скачать книгу бесплатно
Екатерина II предпринимала шаги, направленные не только на выяснение обстановки в Средиземноморье, но и на развитие там русской торговли (а попутно и осуществлении разведки). Эта политика имела свою историю. В России уже в конце XVII в. было хорошо известно о весьма прибыльной торговле Франции, Англии и Голландии в Османской империи[106 - Как известно, до середины XVI в. в османской внешней торговле преобладали связи с Венецианской республикой, к 1535 г. относится франко-турецкий договор о капитуляциях, и французское купечество начинает утверждаться в Восточном Средиземноморье. Аналогичный договор Великобритания заключила лишь в 1579 г. и в 1781 г. основала Левантийскую компанию. В XVII в. Великобритании принадлежала господствующая роль в левантийской торговле. В XVII в. английские и голландские купцы получили разрешение торговать на Черном море, однако только на турецких кораблях. С 1730-х гг. торговлю Великобритании в Восточном Средиземноморье успешно вытесняла Франция.]. Петр I безуспешно ставил задачу в переговорах с Портой (посольство Е.И. Украинцева 1699-1700 гг.) добиться свободы торгового судоходства по Черному морю в расчете на выход в Средиземноморье. Однако и по Прутскому договору 1711 г. российская торговля с Османской империей могла осуществляться только сухим путем. Лишь по Белградскому трактату 1739 г. Россия получила те же привилегии, что Англия и Голландия, – осуществлять морскую торговлю, но только на турецких судах. В начале 1740-х гг. президент коммерц-коллегии Б.Г. Юсупов уже запрашивал российского резидента в Константинополе А.А. Вешнякова об условиях торговли в Черном море и Восточном Средиземноморье[107 - Уляницкий В.А. Дарданеллы, Босфор и Черное море в XVIII веке. М., 1883. Приложения 13, 14. С. XXI-XXVIII.].
С конца 1740-х гг. возникают планы создания русских торговых компаний в Константинополе: отдельными купцами осуществлялась также торговля в Архипелаге[108 - См.: Чуйков М. Историческое описание российской коммерции при всех портах и границах от древних времен до ныне настоящего. СПб., 1786. Т. II. Кн. 1.]. Во второй половине века российские предприниматели стали более активно проявлять намерения организовать торговлю в Средиземноморье. Так, в 1756 г. «московский первой гильдии мещанин шолковой мануфактуры и завода содержатель Василий Макаров сын Хастатов, калужский первостатейный купец Никита Тимофеев сын Шемякин и ярославский первостатейный купец Алексей Иванов сын Ярославцев» предложили создать торговую компанию «от Темерникского порта через Черное море в Константинополь, в Италию, в Венецию и другие тамошние места»[109 - Там же. С. 21.]. Компания была утверждена коммерц-коллегией и получила монопольные права на торговлю из Темерникского порта, отмененные лишь в 1762 г. Из того же порта намерение отправить до 20 тысяч пудов железа через Константинополь в Средиземное море выразили в 1763 г. «содержатель железных и медных заводов Твердышев с братом и Мясников», при этом коллежский асессор Твердышев писал в кратком экстракте: «Начатое не весьма еще в давнем времени произведение российской коммерции от Темерникского порта по Черному морю в Константинополь, хотя и на турецких судах, однакож подает надежду к большему оной туда и далее по Средиземному морю в Италию и в другие разные государства распространению»[110 - Уляницкий В.А. Дарданеллы, Босфор и Черное море в XVIII веке. Приложение 18. С. LXVIII-LXIX.].
В публикациях прошлого века затерялось прошение тульских купцов Ивана Владимирова, Лариона Лугинина, Михаила Пастухова и Михаила Грибанова с собственноручными пометами императрицы от 23 сентября 1763 г.[111 - Лишь недавно к этой теме вновь обратилась Г.А. Гребенщикова (Балтийский флот в период правления Екатерины II. С. 52-54).]. Из документа следует, что инициатива создания компании принадлежала Екатерине. «Уведомились мы, – пишут купцы, – от статского действительного советника господина Теплова, что Ваше Императорское Величество, имея попечение матернее о благоденствии своих подданных, желаете, чтоб купечество Российское имело торг в Средиземном море из Санктпетербурга». Екатерина, как и ее секретарь и, по мнению Исабель де Мадариага, «движущая сила» многих преобразований того периода Г.Н. Теплов, приобрели акций компании на 10 тысяч рублей, а на просьбу купцов о принятии их под монаршее покровительство имератрица отвечала: «компании быть под нашим единственным ведением».
Страстное желание императрицы направить в 1764 г. из Петербурга фрегат в Средиземное море под видом коммерческого мероприятия внушило тульским купцам смелость едва ли не диктовать государыне свои условия. Они просили пожаловать им «на первый случай» фрегат с пушками (примечательно, что императрица была готова при необходимости предоставить и два судна с военной командой). Купцы отказывались содержать корабль, обещая уплатить только фрахты, и Екатерина дала распоряжение на первый год «фрегату быть на нашем содержании всем экипажем и командою». Купцы желали, чтобы капитан фрегата Ф.С. Плещеев не торопил фактора компании, «потому что все сие предприятие будет служить только опытом на будущее время торгу государственному». Императрица согласилась и с этим, хотя на следующие годы опыт не повторился. Купцы настаивали, чтобы фактору, который отправится сухим путем, были приданы два переводчика, и Екатерина делает отметку – «Теплов приискать имеет способных и надежных людей»[112 - Прошение тульских купцов о торговле в Средиземном море с отметками Екатерины II // Русский архив. 1870 (Год 8-й). Стлб. 541-545. Так же см.: Мадариага И. де. Россия в эпоху Екатерины Великой. М., 2002. С. 193.].
Забота о факторе компании, образованном казанском купце Пономареве, которым интересуется русский двор (в частности, о нем расспрашивал молодой наследник)[113 - Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Кн. XIII. С. 476.], также имеет свои основания. По-видимому, на него и капитана Ф. Плещеева были возложены специальные поручения, об их исполнении они обязаны были доносить в Петербург. Первым отчетом Пономарева было сообщение о благополучном прибытии фрегата в Ливорно и о том, что «24 ноября, в Екатеринин день, происходила в греческой ливорнской церкви торжественная служба на русском языке, служил иеромонах с фрегата, служил в богатом облачении, присланном императрицею в греческую церковь»[114 - Там же. С. 316.]. Иными словами, связи церковные прокладывали путь политическим. (И впредь корабли Архипелагской экспедиции будут везти облачения и предметы церковной утвари для православных церквей в Средиземноморье.)
Впрочем, успеху похода торгового фрегата способствовала и его дипломатическая подготовка: через российского посланника в Вене князя Д.М. Голицына Коллегия иностранных дел снеслась с правительствами итальянских государств и обратилась к ним с просьбой оказать содействие тульским купцам и их фрегату. В ответ неаполитанский посланник в Вене сообщил, что его король не отказался бы заключить с Россией трактат о коммерции, а тосканское правительство выразило желание иметь в Ливорно русского консула[115 - Уляницкий В.А. Дарданеллы, Босфор и Черное море в XVIII веке. С.97.]. Однако Коллегия иностранных дел еще не была готова воспользоваться этими предложениями, как и высказанной в очередной раз готовностью Венецианской республики вернуться к вопросу о заключении торгового трактата. По-видимому, Екатерина II решила на первый раз ограничиться рекогносцировкой, удачно сочетавшейся и прикрытой торговыми целями. Фрегат возвратился из Ливорно только в сентябре 1765 г., нагруженный иностранными товарами[116 - Гребенщикова Г.А. Балтийский флот в период правления Екатерины II. С. 54.]. Его командованием, вероятно, были установлены некоторые связи, которыми в 1768 и 1769 гг. смог воспользоваться А.Г. Орлов. Более того, по сведениям Кл. Рюльера , по крайней мере часть денег, вырученных в Италии «Володимировым фрегатом», была предназначена для расходов миссии Папазоли (об этом далее). По-видимому, неслучайно осенью 1768 г. в Ливорно состоялась встреча А.Г. Орлова с капитаном «Надежды Благополучия» Ф. Плещеевым, который немедленно отправился в Петербург, а затем прибыл в Средиземноморье в составе первой эскадры Спиридова на флагманском корабле «Евстафий». Остается добавить, что П. Бартенев, опубликовавший прошение тульских купцов, был недалек от истины, полагая, что история «Володимирова фрегата» свидетельствует о том, что российские «политические успехи, ознаменованные Чесменскою победою» готовились заранее[117 - Прошение тульских купцов о торговле в Средиземном море. С.541; Плугин В. Алехан, или человек со шрамом. С.188-190.].
Российские эмиссары в Греции и на Балканах
У истоков средиземноморской политики Екатерины II стоит и секретная миссия Георгия Папазоли в Грецию и на Балканы.
До последнего времени об этой миссии писали, исходя из сообщений современника событий Клода Рюльера, допущенного к материалам архивов французского министерства иностранных дел, но склонного пользоваться непроверенными слухами и сплетнями[118 - Rulhiere С/.С. Histoire de l’anarchie de Pologne, et du demembrement de cette republique suivie des Anecdotes sur la revolution de Russie en 1762. О Рюльере и его книге см.: Стегний П.В. Разделы Польши и дипломатия Екатерины II. 1772. 1793. 1795. М., 2002. С. 39-40.], а также «Записки» Маноила (Мануэля) Capo. М. Capo был участником миссии Г. Папазоли, и его «Записка», поданная ко двору в 1765 г., сыграла свою роль в организации Архипелагской экспедиции[119 - О «Записке» см.: Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Kh.IV. С. 272.]. В последнее десятилетие обнаружились еще два документа, важное значение которых требует их обстоятельного рассмотрения. Эти документы позволяют уточнить детали этой операции, атмосферу, в которой она осуществлялась, оценить ее результаты и показать характер, внутренние импульсы, двигавшие исполнителями. Речь идет о «Прошении» Ивана Палатино, третьего участника миссии Папазоли[120 - Г.Л.Арш ввел документ в научный оборот: см. История Балкан. Век восемнадцатый. С. 434-438, а также Новая и новейшая история. 2010. № 6. С. 60-72.], представленном Н.И. Панину в 1768 г., а также о «Прошении» М. Capo, поданном к трону императрицы после 1785 г., едва ли не 20 лет спустя после его «Записки»[121 - РГАДА. Ф. 10. Он. 1. Д. 645. Л. 94-95.]. Из этих источников наибольшего доверия, на наш взгляд, заслуживает весьма содержательное «Прошение» Ивана Палатино, подтверждаемое документами, к нему приложенными, и ссылками на авторитеты, которые могли удостоверить сведения, сообщаемые Палатино, и его хорошую репутацию[122 - Тексты документов см.: Приложение 1 и 2.].
