скачать книгу бесплатно
Министр здравоохранения. Его надо лечить! Он ненормальный! Псих, он псих, несчастный наш псих.
Журналист. Он сумасшедший! Так и напишем! Да смотрите: он же голый! Видите: кто в здравом уме будет расхаживать по улицам голым?
Хор. Голый, он голый, смотрите – он голый! Псих, псих, совсем голый псих.
Король. Как тебе не стыдно явиться сюда голым, мальчик?
Мальчик. Да вы с ума сошли! Вот мои джинсы, вот моя майка, это кроссовки, а это ремень!
Министр здавоохранения. Галлюцинация. Сейчас приедет психиатрическая «скорая».
Хор. Он голый. У него галлюцинации. Он сумасшедший. Не надо обращать внимания на его безумные слова, его бессвязные глупости. Посадим, посадим больного в больницу, не будет, не будет он больше ходить. Голым, голым не будет ходить!
Постмодернист. Я узнал его! Это писающий мальчик из Брюсселя! Он привык публично описывать все! Ссыт, ссыт, он все обоссыт!
Хор. Отрежем, отрежем негоднику письку, не будет, не будет он ссать среди нас!
Сексолог. Он сменит свой гендер, он евнухом станет, он девочкой станет, полюбит он нас.
Мальчик. Проклятые голые кретины! Вы превратили страну в сумасшедший дом!
Хор. Укол, укол, поставьте укол. Психу больному поставьте укол!
Санитары. Несем кого надо, везем куда надо, на страже здоровья есть кому встать.
Хор. Оденьте его! Выздоравливай, мальчик.
Санитары. У него автомат! Ложись!!!
Глава 8. Лига стариков
– Мы падаем, мистер Смит! Бросайте всё вниз!
– Как вы относитесь к тому, чтобы погибнуть смертью храбрых, джентльмены?
– С отвращением!
– Но есть ли у нас выход?
– Кажется, нет, джентльмены.
– Безвыходным мы называем положение, выход из которого нам не нравится.
– Ага. Если ты не можешь делать то, что тебе нравится – пусть тебе нравится то, что ты делаешь!
– Делаешь – не бойся. Боишься – не делай. Чингиз-хан правильно понимал решение задач.
– И немедленно выпил!
Четверо мужчин вокруг стола развели по стаканам полбутылки дешевого бурбона и чокнулись. Пили они как-то по-русски: в большой глоток залпом, с выдохом и закуской. После чего закурили и продолжили трезветь.
– Лично мне уже шестьдесят шесть лет, – сказал бородатый толстяк в кожаной куртке, похожий на байкера. – Возраст старейшин давно наступил. Осталось поймать второго зайца – смерть в бою, идеал ухода мужчины. Со смыслом и музыкой. Так что смотрите. Мне чего бояться? Мне это все одна радость.
– Позорней и гибельней в рабстве таком голову выбелив, стать стариком, – рассмеялся щуплый очкарик, наматывая на палец седые поэтические кудри.
Третий, в джинсах и сапожках косивший под сухопарого ковбоя, сосредоточенно разглядывал красно-белую пачку «Мальборо», пророчащую, что убивает именно курение и ничто иное. На лице его отражалась та мысль, что дважды два равно четырем.
– Хотите умереть – прыгайте с моста, – сказал он. – Застрелитесь. Устройте самосожжение на лужайке перед Белым Домом, под плакатом «Позор убийцам Америки». Трупы у нас возят фургонами, и ваши не затруднят. Вы что, теракт планируете? – Ковбой потянул носом, плюнул на окурок и положил его в пепельницу.
А четвертый щелкнул зажигалкой и зажег большую свечу в рождественском подсвечнике посреди стола. Согласно закону природы, все посмотрели на язычок пламени.
– Сегодня мы с божьей помощью зажжем свечу, которую им не удастся погасить в веках, – сказал четвертый. – Ты прекрасно знаешь, что все продумано и подготовлено. Лучше уже не будет. Какая муха тебя сегодня укусила?
– Это супер-теракт, – сказал поэт. – Героическая симфония. Это теракт, каких в мире не было со времен русской коммунистической революции.
– Ислам отдыхает, – хмыкнул байкер.
