. И ничего между строк. Ничего, кроме первопричины – жуткой, угольно черной, с одним глазом… Но, боюсь, моей маме этого не увидеть. И не объяснить.

Как ни странно, немного подумав, мама оставляет меня дома, и как только за ней закрывается дверь, я беру свое барахло – две самые любимые книги, телефон, наушники, бутылку «Колы» – и отправляюсь на задний двор своего дома – туда, где много света и высокие стены забора. Солнце сегодня, очень яркое и очень теплое, греет по-летнему, а потому я – в джинсах, футболке и теплой кофте. Скидываю тапки и с ногами забираюсь на скамью-качели, что стоят на веранде заднего двора. Мягкий матрас и четыре небольших подушки вчера вытащила мама, и теперь я растягиваюсь в полный рост, расплываюсь по длинной качели, удобно укладываясь на мягком. В это время солнце в таком положении, что светит прямо на заднюю веранду, заглядывая под козырек навеса, согревая дерево, заглядывая внутрь окон, ласково обнимая меня, прикасаясь теплыми ладонями к моему лицу. Я подставляю лицо по-настоящему летнему солнцу, впитывая тепло света, льющегося на меня с небес, голубых и таких прозрачных, что если присмотреться, можно увидеть Всевышнего, наблюдающего за мной откуда-то из-за голубого занавеса. Тепло просачивается в меня сквозь кожу, и я чувствую, как по венам разливается витамин D. Мне становиться хорошо. Страх окончательно выветривается, и я уже думаю, что вчерашнее – результат стресса. Всего лишь подростковая психика, которая, не справившись с напором внешнего мира, наскоро сочинила «бабайку», чтобы, так сказать, сбросить давление. Сбросила. Вчера был ад, сегодня – рай. На фоне вчерашнего говна, в котором я увязла по самую майку, сегодняшнее тихое, спокойное утро в лучах солнца, вдали от всех неприятностей, наедине со всем, что мне нравится, кажется манной небесной. Я расплываюсь в довольной улыбке. Чего еще хотеть от жизни в такие моменты?

– Привет, Хома.

Я поворачиваю голову, смотрю на улыбающееся лицо, и брови сами по себе ползут вверх. Я быстренько бросаю взгляд на телефон и не верю глазам своим – что-то из этого выпадает из привычного хода вещей и либо сейчас не половина девятого утра, либо это не Бредовый, потому как в обычных условиях эти две стороны реальности никогда не пересекаются. Увидеть Кирилла на ногах в девять утра – все равно, что увидеть полное солнечное затмение при абсолютном чистом небе.