Если мероприятия, связанные с плаванием «Надежды Благополучия», Екатерина оставляла в своем «единственном ведении», то зондаж политических настроений православного населения Морей и адриатического побережья Балкан осуществил в те же годы Г.Г. Орлов.
Г.Г. Орлов
Конечно, граф Григорий Григорьевич Орлов, согласно С.М. Соловьеву, ничего не предпринимал, не посоветовавшись с государыней, и тем не менее планы объединения усилий России и православного населения юго-западных Балкан и Морей в борьбе с турками разрабатывались в 1760-е гг. братьями Орловыми в собственной интерпретации, и их замыслы, если верить Рюльеру, с самого возникновения вызвали решительное противодействие Н.И. Панина.
По-видимому, Орловы, рожденные в более традиционной по духу Москве, вполне сочувствовали религиозно-политической идее освобождения греков с помощью русского оружия.
В своей реальной политике Екатерина отнюдь не ставила эту задачу на первое место, как и не от нее исходили идеи завоевания Константинополя[123 - В исторической литературе высказывалось мнение о том, что в Первую русско-турецкую войну Орловы связывали свои честолюбивые амбиции даже с завоеванием Константинополя, но в устах более трезвой императрицы тема завладения Царьградом во время войны 1768-1774 гг. только шутливо обыгрывалась: в частности, в письме от 4 октября 1769 г. к г-же Бельке она весело замечала, что завоевать Константинополь лишь «несколько легче чем схватить луну зубами» (Собственноручное письмо Екатерины II к госпоже Бельке о победах над турками от 4 октября 1769 года // Бумаги имп. Екатерины II, хранящиеся в Государственном архиве Министерства иностранных дел//СбРИО. СПб., 1872. Т. X. С 388).]. Учитывая религиозно-политические пристрастия братьев Орловых, Екатерина II, надо полагать, и предоставила Г.Г. Орлову возможность заняться подготовкой будущего взаимодействия с греками и славянами. К тому же Григорий Орлов стоял во главе Комиссии опекунства иностранных и имел свои связи среди греков, обретавшихся в столице.
Импульс к осуществлению этой акции, между тем, исходил все-таки от самой императрицы. Спустя всего четыре месяца по вступлению на трон, 29 октября 1762 г., Екатерина обратилась к правительствующему Сенату с указом «сыскать из воинства Нашего достойнаго человека для тех мест и искуснаго в языке и делах, котораго бы можно послать с объявлением всем тамо живущим православным ревности и милости Нашея, которую Мы охотно к ним имеем и стараемся учинить им вспомоществование в получении их свободы»[124 - См. Приложение 1. С. 493-494.]. Итак, речь шла о кандидатуре человека состоящего на российской воинской службе, и желательно греке, ибо грамота для него была составлена на греческом языке.
«Достойный» человек обнаружился в подчинении графа Григория Орлова. Это был артиллерийский поручик, служивший в полку Г. Орлова – Георгий сын Михайла Папазоли[125 - Его имя пишут по-разному, в частности, «Папазули», а ИМ. Лещиловская, вслед за Кл. Рюльером, предпочитает написание Папа-Огли (Сербский народ и Россия в XVIII в.. СПб., 2006. С. 76).]. Согласно Рюльеру, именно фессалийский уроженец Папазоли (а по данным А. Камарияно-Сиоран, выходец из Македонии), претерпевший на родине гонения и вынужденный ее покинуть, подсказал Григорию Григорьевичу идею объединения в будущей войне усилий российских вооруженных сил и греков, которые только и ждут удобного случая, чтобы сбросить турецкий гнет[126 - Rulhiere Cl. Histoire de l'anarchie de Pologne. P. 290-293; Camariano-Cioran A. La Guerre Russo-Turque de 1768-1774 et les Grecs //Revue des etudes sud-est europеennes. Bucarest, 1965. T. III. № 3-4. Рюльер называл Папазоли Папаз-оглы (Papaz-Ogli), предложив весьма сомнительную этимологию этого имени – Сын Священника. Однако «оглы» в Османской империи обычно присоединялось к знатным турецким фамилиям.]. Но подобная мысль и без того со времени Петра I витала в российских правительственных кругах благодаря обращениям к трону представителей разных балканских народов и донесениям российских резидентов в Константинополе, уверявших Петербург о готовности православных подданных Порты поддержать Россию в войне против Османской империи[127 - См.: Виноградов В.Н. Трагедия на реке Прут // История Балкан. Век восемнадцатый. С. 55-63; Лещиловская И.И. Сербский народ. С. 25-72. Еще в 1745 г. российский резидент в Константинополе А. А. Вешняков доносил Елизавете Петровне о том, что «вся Греция, острова и сам Константинополь в одно время возьмут крест и побегут на помощь Вашего Императорского Величества» (цит. по: Жигарев С. Русская политика в восточном вопросе. (Ее история в XVI-XIX веках, критическая оценка и будущие задачи). Историко-юридические очерки. М., 1896. Т. 1. С. 136-137).]. Впрочем, не исключено, что благодаря связям Г.Г. Орлова с петербургскими греками у него и Екатерины II возникла идея взаимодействия прежде всего с греками, что могло больше соответствовать средиземноморской екатерининской политике. Остается только гадать, какое влияние на выбор греческой карты из политической колоды императрицы могло оказать ее увлечение античностью и образом мужественных греков-спартанцев. (Ведь отмечал же Мануэль Capo, что Г.Г.Орлов направил его «к спартанскому народу».) Известно, что филэллинские склонности Вольтера сделали его сторонником и пропагандистом средиземноморских акций Екатерины II.
Трудно сказать, насколько профессиональные качества Георгия Папазоли соответствовали возлагаемой на него непростой миссии, но Орловы его ценили, использовали в дальнейшем как своего тайного резидента в районе Адриатики[128 - Об этом см., например, Pappas КС. Greeks in Russian military service in the late eighteenth and early nineteenth centuries. Thessaloniki: Institute for Balkan Studies, 1991. P. 67, 69.], а в 1771 г. он был даже удостоен монаршей награды. Однако совершенно очевидно, что Георгию Папазоли был не чужд авантюризм и, как выясняется из сообщения И.Палатино, он обладал циничной склонностью к подлогу.
«В товарищи» Папазоли Григорий Григорьевич выбрал другого представителя греческой общины Петербурга – Мануэля Capo, человека отважного и немало путешествовавшего по миру (как тот сам писал, «быв употреблен для вывоза сюда зверей из Африки»), но, как выяснилось позже, склонного к злоупотреблению спиртным («пьяной человек», по словам Г. Папазоли) и по-хлестаковски хвастливого. «Многотрудными путешествиями» и «высочайшаго двора награждениями» он скопил капитал в 5 тысяч рублей и осел в Петербурге, живя «безбедно и можно сказать изрядно» на проценты в 300 рублей ежегодно с капитала, переданного в руки «известнаго купца Папанелопула». (Значит, греческая община Петербурга имела собственные экономические связи.) «Таким образом, пользуясь совершенным покоем и здоровьем, – писал Capo, – был я позван в 1763 году к его светлости князю Григорью Григорьевичу Орлову (Прошение было написано М. Capo позже того времени, когда императрица ввела графа Григория Орлова, уже лишенного фавора, в княжеское достоинство. – Авт.), которой зделал мне предложение ехать тайно в Морею и иные греческия места, для узнания, в каких расположениях тамошние жители относительно до здешняго двора находятся, и для приуготовления их заранее к будущей Турецкой войне»[129 - См. Приложение 2. С. 496.]. Поручение Г.Г. Орлова выглядело как его личная инициатива, ибо он предложил Capo осуществить «это весьма опасное предприятие» за собственный счет в обещание будущего великого награждения. (Позже Capo долго и безнадежно обивал пороги приемной Н.И. Панина в ожидании уже не награды, а хотя бы возвращения истраченного капитала.) Принять на себя миссию М. Capo побудили, как он писал, сколько «обещанное награждение… столько и больше еще – привязанность к вере сограждан моих, под игом гнуснаго рабства стенящих, и усердие к интересам Вашего Императорского Величества и империи Всероссийской». (Заметим, что подобная идентификация в греческом сознании интересов греков, императорского трона и Российской империи встречалась не у одного Capo[130 - Иван Палатино в своем «Прошении» писал о себе как человеке, «которой за честь и любовь имени Ея (императрицы. – Авт.) и за достоинство империи предпринял такой подвиг, и жизнь свою предавал в жертву». См. Приложение 1. С. 490.].) Capo взял свой капитал у земляка и отправился в путь вместе с поручиком Папазоли, которому отводилась во всем предприятии главная роль.