– Ислам и сам неплох, – согласился четвертый. – Но он забыл одну вещь. На каждого обрезанного найдется тот, кто его обрезал.
– Режьте, братцы, режьте, режьте осторожно, режьте, чтобы видел пассажир дорожный.
– Если ты хочешь мира – тебе придется сделать его из войны, потому что его больше не из чего сделать, – сказал четвертый.
– Охренеть, какой ты умный и образованный, – поцокал языком поэт.
Обед на столе был собран в эстетике походного минимализма: вареная фасоль, жареное мясо и яблоки. Воскресная посиделка старых друзей. Квартирка их приютила обшарпанная, однако не дешевая: за окном сквозь дождь чертился серый контур Ист-ривер, Бруклинский мост и Манхеттен.
Четвертый спросил:
– Патроны в третью пятерку передали?
– Да у них теперь на месяц пальбы хватит, – улыбнулся поэт.
– Хватит тянуть, – подытожил байкер. – Завтра выступаем.
– Ладно, – сказал ковбой. – Юта и Вайоминг готовы.
Глава 9. Сандерс, Ребе и облом
Этот пентхауз фешенебельного дома на 66-й Ист выглядел по меньшей мере странно. Из лифта Берни с колебанием шагнул в какой-то тесный трухлявый сарай. Он скорчил гримасу, огляделся и толкнул щелястую дверь из шершавых старых досок. Дверь, разумеется, заскрипела. За ней… за ней… вообще там была деревня.
Деревенский двор. Трава, лужа, мощеная редким булыжником дорожка и крытый соломой дом. Маленький, кривенький и невесть из чего сляпанный. И все было какое-то серое, сырое, бедное, даже куры и навоз пахли бедностью. Только небо наверху было синее, промытое, с быстрыми обрывками облаков. (А навоз-то откуда, подумал Берни.)
– Ну-ну, – пробормотал Берни, – это ж почем стоит на Манхэттене такая бедная деревенская жизнь?
– Да нет здесь никакого Манхэттена, – возник в воздухе на диво ясный и ровный голос. В венской качалке у крыльца сидел… ну да, вот именно, смотря кто сидел. Можно сказать: маленький седенький старичок. А можно: величественный среброкудрый старец. И глаза у него были не то мудрые, не то бойкие, не то уставшие от всего, что видели.
– Впрочем, деревни тоже нет – продолжал он, прихлебывая чай из стеклянного стакана с подстаканником – Ведь материальное и духовное должны же когда-нибудь сойтись. Вот они и сошлись. Где же, если не здесь? И когда же, если не сейчас? Так что все окружающее, – он обвел рукой, – это просто отображение нашего духовного мира.
Тогда Берни увидел покосившийся дощатый забор, а под ним заросли крапивы и яркие васильки.
– Я его тоже люблю – сказал чаевник, и Берни заметил летящего в небе жениха-Трампа, держащего за руку отклонившуюся на девяносто градусов невесту-Хиллари.
– Ребе, – покаялся Берни, – я атеист, но…
– Бывает и хуже, – махнул тот, кого он назвал ребе, и указал ему на стул рядом с собой: – Садись, чаю попьем. Поговорим. Ты же знал, к кому шел?
– Знал.
– К кому?
– К Любавическому Ребе.
– Ну так привет.
– Здравствуйте, Менахем Мендл. Я рад, что вы…
– Ты чай пей. – И Берни увидел стоящий перед ним на грубо сбитом столе тонкий стакан в подстаканнике. В темно-коричневом чае плавал тонкий ломтик лимона и торчала серебряная ложечка.
Он обжегся чаем, сладким, как сироп.
– Сладкий, как твои мечты, – сказал Ребе.
– Мечты были слаще.
– Так что же им помешало? Ты говори, раз уж пришел, – разрешил Ребе, и Берни стал говорить.
Он говорил о том, как победил на выборах. Как простые люди и непростые, студенты и безработные, профессора и журналисты, феминистки и геи, белые и черные, латиносы и социалисты, жертвовали собственные деньги в его поддержку. Как его затирала своя же Демократическая Партия, но он прошел!
– И ты стал строить в Америке социализм.
– Да не важно, как это называется! И не я – мы все. Все нормальные трудящиеся люди. И мы сделали это!