Известно, что Папазоли выехал не из северной столицы, а из Москвы (возможно, в целях конспирации) 26 мая 1763 г. (т.е. в тот год, когда был заложен для плавания в Средиземном море фрегат «Надежда благополучия» и Екатерина II распорядилась предоставить его тульским купцам). Как отмечалось, часть средств тульских купцов должна была быть передана в Италии Папазоли. Папазоли был снабжен монаршей грамотой, составленной на греческом языке и подписанной императрицей и ее статс-секретарем сенатором Адамом Васильевичем Олсуфьевым. Г.Л. Арш рассматривает грамоту как высочайший манифест, обращенный к жителям горных краев Балкан – Мани, Химары и Черногории[131 - Арш Г.Л. Греция: Торговля. Просвещение. С. 435. Следует иметь в виду, что грамота, приводимая Палатино и публикуемая нами в Приложении, представляет собой дубликат грамоты, выданной Папазоли при его отъезде из России и выброшенной вместе со всеми документами за борт корабля, захваченного триполийскими корсарами. Эти документы, попади они в руки триполийцев, раскрыли бы цель поездки. В грамоте от 12 августа 1764 г., приводимой Палатино, и идентичном ей списке, опубликованном А.И. Маркевичем в «Записках Одесского общества истории и древностей российских», содержатся сведения о пленении миссии корсарами и ее последующей деятельности в Химаре, а также сообщение о требовании отправляться в Морею.], однако по форме этот документ скорее представляет собой грамоту, подтверждающую миссию Г. Папазоли. Впрочем, она могла восприниматься греками и как обращенный к ним манифест о намерениях российской императрицы. Грамота, по-видимому, распространялась среди греков в рукописных копиях. Во всяком случае, одна из копий была обнаружена в одесской греческой среде в конце XIX в. и опубликована в русском переводе в «Записках Одесского общества истории древностей российских»[132 - [Маркевич А.И.] Доклад действительного члена А.И. Маркевича о посылке грека Георгия Папазогли на Балканский полуостров в 1763-1764 г. // Записки Одесского общества истории и древностей. Одесса, 1896. Т. 19. С. 42-46.].
В преамбуле к грамоте Екатерины II содержалось подтверждение религиозно-политического долга российского трона в отношении православной церкви. Екатерина констатировала, что, согласно присяге, данной ею при вступлении «на священный трон», она твердо следует политике своих предшественников в деле содержания, охраны и защиты православия «восточныя Христовы святыя церкви Греческия». Ради этого она полагает своей обязанностью содержать «всегда оружие воинства Нашего в готовности против тех, кои бы воздвигли брань на православие» (иными словами, армия российская должна быть освящена в глазах современников своим религиозным предназначением). Далее следовал пассаж совсем в духе концепции старца Филофея: «Почему (то есть, поэтому. – Авт.) со дня возшествия Нашего на священный престол Российская государства и принятия царского скипетра сего православная Отечества непременный Нам долг надлежит не токмо защищать сие Отечество Наше, но и все прочия народы единая и того ж православная исповедания». (В качестве доказательства своего твердого следования этому православному закону Екатерина приводила аргумент, восходящий к риторике дней переворота 1762 г.[133 - Ср.: Манифест Екатерины II от 6 июля 1762 г. // Семнадцатый век. М., 1869. Кн. 4. С. 217-223.]: «с согласия православного воинства» она сочла возможным лишить своего супруга трона за то, что он желал «переменить всю систему предков Наших».) Она же, побуждаемая «сею ко православию ревностию», ожидает лишь «случая ополчится против врага веры православныя и свободить народ греческий православный, находящийся в пленении оттоманском». И снова тезис о намерении освободить греков Екатерина повторяет, излагая цели миссии Г. Папазоли: «ити и исполнить повеление Наше – пожелание, которое имеем к освобождению рода християнскаго, чтоб он из тех стран прислал к Нам все сведения по повелению Нашему и доносил о желании и намерении и о всяком произшествии, которая бы между сими народами случилися и предприняты были». (Как видим, о цели, поставленной, по словам Capo, Г.Г. Орловым как «приуготовления [единоверцев] заранее к Турецкой войне», речь в грамоте императрицы не шла.) Итак, цели миссии состояли в зондаже настроений народов Греции и Балкан и пропаганде – оповещении их о намерении императрицы освободить единоверцев; иными словами, они сформулированы еще в духе Петра I. С началом войны Екатерина II будет осторожнее и точнее определять свою средиземноморскую политику в отношении единоверцев.
В грамоте указывались пункты, куда следовало направиться эмиссарам и кому объявить о «ревности и милости нашея, которую мы охотно к ним имеем» и о намерениях императрицы. На первом месте стояла область Мани в Морее – «прежде к народу спартанскому и лакедемонскому, потом в Черную гору, Химару и прочия таковыя способныя ко приуготовлению войны места». Такое предпочтение Морей подтверждает ориентацию политики Екатерины на греков. Принцип же, по которому выбирались районы, куда надлежало направиться российским эмиссарам, определялся степенью воинственности их обитателей. (В данном случае способность к «приуготовлению войны» означала «воинственность»: как писал Палатино, способность «в упражнении меча и оружия».) Но именно в этом коренилась ошибка Орловых и Екатерины.
По существу, речь шла о взаимодействии с жителями особых этносоциальных анклавов, которые в XVIII в. были еще разбросаны по всему миру и расположены в горных или полупустынных землях со скудными хозяйственными ресурсами. Население этих анклавов сохраняло типологически более отсталые формы общественной организации – как правило, родоплеменную структуру (Племена могли формироваться на основе мифической генеалогии.) В таких обществах наличествовало социальное расслоение, их отличала и потестарная политическая организация[134 - Об анклавах подобного типа см.: История Востока. Т. IV. Восток в новое время (конец XVIII – начало XX в.) Книга 1. М., 2004. С. 30-38,]. Таким обществам были присущи политическая неустойчивость и поиски источников существования в найме на военную службу или в набегах и грабежах соседних народов.
Эта характеристика подтверждается мнением о черногорцах флорентийского посланника в Венеции Доменико Коттини от 21 ноября 1767 г.: «С незапамятных времен упорно сохраняя свой дикий и хищный характер, неукротимые в своих набегах, закаленные во всех лишениях, всегда готовые, захватив добычу у Турок или в Венецианских землях, укрыться в Горах, дабы затем вновь повторить набеги и вторжения, они держались демократии под управлением старейшин и священной властью их Прото-папы, или же Епископа, благословлявшего их всякий раз, как они отправлялись на грабеж. Отличительной чертой этой нации до сего момента была неугасаемая вечная вражда в поколениях между разными кланами и в особенности более общее разделение между двумя главными партиями…»[135 - Archivio di Stato di Firenze. Segreteria e Ministero degli Esteri. Pezzo 2317. Оригинал по-итальянски.].
В России имелись опыт взаимодействия с черногорцами и сведения о Черногории, собранные российскими «соглядатаями»[136 - Так называл себя Порфирий Успенский, основатель первой духовной миссии в Иерусалиме в 1847 г.] со времени Петра I. Если прибывавшие к трону духовные иерархи Черногории, преувеличивая военный потенциал своего народа, стремились создать представление о Черногории как стране независимой и успешно воюющей с турками, то российские посланцы рисовали картину скорее негативную[137 - См.: Лещиповская И.И. Сербский народ и Россия в XVIII веке. Гл. 2.], да и Коллегия иностранных дел, по словам Екатерины, была «с черногорцами в ссоре»[138 - См.: Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Кн. XIV. С. 295.]. Коллежский советник С.Ю. Пучков, побывавший в Черногории в конце 1750-х гг., составил о черногорцах мнение, не расходившееся с более поздним донесением флорентийского посланника. Он также назвал их народом «диким», разделяя представления эпохи Просвещения, о народах варварских, диких, и цивилизованных, культурных. Возможно, учитывая опыт взаимодействия с черногорским обществом и его характеристику, Екатерина ставила в своей грамоте Черную Гору на второе место и в дальнейшем не ей предназначила главную роль в военных действиях российской эскадры.
О жителях Химары (Южной Албании), чьи настроения должны были выяснить участники миссии Папазоли, они писали, что те из поколения в поколение служили в специальном Македонском полку Неаполитанского королевства[139 - Иван Палатино пишет: «В Епире, южной части Албании, живут химариоты. Народ весьма храбрый и сильный, которых венициане употребляют в военную службу, а у короля неаполитанскаго составляют один полк гвардии под именем Македонскаго, а полковник онаго граф Карафа родом из Кафалонии. По прошествии трех годов возвращаются они в отечество свое, а на их места никто не вступает кроме одноземцов их, чрез что они сверх природной их храбрости приобретают еще и в воинской ексерциции довольное сведение и способность». См. Приложение 1. С. 491.].
В годы русско-турецкой войны российские офицеры будут общаться с офицерами Македонского полка в Неаполе (см. гл. 6).
Маниоты (маньяты, майноты), жители горной южной Морей – Мани (Майны) – считались «остатком славнаго в древния времена лакедомонскаго народа». По мнению Палатино, турки не могли их покорить. «По случаю их вольности и неподчинения никакому государю, [они] допущают к себе мальтийских корсар и бандитов и всякой нации разбойников, а иногда и сами выходят в море для добычи, где, ограбив турков, берут в полон, а иных и умерщвляют, что случается иногда и над христианами разных наций»[140 - Цит.по: Арш ГЛ. Греция: Торговля. Просвещение. С. 434-435.]. Значит, и майноты принимались во внимание за то, что были «способны» к войне.
Адмирал С.К Грейг, верный соратник графа Алексея Григорьевича Орлова, в своих записках не без упрека в его адрес заметил: «Такой народ казался графу Орлову хорошим орудием для совершения его плана»[141 - [Грейг С.К.] Собственноручный журнал капитана-командора (впоследствии адмирала) С.К. Грейга // Морской сборник. 1849. Т. II. № 10 (октябрь). С. 653.]. Как писал Палатино, «вышеписанные народы (Мани, Южной Албании и горного района, расположенного между Фессалией и Эпиром. – Aem.), которых главнейшее благополучие состоит в упражнении меча и оружия, не токмо себя, но и соседственных им христиан защищают», впрочем, добавим, грабят и убивают тоже. Хотя Палатино полагал (исходя из идей Просвещения о прогрессе и культурной миссии цивилизованных народов), что только Россия может объединить подобные народы и подчинить своей власти, события показали, что эти социумы не могут стать ядром большого освободительного движения. В войне с турками стойко и сознательно поддержали Россию во имя своего освобождения представители нарождающихся предпринимательских кругов и часть землевладельческой элиты, проникнутые просветительскими идеями, в чьей среде еще только возникала греческая национальная мысль. Однако они не составляли ни значительную, ни консолидированную часть греческого общества. Таким образом, выбора у Орловых не было, да и время для национального восстания еще не пришло.
Остается добавить, что те «ревность и милость», которые питала императрица к единоверцам и о которой надлежало Папазоли сообщить в указанных районах, имели не столько политический, сколько сакральный смысл. В документах того времени понятие «милость» часто сопрягается со словом «покровительство». Покровительство в практике того времени не было равнозначно современному понятию «протекторат». Оно скорее было близко к толкованию смысла весьма почитаемой в народе иконы «Покрова Богородицы», восходящему к мистическому представлению о небесной защите. Ритуал помазания на царский трон нес тот же смысл передачи обладателю священного трона и скипетра божественной функции защиты (взять под свою руку), охранения единоверцев от врагов и от природных, стихийных бедствий. Впоследствии в ходе Архипелагской экспедиции А.Г. Орлов и Г.А. Спиридов в обращениях к единоверцам будут писать о милости к ним императрицы, полагая, что это означает для единоверцев нечто большее, чем материальная поддержка.
Итак, в конце мая 1763 г. Георгий Папазоли отбыл из Москвы и объявился вместе с Мануэлем Capo в Венеции. Следуя, видимо, указаниям Петербурга, он обратился к высокой духовной персоне («знатный между духовными человек», имя которого сохранилось в тайне, но о котором известно, что он «усердствовал» Российской империи), чтобы тот «доставил им надежного человека, которой бы в состоянии споспешествовать порученной им весьма важной комиссии»[142 - См. Приложение 1. С. 485.]. Этот духовный, безусловно, православный иерарх (есть основания предпологать, что это был архимандрит Дамаскин, экзарх Константинопольского патриарха в Греции, см. гл. 4) рекомендовал Ивана Палатино, ревностно разделявшего патриотические идеи и принадлежавшего к греческим торгово-предпринимательским кругам.
Иван Палатино происходил, по его собственным словам, из дворянского рода («шляхетской греческой породы»). Его предки жили на острове Крит, принадлежавшем Венецианской республике. По завоевании острова турками они, бросив все «недвижимое имение», уехали в Морею и поселились в греческом Неаполе (Наполи-ди-Романья, совр. Навплион). Когда турки завоевали и Морею, отец Ивана Палатино, вторично лишившись имущества, бежал на остров Кефаллонию, оставшийся во владениях Венеции, где и родился Иван. Рано потеряв родителей и «получа невеликое наследство, [Иван] искал пропитания себе в купеческом промысле». Он совершал поездки в Италию, «Немецкую Землю» и Османское государство и был «довольно известен» грекам Вены, Венеции, Неаполя.
Взяв с Палатино присягу, упомянутая духовная персона открыла ему суть дела. Папазоли же предъявил грамоту императрицы, на которой стояла государственная печать, «какие на пашпортах бывают отъежжающих из Российскаго государства». Не претендуя на вознаграждение, Палатино позже записал в Прошении: «Имевшие, хотя малое о греках обхождение, довольно ведают, с какою ревностию, усердием и любовию сей народ стремится ко Всероссийской империи. Следовательно, и ему, Палатину, слыша толь приятные выражения, не оставалось другаго, как токмо пренебречь все, которыя толко можно было вообразить опасности, и приступить к тому всеохотно»[143 - Там же. С. 486.]. Опасности же его действительно подстерегали.
М. Capo по-хлестаковски приписал себе честь привлечения Палатино к исполнению миссии: «товарищ мой Иван Палатино, не приданной мне от Вашего высочайшего двора, а мною самим только на пути взятой и не знавшей почти ничего о вверенной мне тайне» (!?), знакомство с которым он, М. Capo, якобы свел в Триесте, где, «разведав, что он с разными маниотскими старшинами в тесном знакомстве находится (об этом сам Палатино не упоминает, возможно, из конспиративных соображений. – Лет.), уговорил [его] ехать со мною в Левант»[144 - Приложение 2. С. 496.]. На деле все трое из Венеции переместились в удаленный от столицы австрийский Триест, подальше от всевидящих глаз венецианского надзора, и, по-видимому, с начала навигации 1764 г., в конце февраля – в марте, поплыли в Морею вдоль Далматинского побережья. В это время стало известно о появлении в Адриатическом море двух шебек триполийских корсаров. Сведущий в местных делах Палатино предложил пристать к венецианскому Котору и оттуда продолжать путь на венецианском фрегате. Однако ему не удалось склонить спутников к разумному решению, возможно, из-за их боязни иметь лишний раз дело с венецианскими чиновниками.
За день до прибытия к месту назначения их судно было захвачено корсарами. Палатино посоветовал Папазоли, не теряя времени, выбросить за борт все его бумаги, чтобы не открылась цель их миссии. Папазоли, оставшись без паспорта, слезно молил отдать ему австрийский паспорт Палатино. Он обещал немедленно выкупить Ивана из плена. Палатино отдал паспорт, совершив эту жертву «из жалости» к обреченному на гибель Папазоли. Вместе с тем, он сознавал, что «есть ли бы варвары дознались, что он, российский офицер – и намерение поездки его открыли, [это] произвело б не токмо великое смятение, но и нанесло б неповинно многим из его, Палатино, одноземцов пагубу»[145 - Приложение 1. С. 486.]. (Эти соображения дают основание полагать, что Палатино имел опасные, с точки зрения турок, связи среди земляков. Он пишет об «одноземцах», так как понятий «соотечественники», как и «нация» в смысле национального единства еще не возникло ни в русском языке, ни в греческом сознании.) В результате, под именем Палатино Папазоли и Capo, сопровождавший его якобы в качестве слуги, «получили свободу»; а Иван Палатино был увезен в ливийский Триполи, ограблен и три месяца терпел муки плена, пока земляки не выкупили его через посредство австрийского консула.
В «Прошении» М. Capo эти события переданы также в иной версии: «На сем пути, к совершенному нещастию моему, был я с обоими товарищами моими захвачен триполитанскими корсарами, которые, заграбя все деньги и все мое имение, били меня нещадно, повредили ногу таким образом, что я с того времени ею почти не владею, и отвели нас в Дураццо, где случившейся, к счастию нашему, приятель мой грек Петр Ставропуло [нас] выкупил за триста червонцев». После этого Capo, якобы, с товарищами поехал в Венецию, где другой грек, Ставро Ставропуло, предоставил ему кредит для закупки белья и прочего необходимого для «продолжения моего путешествия»[146 - Приложение 2. С. 496.]. Из вторично выданной Папазоли грамоты императрицы (от 12 августа 1764 г) следует, что Папазоли направил не позже начала июня того же 1764 г. челобитную императрице и не одну («из челобитных от него к нам присланных»), в которых оправдывался в том, что не достиг «тех мест по причине затруднений, приключившихся ему от морских разбойников»[147 - Приложение 1. С. 494.].
Сопоставление этих текстов позволяет поставить под сомнение сообщения Capo и Папазоли об их пребывании в плену. Скорее всего, триполийские корсары их действительно ограбили и отправили в Дураццо, где они, являясь, согласно паспорту, австрийскими подданными, были освобождены (так полагал Иван Палатино) или все-таки выкуплены, а затем в течение трех месяцев, пока Палатино находился в плену, добирались до Венеции и осуществляли пропагандистскую деятельность в Ксеромеро и в Химаре. В Химаре Г. Папазоли установил контакты с членами одной из самых влиятельных семей – с Дж. и П. Бицилли [Бичилли]. Так, Дж. Бицилли позднее сообщал, что Папазоли убеждал его в 1764 г. помочь в осуществлении плана подготовки восстания на Балканах в случае русско-турецкой войны. По словам Г.Л. Арша, под влиянием Папазоли Дж. Бицилли «отказался от звания капитана венецианской службы… и посвятил себя подготовке антитурецких выступлений, в которых должна была участвовать не только Химара, но и прилегающие греческие области»[148 - Арш Г.Л. Албания: Рост сепаратизма местных властителей // История Балкан. Век восемнадцатый. С. 485. По словам Бицилли, «он проехал по различным местам Греции для того, чтобы побудить главных приматов и более надежных жителей-христиан сформировать группы в пользу оружия ВИВ. Ему это удалось сделать посредством этих тайных ходов с 1764 по 1768 г., после бесконечного числа попыток, опасностей, тягот, издержек, обязательств и ручательств» (там же).]. Во время войны Бицилли активно вербовали отряды, служившие в Архипелагской экспедиции.
Ко времени, когда Палатино вернулся в Венецию, а это могло произойти между концом мая и концом июня 1764 г., Папазоли уже отправил Capo в Морею, а по греческим и славянским землям поползли слухи об их деятельности («от неосторожности Папазола и товарища его разсеялися в тамошних народах опасные слухи»). Сам Папазоли, видимо, дожидался в Венеции восстановления своих документов и грамоты императрицы. Он сообщил возвратившемуся Ивану Палатино, «что отправил он Мануила в Манию, однако сумневался, что сей пьяной человек в состоянии был что-либо совершить, и для того просил его, Палатина, чтоб и сей труд взял на себя». Это происходило в середине 1764 г.