Мы сделали медицину бесплатной. Любой имеет право на лечение всеми возможными средствами. Это оплачивается государством – то есть всеми же людьми, гражданами, их же налогами. Да, не все были в восторге! Да, владельцы дорогих хирургических клиник пытались бороться.
Но у нас было большинство в обеих палатах! Люди поняли, что время справедливости наступило. Так что кто-то уехал в Германию или Швейцарию, кто-то принял новые условия…
– Я тебя умоляю, – сказал Ребе и вытер пальцы о поля черной шляпы. Ну да, он был в черной шляпе, естественно. Прекрасный «борсалино». – Я еще не настолько далек от этого мира, чтобы не быть в курсе. Вы повысили налоги на богатых, постригли биржевых спекулянтов, образование сделали бесплатным… Что еще? Нет-нет, молчи, я сам: резко сократили военные расходы, увеличили помощь старикам, ветеранам и бедным. Все прекрасно! Все прекрасно! Вот только, гм, со свободой абортов я согласиться не могу… ну, тут ты меня понимаешь.
Так что же тебя гнетет? Ты славный, честный человек. Умный и добрый. Люди тебя всегда любили. Студенты твои тебя любили. Живи да радуйся!
– Почему у нас ничего не получилось?.. – прошептал Берни – Мы все делали правильно. Мы всего добились!.. Почему же у нас ничего не получилось?..
Ребе глотнул чаю и почесал мизинцем бровь.
– Ты не Фауст, а я не Мефистофель, – сказал он. – Я даже не Хромой Бес, а уж ты подавно не Клеофаст. Ты же доктор философии, Сандерс, ты же профессор, ты же президент Америки, наконец! Как все просто… Ты можешь назвать лучшее время своей жизни?
Назвать лучшее время Берни затруднился, как затрудняется при подобном вопросе любой человек. Кроме, разве что, молодых матерей и влюбленных; да еще, пожалуй, старых солдат, вспоминающих боевую юность.
Но за ветхим забором, кроме неба наверху, были видны еще пологие выжженные холмы и прямоугольники зеленых полей между ними. Пока Берни секунду вспоминал, где уже это видел, над ближним холмом возникла большая вывеска на манер голливудского побережья: «Долина Мегиддо», а в одно из полей была воткнута табличка: «Киббуц Шаар ха-Амаким».
– Вот ты и увидел свой ответ – улыбнулся Ребе. На лице улыбающегося старика полагается описывать лучики добрых морщинок вокруг глаз, но у этого никаких морщинок вообще не было, зато сами глаза иногда проблескивали разбойничьей лихостью.
– Ты любил и работал среди коммунистов, среди евреев, среди молодых. И кем бы ты потом ни был – плотником, режиссером или губернатором – тебя не оставляло ощущение, что в глубине души каждый человек коммунист, и юноша, и вдобавок еврей. Потому что все хотят справедливости и способны ответить добром на добро, и общее дело приносит им радость и удовлетворение.
(На дальних полях за забором трудились люди. Они были молоды, черноволосы и веселы. Они шутили и пели.)
– А теперь наш уважаемый и знаменитый Дэвид Копперфилд покажет свой коронный трюк! – с интонациями заправского конферансье объявил Ребе. – Встречайте!
Из пустого зенита спустился канат, по канату съехал необыкновенного изящества красавец, сияя глазами и зубами.
– Але– оп! – воскликнул красавец и сдернул окружающий пейзаж, как кисейный занавес.
За просвечивающим забором оказался панорамный видеозал, и на десятках экранов шли разные серии одного и того же, похоже, бесконечного сериала.
Любавический Ребе сказал, что в конце концов Каббалу можно рассматривать тоже как своего рода суперсериал, Берни Сандерс сказал, что не за тем сюда пришел, а Дэвид Копперфилд попросил смотреть внимательнее и пообещал, что им будет интересно; похоже, что он обиделся. «Это благотворительный сеанс, я отказываюсь от гонорара», – с благородной скромностью пояснил он.