Из-за рассеявшихся «опасных слухов» Ивану Палатино пришлось употребить всяческие предосторожности: накупить товары и под видом купца отправиться сначала в Патрас, а затем в Триполицу – резиденцию морейского паши. Распродав там товары, он высказал намерение закупить сельское сырье для вывоза в Италию. Заводя дружеские связи со знатными турками, он, наконец, путем хитроумных действий, не вызвав подозрения у турецких властей, добрался до Мани, имея рекомендательное письмо от турецкого воеводы Каламаты к главе «маньятских капитанов» (знатных греческих землевладельцев) Г. Мавромихали.
Иван Палатино повел этого «друга и приятеля» турецкого воеводы в церковь и, «обязав его там присягою, открыл ему намерение и причины путешествия своего». (Характерно, что Иван Палатино, строго придерживаясь секретности, нигде прямо не излагает суть российской миссии.)[149 - Как участник секретной миссии, Палатино и позднее, находясь в Петербурге, хранил тайну: «никому о том не открывал, а отзывался к знакомцам и приятелям своим, которые ведать домогалися (видимо, о цели его пребывания в столице России. – Авт.), что прозьба его состоит в некоторой сумме денежной, которою он ссудил в Италии одного российскаго афицера, посланного туда для [сопровождения] колонистов». На деле речь шла о возвращении девятисот червонцев, истраченных на Папазоли и Capo. К Прошению он приложил «Обязательство Мануила Capo в девяти стах червонных (9 тыс руб. золотом – Авт.), издержанные им, Палатином, на содержание его, Папазола, с товарищем» (Приложение. С. 490). Этот документ не обнаружен.] Г. Мавромихали одобрил осторожное поведение Палатино, но тут же высказал жалобы на Capo: «при том говорил, что веема удивляется, да и невероятным кажется, что б толь преславная и величайшая в свете держава похотела б поручить толь важное дело такому человеку, каков есть Мануил Capo… В разеуждении сего он, Палатино, для избежани я дальних замешательств и затруднений отправил Мануила Capo на корабле с желудками, сам же остался в Мании под видом покупки масла деревянного, для которого и контракт с капитаном Кумундуракием заключен»[150 - Приложение 1. С. 488.].
М. Capo снова излагает эти события иначе. Отправившись в назначенные места, «в оных был с лишком два года (на самом деле, кажется, всего несколько месяцев с середины до глубокой осени 1764 г., так как Палатино находился в Мани с августа 1764 по январь 1765 г.! – Авт.), ездил по разным греческим островам и городам, объявил жителям все мне здесь князем Григорием Григорьевичем повеленное, отвлекал их от повиновения к Порте Оттоманской, и научал их прибегать к всемогущему покровительству великия Екатерины защитницы их и поборницы веры их. Такими и подобными внушениями, ободря унылой дух, привел я старшин первейших тамошних фамилий к должной Вашему императорскому величеству присяге, которую они подтвердили во множестве писем, присланных в том сюда к князю Григорью Григорьевичу»[151 - Приложение 2. С. 496-497.]. М. Capo не только переврал сроки своего пребывания в Морее, но, по-видимому, и преувеличил масштабы своей деятельности: «ездил по разным греческим островам и городам» и «привел я старшин первейших к… присяге», подтвержденной множеством писем (об истории писем речь пойдет далее). К присяге были приведены Иваном Палатино только маниотские капитаны, к тому же уже после отъезда Capo в Венецию. Кстати, в своем отчете, представленном по возвращении в Петербург, Capo, возможно, присвоил себе и заслугу созыва собрания маниотских старшин[152 - См.: Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Кн. XIV. С. 272.]. Поскольку ко времени написания Мануэлем Capo «Прошения» Г.Г. Орлов давно вышел из фавора и даже уже умер, М. Capo смело писал о «повеленном» Григорием Григорьевичем.
Согласно рассказу Палатино, Мавромихали затруднился определить позицию остальных капитанов («точно на сие ответствовать не мог»), ссылаясь на их взаимную вражду. Тогда Палатино пришлось употребить «все возможные средства, что б их примирить и прежнее между ними согласие и дружбу возстановить». «Достигнув сего с великим трудом, – писал Палатино, – открыл в собрании тамошних начальников, или капитанов намерение свое, для которого к ним приехал, что услыша, обрадовались и единогласно объявили: что они по единоверию и отъличной к Ея Императорскому Величеству ревности готовы жертвовать кровью и животом для славы Ея империи и спасения правовернаго народа от ига варварского, обещаясь при том послать от себя поверенных ко Всероссийскому Императорскому Двору для принесения всеподданическаго повиновения и преданности»[153 - Приложение 1. С. 488.]. При этом капитаны посоветовали Ивану Палатино покинуть пределы Мани и ожидать их «поверенных» в Кларенсе.
Реакция капитанов Морей на сообщение Палатино о целях его приезда позволяет понять, как в устной пропаганде толковали члены миссии грамоту императрицы. Напомним, что в грамоте указывалось лишь о том, что Папазоли должен сообщить маниотам о милости к ним Екатерины II и ее намерении их освободить. По словам же М. Capo, Г.Г. Орлов поручил своим агентам «отвлекать» греков от повиновения Порте и советовать прибегнуть к покровительству императрицы. Реакция капитанов, согласно сообщению Палатино, соответствует именно такому указанию Г.Г. Орлова. В подобной интерпретации понятие «покровительство» обретает политическое звучание, так как связывается со «всеподданническим повиновением и преданностью», чего грамота не подразумевала. Это дает основание различать уже на самом раннем этапе позиции Екатерины II и Орловых в отношении «греческих планов».
Поскольку Палатино имел обыкновение свои шаги подтверждать документальными свидетельствами, то он взял от капитанов, как он пишет, «писменное за руками своими свидетельство, в котором, похваляя его за поступки, [они] благодарили при том за доставление им общей дружбы и согласия», как будто Палатино прибыл в Мани лишь для того, чтобы скупить «желудки» и «деревянное масло» и примирить между собой старшин! В свою очередь Мавромихали снабдил Палатино письмом к митрополиту Каламатскому и Монемвасийскому Анфиму, в котором просил изготовить «для родственников его, отправляющихся будто б для наук в Европейские государства, пристойное свидетельство», между тем речь, безусловно, шла о «пристойных» документах для маниотских «поверенных». Иными словами, секретность происходящего была тщательно соблюдена.
В свою очередь митрополит Анфим, «получа сие писмо и узнав от него в тайне прямое тому намерение, веема обрадовался и уверял, что и он в таком всевожделенном для всего христианства случае не приминет споспешествовать всеми силами и способами, имея великую доверенность у тамошнего народа»[154 - Там же. С. 489.]. Он снабдил Палатино свидетельством от «1765-го года генваря 8-го дня» о том, что Палатино прибыл в Мани в августе 1764 г., пробыл там «довольное время», заключая торговые договора, наряжая судно с товарами, пережидая морские бури, претерпевая «брани междусобные маниятян обыкновенныя», советуясь в делах с ним, митрополитом, поскольку большая часть Мани входит в его епархию[155 - Там же.]. И снова текст был составлен так, чтобы устранить всякие подозрения в отношении его автора и получателя, если бы документ попал к туркам.
Таким образом, Палатино выяснил настроения маниотской светской и духовной элиты, убедился в том, что эта элита идентифицировала борьбу за освобождение от османского гнета с интересами российского трона и государства и готова, согласно риторике того времени, пролить кровь и положить живот за эти интересы. Оставалось получить устные и письменные свидетельства, подтверждающие эмоционально выраженные настроения маниотов. И здесь обнаружились сложности: то ли от зимней распутицы, то ли от опасений за жизнь из-за распространившихся слухов, а быть может, из-за отсутствия официальных подтверждений позиции России или сомнений и внутренних несогласий, маниоты отложили выезд своих представителей и предложили Палатино временно, до более подходящего срока, покинуть Морею. С этим Палатино и вернулся в Венецию.
К этому времени Папазоли уже получил из России дубликаты своих уничтоженных документов «чрез английского резидента» (в годы войны Алексей Орлов будет широко пользоваться услугами английского консула в Ливорно Джона Дика) и даже отправил в Петербург Мануэля Capo с отчетом и сообщением, «яко бы уже действительно некоторые старшины из Мании находятся в готовности для отправления в Россию и для изтребования на путевые расходы денежныя суммы»[156 - Там же.]. Таким образом, сценарий был им уже составлен и деньги под его исполнение истребованы.
Выслушав отчет Палатино о реальном состоянии дел и им предпринятых действиях, Папазоли подтвердил, что «веема чувствует» труды и поступки Палатино. Однако, так как обстоятельства переменились, он сожалел, что в продолжении трудов Палатино нет более надобности, т.е. не следует далее вести переговоры с маниотами и ждать их представителей. Взамен этого Папазоли предложил, «чтоб он, Палатино, под именем маньятских старшин ехал бы с ним в Россию, присовокупя и прочих в товариство под тем же именем»[157 - Там же.]. (По-видимому, охотники ехать в Россию под именем маниотов уже нашлись.) Возмущению Палатино не было предела: состоялся бурный диалог столь разных в нравственном отношении людей: «На такое пагубное ево внушение Палатин ответствовал ему: что, по видимому, он, Папазол, еще недоволен причиненным ему толиким бедствием, как и тем, что он для спасения его предавал себя на жертву варваров, но желает, чтоб еще и повешен был в России. На сие сказал ему: не опасайся, в России де не казнят и не вешают».
Папазоли продолжал настаивать на участии Палатино в его игре и, чтобы убедить его, посоветовал обратиться к упомянутой духовной особе, полагая, что иерарх одобрит его образ действия. Он даже вручил Палатино несколько писем, предназначенных для прочтения этой персоной. В одном из них Папазоли с циничной откровенностью изложил свой замысел. Остальные три письма адресовались для передачи императрице, наследнику и Г.Г. Орлову. Они были написаны от имени «старшин и всего общества Мании», будто бы маниоты передают себя «в высочайшее благоволение и милость Ея Императорского Величества, как верные рабы и подданные, в удостоверение чего посылают от себя таких-то старшин и товарищей своих, дая им полную власть и силу что-либо постановлять и заключать во всем, что касаться будет до общей пользы и благосостояния их». Речь, как видим, шла о политическом подлоге ради пользы дела и во имя сокрытия недобросовестного исполнения своей миссии. Впрочем, возможно, все это вполне устраивало Г.Г. Орлова, и Папазоли это предвидел (заметим, что Папазоли вносит в текст слова о передаче маниотами себя в подданство России).
Духовное же лицо расценило поступок Папазоли как «сумасбродной», назвав его самого «человеком опасным и обманщиком», и посоветовало Палатино ехать в Россию самостоятельно, чтобы выполнить свой долг – донести «удосто-верительно» о происходящем, полагаясь на «человеколюбие и материнское призрение» императрицы. Так Палатино и поступил. Он прибыл в Санкт-Петербург с сопроводительным письмом духовной особы и документами, которые представил Г.Г. Орлову и по его указанию передал А.В. Олсуфьеву[158 - Там же. С. 486.].
Однако Мануэль Capo опередил Палатино, он оказался в столице в мае 1765 г. (кстати сказать, несколько раньше возвращения фрегата «Надежда Благополучия») и представил Г.Г. Орлову весьма дельный отчет, в котором была высказана мысль о желательности посылки российской эскадры в Средиземноморье для поддержки греческого восстания. Он писал, что по его приезде в Морею греческие старшины, среди которых был особенно активен Паниоти Бенаки, созвали большое собрание, на котором заявили, что готовы сражаться с турками. У Capo вообще создалось впечатление, будто греческое население Морей не подчиняется туркам и их не боится, а греки, живущие среди балканских народов, которых Capo посетил вместе с Папазоли, разделяют намерение морейских соотечественников относительно восстания.
Вероятно, Capo и Папазоли посетили все описанные Capo края, но отчет в основном был составлен не на личных впечатлениях, а на основании «Описания Мании» капитана Мунгакия (Мунгакиса). Так или иначе общими усилиями картина была нарисована в радужных тонах, и отчет завершался словами, часто цитируемыми историками: «По моему усердию, смею представить о том, чтоб отправить в Средиземное море (Архипелоус тоже) против турок 10 российских военных кораблей и на них нагрузить пушек довольное число: где, коль скоро бы завидели греки толь великое множество, сообщались с российскими и греческие немалые суда. Только б удовольствованы были пушками, ибо они теми недостаточны. Об них же можно сказать, что они народ смелой и храброй»[159 - РГАДА. Ф. 15. Д. 146. Л. 95-95об.].
По-видимому, этот отчет произвел большое впечатление на Екатерину II. Правда, по сообщению английского посланника Кэткарта, сделанному в начале войны со слов одного из участников миссии, «сначала императрица и министры нашли проект (посылки эскадры в Средиземноморье. – Авт.) сопряженным с большими затруднениями, но потом принялись за него с большим жаром»[160 - Цит. по: Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Кн. XIV. С. 273.]. Идея отчета Capo послать корабли и снабдить их дополнительными пушками и оружием для греков (не зря Екатерина писала И. Чернышеву в начале войны: «Барин, барин! Много мне пушек надобно…»), а также тезис о том, что «греки – народ смелой и храброй», вероятно, укрепили зреющие намерения императрицы и позволили достроить планы взаимодействия с греками, задуманные еще в 1762 г.
Несмотря на то, что граф Г.Г. Орлов высоко оценил миссию Capo: «исправил там ему порученное дело добропорядочно», Н.И. Панин отказался вознаградить их эмиссара, хотя тот долгое время «беспрерывно к нему ходил» (оплата расходов Capo и его вознаграждение могли быть произведены только Коллегией иностранных дел, куда и адресовал М. Capo Г.Г. Орлов)[161 - Спустя много лет на горестное прошение Capo, пожертвовавшего своим «здоровьем и имением» ради затеи Г.Г. Орлова, ему было пожаловано… 300 рублей.]. Отказ Никиты Ивановича не был его причудой и капризом, но следовал из расхождений во взглядах с Орловыми и, возможно, явился результатом разоблачений Ивана Палатино, доставившего в Россию упомянутые документы в начале 1766 г.).
Думается, что Н.И. Панину была присуща более трезвая оценка состояния греческого общества, а может быть, он также основывался на не вполне удачном опыте взаимодействия коллегии с балканскими единоверцами. О расхождениях между Н.И. Паниным и А.Г. Орловым свидетельствует высказывание Панина в письме А.Г. Орлову во время Морейской экспедиции весной 1770 г., в котором он напоминал А.Г. Орлову об их спорах в Петергофе летом 1768 г. Возражая против каких-то сомнений А. Орлова, Н.И. Панин не без язвительности замечал, что предводительствовать греками должен тот, кто их возбудил, и продолжал: «…я в правду уверен, что вам нередко будет приходить нужда в Петергофских ваших доказательствах, о которых вы издевкою в своем письме ко мне упоминаете, чтоб настраивать и содержать во всегдашнем порядке духи, в раболепстве рожденные, а неограниченною надеждою и убеждениями веры своей в волнение приведенные»[162 - Письма графа Н.И. Панина к графу А.Г. Орлову во время Морейской экспедиции // Русский архив. 1878. № 12. С. 433.]. Иными словами, Н.И. Панин не питал иллюзии относительно возможности использовать в качестве военной силы греков, неорганизованных в гражданском отношении, а между тем возбужденных тогда еще нереальными надеждами, подогреваемыми религиозным чувством.
Итак, в 1765 г. Н.И. Панин оставался противником замыслов Орловых, а бумаги, доставленные И. Палатино в начале 1766 г., могли лишь усугубить его недоверие к грекам. Между тем, Екатерина, по-видимому, отнесла Г. Папазоли к числу тех «единоверных авантурьеров», о которых писала А.Г. Орлову в начале войны, признаваясь, что в своем распоряжении не имеет лучших[163 - См.: Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Кн. XIV. С. 298.]. Ей были важны общие результаты миссии – подтверждение готовности поддержать Россию во время войны населением определенных ею областей и установление личных связей с их предводителями. А в Морею к этим предводителям были снова направлены эмиссары. Согласно греческим источникам, Палатино до войны совершил поездку в Мани и поддерживал контакты с П. Бенаки (Бенакисом)[164 - Арш Г.Л. Греция: Торговля. Просвещение. С. 438. Греческие сообщения о том, что Палатино «вплоть до начала русско-турецкой войны вел агитацию в Пелопоннесе в пользу России», сомнительны, так как в своем «Прошении» тот писал о двухлетнем пребывании в России (1766-1768), что, естественно, могло не исключать временных отъездов.]. В 1766 г. в Морею направился Г. Папазоли, но уже не только зондировать настроение греков и призывать их к восстанию против Порты, а для того, чтобы сообщить о скором (?!) прибытии к берегам Греции русских кораблей с солдатами и с обещанием Екатерины II сделать П. Бенаки правителем Морей[165 - Nagata Y. Greek Rebellion of 1770 in the Morea Peninsula. Some Remarks through the Turkish Historical Sources 11 Memoirs of the Research Department of the Toyo Bunko [Japan]. 1988. № 46. P. 90. Японский историк Нагата высказал предположение, что Екатерина II даровала Бенаки генеральский чин. Нельзя исключить того, что морейские капитаны в преддверии освобождения Греции уже делили власть между собою. Этим можно объяснить обещания Екатерины, если таковые были. Во всяком случае, Стефан Мавромихали, все еще надеясь на освобождение Морей, сообщал в 1771 г. командованию российским флотом, что он собрал отряд из 300 майнотов на русскую службу и «себя просит зделать главным над местечком Мани» (РГА ВМФ. Ф. 190. On. 1. Д. 16. Л. 87).]. П. Бенаки собрал в своем доме светских и духовных греческих предводителей: на этом сборище якобы был даже подписан договор, согласно которому греки выставят стотысячное ополчение, если Россия пришлет флот и вооружение для греческих воинов. К сожалению, достоверность всех этих сообщений не удается подтвердить[166 - Большинство этих сведений приводится в весьма содержательной статье румынской исследовательницы Ариадны Камариано-Сиоран (Camariano-Cioran A. La Guerre Russo-Turque de 1768-1774 et les Grecs) и отчасти восходит к К. Рюльеру. Однако они нуждаются в проверке. Работа А. Камариано-Сиран наряду с заслуживающими внимания положениями и более или менее продуктивными гипотезами (часть из которых, правда, изложена слишком категорично) содержит ряд неточностей. В частности, А. Камариано-Сиоран утверждает, что написание Н.И. Паниным письма к Мавромихали было уступкой политическому противнику А.Г. Орлову, сделанной в угоду родственных связей: будто бы А.Г. Орлов был женат на дочери Н.И. Панина (Р. 520). Но Н.И. Панин был неженат, не имел детей и разделил собственные имения между своими секретарями. Много лет спустя после Первой русско-турецкой войны А.Г. Орлов действительно благословил брак детей, но это были дочь В.Г. Орлова и сын П.И. Панина (сведения об этом содержатся в РГАДА, в фонде Орловых).].
Взаимоотношения российского двора с Г. Мавромихали складывались сложнее, тот был осторожнее и не доверял рядовым российским агентам, он желал услышать условия соглашения от персоны, облеченной властью, вместе с обещанием прислать в Морею значительные военные силы[167 - Арил Г.Л. Этеристское движение в России. Освободительная борьба греческого народа в начале XIX в. и русско-греческие связи. М., 1970. С. 78; Camariano-Cioran A. Op. cit. Р. 518-519. А. Камариано-Сиоран полагала, что Папазоли выезжал в Грецию в 1763 или 1766 гг. Прошение Ивана Палатино не оставляет сомнения в том, что Папазоли в 1763 г. в Греции не был, он посетил Балканы в 1766 г. и побывал в Греции, после чего затаился в Триесте.].