В шестой серии показывали инаугурацию президента Сандерса и ликующие толпы молодежи, профессуры, афроамериканцев и ЛГБТ. Седьмая серия была посвящена отдельно торжествам еврейских общин, обычно люто ругающихся между собою, но тут празднующим этот небывалый триумф сына избранного народа во благо избранной стране. В девятой серии среди прочих праздновали новую эру и мигранты, под гигантскими кактусами у мексиканской границы. Кактусы казались бутафорскими, но энтузиазм неподдельным. Пейзаж украшали цветные плакаты, победные жесты, море улыбок и радостные интервью под камеры.
Серии с одиннадцатой началась эпопея по счастливому преобразованию страны. Сияющие студенты заполняли аудитории бесплатных университетов. Сезонные рабочие заканчивали день на полях и уезжали в новеньких машинах. Автобусы с нарисованной на борту поварешкой развозили еду старикам на дом. В госпиталях не требовали страховок, и у всех хватало денег на дешевые лекарства в аптеках.
С тридцать седьмой серии вдруг началось бегство производства. Самые жадные капиталисты, не в силах лишиться своих сверхприбылей, переносили заводы за границу. С пятидесятой пошла утечка мозгов. Научная элита переезжала в оффшорные зоны. На Сейшелах и Вирджинских островах вдруг открылись платные университеты и возникли фирмы, еще недавно работавшие в Калифорнии.
И в семьдесят первой серии озабоченный Конгресс не мог наскрести достаточно денег на социальные выплаты! В семьдесят третьей толпы бездельников заполняли кварталы бедноты, еще двадцать лет назад бывшие районами фешенебельного среднего класса.
К девяностой серии в клиники стояли длинные очереди. В девяносто третьей они выстроились в магазины, в девяносто девятой – на бензозаправки.
Сто тридцатая серия была посвящена справке. Справки требовались о возрасте, о трудовом стаже, о здоровье, о разрешении на дополнительное питание, лечение, покупку автомобиля, строительство дома, на переезд в другой город… справок насчитывались сотни, тысячи, горы.
Сто сороковые серии раскрывали проблему бюрократии. Чиновники всех рангов занимали около тридцати процентов всех рабочих мест, затем сорока. Они всем руководили, все организовывали и все планировали, чтобы шло гладко. В результате не шло гладко, и шершаво не шло, и никак уже не шло.
Сто девяносто девятая серия была последней. Там меж руин шла гражданская война, заключенные освобождались из концлагерей, а армия переходила на сторону народа.
– Додик, – сказал Ребе, зевая. – Кончите ваш балаган. Мы все уже поняли. Спасибо. Берни, что тут странного – ну, в очередной раз не получилось?
Копперфильд исчез, и с ним исчезла Америка, как будто ее никогда не было. А посреди деревенского дворика возникла кафедра из светлого пластика под дерево, и Ребе водрузился за ней, как памятник Марксу, если на Маркса надеть черную шляпу.
– Кто такой был Маркс? – спросил он и взмахнул не то указкой, не то дирижерской палочкой – Маркс был социальный эволюционист. Или эволюционный социалист? Великий, но ограниченный. Его эволюция подобна шахматам, где за ходом е2-е4 следует ответ е7-е5 – после чего игра кончается, и черным объявлен мат. На чем шахматы как игра закончены в принципе. Цель игры достигнута навечно.
Берни открыл рот с видом горячего несогласия.
– Берни Сандерс, сделайте раву Шнеерсону личное одолжение и помолчите. Вы хотели понять? Ну так я объясняю.
Цыпленок вылупляется из яйца, растет, превращается в курицу, клюет зерно и несет яйца, и если не зарезать ее для супа вовремя, то ее плоть вернется в прах и в него превратится. Ты был плотником и знаешь, как строится дом. Деревья растут долго, потом их срубают и пилят на доски и брусья. Из них сколачивают дом, возводят стены и крышу, настилают полы. Потом красят и клеят обои. Потом в нем живут люди – счастливые и несчастные, одно поколение и четыре поколения. Потом одних похоронят, а другие уедут. Дом обветшает, разрушится, и руины сгниют, вернувшись в прах.
Берни сдержался, но, будучи закоренелым атеистом, про себя выругался весьма энергично. Твою мать, все течет и все изменяется, кто бы мог догадаться (в воображении он презрительно осклабился). Недаром Гераклит презирал людей.
– Гераклит ладно, но уже Аристотель ясно писал, что формы государственного устройства сменяют одна другую, – продолжал Ребе.