Морею посещали и другие представители России: венецианский грек Иван Петушин (впрочем, согласно Г.Л. Аршу, он же – И. Палатино), доставивший письма от морейских капитанов с выражением готовности служить России В.С. Тамара, в 1798-1802 гг. – российский посланник в Константинополе, отправившийся для проведения археологических изысканий и в пути будто бы встречавшийся с Г. Папазоли, некто Хаджи-Мурат, молдаванин, владевший турецким языком. Г. Папазоли же обосновался в Триесте, где, поддерживая переписку с Г. Орловым, и организовал тайный центр по вербовке участников будущего восстания. Версия, согласно которой именно Папазоли подал идею начать военные операции со взаимодействия с майнотами[168 - Camariano-Cioran A. Op.cit. Р. 519, 520. [Майков Л.Н.] Первая мысль о Морейской экспедиции гр. А.Г. Орлова; Арш Г.Л. Российские эмиссары в Пелопоннесе и Архипелагская экспедиция 1770-1774 годов. С. 65.], малодостоверна, поскольку приоритет Морее императрица отдавала уже в указе 1762 г. и грамоте 1763 г.
Летом все того же 1766 г. в Черногорию, куда не добрались Папазоли и Capo, был направлен подпоручик Севского полка М. Тарасов, которому помимо прочих обязанностей поручалось выяснить, «в какой склонности и усердии черногорцы к Российской империи находятся». В своем отчете, содержавшем обстоятельное описание положения страны, Тарасов констатировал, что среди черногорцев «невеликое число» «можно найти доброжелательных и усердных к России, прочих же усердие и доброжелательство только тогда оказывается, когда они получают подарки и паче всего деньги»[169 - Аншаков Ю.П. Черногория – славянская твердыня. Жизнь общества, становление государства // История Балкан. Век восемнадцатый. С. 362-363.]. С появлением в 1767 г. в Черногории самозванца Степана Малого, выдававшего себя за Петра III, страна стала привлекать пристальное внимание Екатерины II по иной причине, и перед российскими агентами встала задача дезавуирования и устранения самозванца.
Активность России и неосторожное поведение ее эмиссаров в Греции обратили на себя внимание турецких властей: в 1767 г. в качестве превентивных мер они провели ряд репрессий, казнив митрополита Лакадемонии и подвергнув преследованиям влиятельных лиц. Тотчас после объявления войны турки попытались изъять у греков оружие, возможно, даже то, о котором в 1768 г., находясь все еще в России, писал Иван Палатино: при первых же победах России в войне с турками «каждой [грек] за веру и избавление свое примет оружие, которое у всех тамошних жителей для крайности и спасения живота своего со излишеством хранится, не взирая на все угрозы и прещения турков, которых они и многолюдством своим десятерицею превосходят»[170 - Приложение 1. С. 493. Изъятие оружия происходило с трудностями из-за сопротивления населения: «Из Турции получено известие, что Морейские жители, у коих велено было отнять все их оружие, противятся еще и поныне всеми силами оному указу, и никто не хочет отдать своего оружия: а в Патрассе, в Майнотской провинции и в древней Аркадии происходили уже по сей причине и кровопролития, ибо тамошние жители греки, выбрав себе предводителя, приняли твердое намерение не отдавать своего оружия ни под каким видом» (Санктпетербургские ведомости. 1769. № 17. 27. II. 1769).].
Имеющиеся сведения о деятельности российских эмиссаров в Греции и на Балканах позволяют сделать некоторые заключения.
Миссия Папазоли выполнила задачу, поставленную императрицей. Ее участники осуществили зондаж настроений греческих и славянских единоверцев и утвердили Екатерину II и Г.Г. Орлова в справедливости известий, поступающих по другим каналам: греки готовы поддержать Россию в войне против турок, они ожидают помощи в освобождении от турецкого гнета и поэтому идентифицируют свои интересы с военными интересами империи. Это позволило Екатерине иначе, чем Петру I, сформулировать в начале войны проблему участия единоверцев в русско-турецкой войне – предложить грекам использовать начавшуюся войну для борьбы за свое освобождение, в чем она обещала оказать им посильную помощь.
Однако картина, представленная российскими эмиссарами, основывалась на энтузиазме самих эмиссаров и тех, у кого они искали поддержку; она давала представление об эмоциональной реакции единоверцев («имевшие хотя малое о греках обхождение довольно ведают, с какою ревностию, усердием и любовью сей народ стремится ко Всероссийской империи»). Неслучайно планы Орловых, опиравшихся на подобную реакцию, вызвали противодействие Н.И. Панина, опытного в политических сношениях с Балканами.
Безусловно, установление тайных политических связей с подданными Порты, разъединяемыми внутренними распрями, имело свои трудности. (Неслучайно Екатерина II будет неоднократно предупреждать Алексея Орлова в необходимости объединять единоверцев.) Вместе с тем, будучи обнаружены, такие связи грозили бы осложнить и без того трудные русско-турецкие отношения.
Свидетельства, собранные миссией, говорили о том, что в греческом обществе уже зрели условия для консолидации. Несмотря на то, что греки относительно мирно уживались с Портой в рамках православного миллета, а их элита умела поддерживать едва ли не дружеские отношения с турецкими властями (это касалось местных лидеров, таких как Мавромихали и Бенаки), внутри общества происходило сильное брожение и усиливалось неприятие турецкого владычества. В обществе существовали свои каналы передачи информации и отработанная система конспирации, во всем этом большую роль играла церковь, которая в силу системы миллетов исполняла в конфессии функции духовной и светской власти. Впрочем, в регионе еще не возникли силы, способные организовать и возглавить национальное освобождение. Однако, в исторической перспективе, драма греческого народа, к которой привели совместные военные действия, стала сильным импульсом для последующего развития национально-освободительного движения.
Антитурецкие настроения единоверцев сочетались с высоким в их глазах авторитетом России и всеобщей к ней привязанностью, основанной на единоверии и надеждах на освобождение с помощью российского воинства от турецкого гнета. Когда Екатерина II обращалась к грекам с обещанием своей «милости и покровительства», она апеллировала к мистическим ценностям высшего порядка. Эти настроения отчасти имел в виду исследователь греческого Просвещения Пасхалис Китромилидис, справедливо полагавший, что в греческой мысли XVIII в. «воззрения пророческого хилиазма с главным упором на освобождение народа», не имея отношения к Просвещению, все-таки «шли из глубины греческой народной культурной традиции и народных чаяний»[171 - Китромилидис П. Эпоха Просвещения в Греции / Пер. с новогреческого М. Грацианского. СПб., 2007. С. 130-131. Ученый отмечал, что «традиционная греческая надежда на избавление народа оформилась в другое представление, которое стало господствовать в политической мысли сменявших друг друга поколений греческих ученых и народных или церковных лидеров. Ожидалось, что освобождение народа произойдет благодаря вмешательству «Третьего Рима» (а не Австрии и Венеции, как ранее. – Авт.), куда переместилась сила православной империи. Этот политический расчет был наделен динамикой широкого народного отклика, который объяснялся связью нового освоения возможностей международной жизни с психологической силой традиции. Русские ожидания, которые зародились благодаря этой переориентации, и стали определяющей политической силой в греческой жизни на протяжении восемнадцатого века» (с. 132-132).].
Подготовка к войне
Посылка российских эмиссаров в Грецию и на балканские территории, примыкающие к акватории Средиземноморья, совпала с проведением императрицей смотра морского флота (1765 г.). Результатами этого смотра Екатерина II осталась весьма недовольна[172 - «Надобно сознаться, – писала государыня Панину, – что корабли походили на флот, выходящий каждый год из Голландии для ловли сельдей, а не на военный». Цит. по: Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Кн. XIII. С. 392.]. Тем не менее еще оставалось время, чтобы, удвоив внимание к состоянию флота, подготовить его к ведению военно-морских операций. Действительно, в 1766-1768 гг. со стапелей Ревеля, Кронштадта и Архангельска сошла едва ли не треть тех судов, которые участвовали в Архипелагской экспедиции[173 - Материалы для истории русского флота. СПб., 1888. Т. XII. С. 305-308.], а Чесменское сражение показало, что моряки научились мореходному искусству и точной стрельбе. И все-таки мероприятия, осуществлявшиеся Россией в Средиземноморье между 1763 и 1766 гг., представляли собой по преимуществу лишь прощупывание почвы.
Тем временем внешнеполитические события приобретали опасный оборот. Российский резидент в Константинополе Алексей Михайлович Обресков, следуя наставлениям Н.И. Панина, считавшего, что «не время еще доходить нам с Портою до разрыва»[174 - Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Кн. XIV. С. 217. Об А.М. Обрескове см.: Перминов П. Посол III класса. Повествование о российском дипломате Алексее Михайловиче Обрескове. М., 1992.], с большим трудом сдерживал нападки на русский двор османского правительства, обвинявшего Россию в несоблюдении статьи русско-турецкого трактата о взаимном невмешательстве в польские дела. С помощью немалых денежных затрат Обрескову еще удавалось нейтрализовать интриги французского посла, преследовавшего своей целью разрыв русско-турецких отношений и объявление Турцией войны России. Однако российский двор уже ощущал нависшую военную угрозу. Это потребовало от Екатерины целенаправленных действий в ее средиземноморской политике. К ним и приступила императрица с 1767 г.
Собственно, речь идет о нескольких, казалось бы, не связанных между собой мероприятиях, осуществленных Екатериной II и сыгравших важную роль в последующей организации Архипелагской экспедиции, – привлечении на русскую службу маркизов Пано Маруцци и Жоржа Андре де Кавалькабо[175 - Blondy A. L’Ordre de Malte et Malte dans les affaires polonaises et russes au XVIIIe siеcle // Revue des etudes slaves. 1994. № LXVI / 4. P. 740.], назначении чрезвычайным полномочным послом в Лондоне графа Ивана Григорьевича Чернышева и отправке в Италию для лечения, а главное – для уяснения готовности греков к восстанию и подготовки взаимодействия в предстоящей войне графов Алексея Григорьевича и Федора Григорьевича Орловых.
В 1767 г. российский двор находился в Москве. Там императрицу постоянно окружали братья Орловы: Алексей встречал Екатерину II при ее торжественном въезде в первопрестольную, дважды принимал у себя в московской усадьбе (один из приемов настолько пришелся по душе государыне, что она вопреки своим правилам веселилась в доме Алексея Орлова до 2-х часов ночи); императрица почтила своим присутствием графа Алексея и в недавно пожалованной ему подмосковной усадьбе в Острове. Григорий Орлов находился при императрице постоянно, сопровождал ее и в поездке по Волге. Одним из важных этапов этой поездки было пребывание Екатерины в Казани и ее успешные шаги по налаживанию добрых отношений с мусульманским населением Поволжья, что способствовало нейтралитету волжских татар во время русско-турецкой войны[176 - Екатерина не без гордости сообщала, что перед поездкой в Казань она выучила несколько фраз по-турецки и по-арабски, которые употребляла при обращении к татарским представителям. Это произвело хорошее впечатление на население. Кроме того, императрица посетила Булгар и позволила татарам отправлять там беспрепятственно богослужение.]. На обратном пути из волжского путешествия в Москву Екатерина посетила Ивана Орлова в имении, расположенном на недавно пожалованных Орловым землях в Поволжье. Федор и Владимир Орловы нередко были участниками придворных обедов. Церемониальный камер-фурьерский журнал 1767 г. за редким месяцем не упоминал о присутствии кого-либо из Орловых в обществе государыни[177 - Дж. Берти ошибался, утверждая, что А. и Ф. Орловы посетили инкогнито Италию в 1767 г. (Берти Дж. Россия и итальянские государства в период Рисорджименто). Это имело место в конце 1768 г. Знакомство Орловых с П. Маруцци также состоялось в России, а не в Италии не позднее конца 1767 г.]. Иными словами, на встречах с Орловыми, единодушно разделявшими средиземноморские замыслы Екатерины, между увеселительными мероприятиями было время для обсуждения путей реализации этих планов.
В Москве находились и два будущих участника дипломатической подготовки Архипелагской экспедиции: граф И.Г. Чернышев, неизменный помощник Екатерины II во флотских делах, и венецианский аристократ и банкир маркиз Пано Маруцци, происходивший из семьи греков-эпириотов, известный российскому двору благодаря посредничеству в приобретении императрицей произведений европейской живописи[178 - См. гл. 6.]. С Иваном Чернышевым Екатерина неоднократно развлекалась соколиной охотой в Подмосковье.
На маркиза Маруцци кто-то, возможно, Григорий Орлов, обратил внимание императрицы в связи со средиземноморскими делами. Государыня имела с ним одну или несколько достаточно конфиденциальных бесед, сумела оценить его политическую ловкость и средиземноморские связи и составить о нем благоприятное впечатление, о чем можно судить по тем деликатным поручениям, которые она доверяла Маруцци, и по предоставленному ему праву письменно напрямую обращаться к императрице[179 - См.: АВПРИ. Ф. 41/3. Сношения России с Венецией. Д. 13, 14, 35 и др.]. Граф Н.И. Панин, глава Коллегии иностранных дел, также был расположен к маркизу и поначалу отводил ему в Италии роль шведского барона Шимельмана, «человека, преданного России», оказавшего ей большие услуги в Дании[180 - Там же. Д. 13. Л. 1об.; Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Кн. XIV. С. 246.].
Богатый род Маруцци, греческого происхождения, владел не только крупными финансовыми средствами, но и недвижимостью (известны хлопоты маркиза Маруцци о возвращении ему владений в Янине, конфискованных турками). Род Маруцци не был чужд деятельности в сфере греческого просвещения: в 1742 г. один из членов семьи основал в Янине высшую школу «Маруциеву»[181 - О школе см.: Арш Г.Л. Греция: Торговля. Просвещение. С. 430-432; Китромилидис П. Эпоха Просвещения в Греции. С. 35.]. Переход на русскую службу и приобретение высокого российского покровительства были для него столь привлекательны, что он соглашался исполнять поручения русского двора безвозмездно. Впрочем, как выясняется, маркиз взял на себя обязанность быть финансовым посредником в кредитовании итальянских расходов Архипелагской экспедиции и, следовательно, не остался без материального выигрыша. В сущности, заинтересованность была взаимной, и ходатайство о награждении орденом св. Анны маркиза прежде, чем он приступил к исполнению своих обязанностей в Италии, Н.И. Панин объяснял важностью «привлечения к интересам двора нашего, толь богатого дома, каков есть Маруциев, да и в той земле, где оной нам со временем и небесполезен быть может, так и по тому еще, что он по комиссии своей не требует себе никакого содержания, но с тем однако ж для избежания здесь жалузии, что б оной [орден. – Авт.] отправить к господину Маруцию в дорогу, дабы он его не прежде как по выезде из России надеть мог»[182 - АВПРИ. Ф.41/3. Сношение России с Венецией. Ед. хр. 13. Л. 1.]. Секретность до поры до времени была сохранена: о награждении маркиза орденом св. Анны и назначении полномочным поверенным в делах Венеции и итальянских государств в европейской прессе стали писать едва ли не более чем полгода спустя[183 - G. сГА. 1768. № 82 и 89 по сообщениям от 11 октября, полученным из Петербурга.].
Итак, Маруцци согласился исполнять некие поручения и был награжден орденом св.Анны авансом или за какие-то советы в области средиземноморской политики; ему предназначалась миссия в «земле, где оной нам со временем и небесполезен быть может». Для того, чтобы никто при дворе и в дипломатическом корпусе не смог заподозрить или догадаться о содержании этой миссии, маркиз Маруцци обязывался придать гласность своей награде только за пределами России. Как видим, средиземноморская политика Екатерины II с самого начала была окутана тайной, ибо, как наставляла Екатерина графа Алексея Орлова, «секрет всем делам душа».
О награждении орденом маркиза Маруцци Н.И. Панин ходатайствовал 27 января 1768 г., а официальное назначение Маруцци российским поверенным в делах при Венецианской республике и «других торговых городах Италии» произошло 28 февраля / 10 марта, т.е. спустя месяц. Видимо, за это время Екатерина решилась во имя своих тайных средиземноморских планов на нарушение дипломатического протокола.
Еще в октябре 1766 г. Д.М. Голицын доносил, что венецианский посол в Вене сообщил ему о том, что его правительство ныне не отрекается от посылки в Санкт-Петербург своего дипломатического представителя в ранге министра и предлагает «прелиминарные пункты», на которых готово заключить торговый трактат с Российской империей. Венецианское правительство желало бы, чтобы торговля с Россией велась не только через Балтику, но и через Черное море. Оно обуславливало заключение договора следующими предварительно выставленными статьями: «1-е, чтоб такой трактат никаких других обязательств в себе не замышлял. 2-е чтоб для проходу Черным морем Россия приняла надлежащие меры с портов о провозимых с обеих сторон товарах и о собираемых же с них пошлинах. 3-е чтоб позволено было вывозить российские продукты из самых тех мест, где оные родятся, и развозить туда заведенные в Венеции для России мануфактуры не чрез балтийские порты, но Черным морем, и чтоб иметь свободный проезд чрез все границы»[184 - АВПРИ. Ф. 41/3. Сношение России с Венецией. Д. 14. Л. 14-14об. Дмитрий Михайлович Голицын (1721-1793) – князь, камергер двора Елизаветы Петровны, дипломат; в 1759-1761 гг. – посол в Париже, в 1761-1792 – в Вене при императорском дворе.]. Это вызвало раздражение императрицы: ей еще только предстояло завоевать право пользоваться Черным морем…
В августе 1767 г. императрица с удовлетворением отметила, что Венеция, наконец, сделала шаг навстречу обмену дипломатическими представителями. А 10-го марта 1768 г. неожиданно, не дожидаясь договоренности о статьях трактата и об условиях приезда венецианского министра, повелела Голицыну сообщить венецианскому послу в Вене свое одобрение решений Венецианского правительства и желание видеть при своем дворе венецианского министра, а также согласие принять первую статью договора и обсудить вопрос о совместных усилиях и тратах, необходимых для реализации второго и третьего пунктов. В подтверждение «искренности своего намерения» (односторонним актом, не дожидаясь назначения венецианского министра, на чем ранее настаивала) Екатерина II определила своим поверенным в делах при Венецианской республике маркиза Маруцци[185 - Там же. Д. 34. Л. 32, 33.]. По-видимому, с точки зрения замыслов Екатерины дело больше не терпело отлагательства, ведь именно в это время разыгрывался фарс с отставкой от службы второго лица в Преображенском полку подполковника Алексея Орлова ради поездки в Италию «для лечения» (но об этом далее); было необходимо организовать дипломатическую и финансовую поддержку его тайной миссии в Италии.
Служебный долг оказывать услуги А.Г. Орлову[186 - Там же. Д. 35. Л. 12об.] не ограничивал круг скрытых, официально не обозначенных обязанностей Маруцци. Судя по содержанию его донесений, он должен был информировать российский двор о состоянии дел в Черногории, где обнаружился самозванец под именем Петра III, и о ходе восстания против Франции на о.Корсика. Маркизу Маруцци было поручено установить тайную связь с предводителем корсиканских повстанцев Паскуалем (Паскалем) Паоли и довести до его сведения обращение императрицы к сражающемуся за свою свободу корсиканскому народу. Это послание должно было послужить поводом для тайных переговоров об использовании русскими судами портов Корсики.
Официальной же инструкцией, выданной Коллегией иностранных дел поверенному в делах при Венецианской республике, маркиз Маруцци обязывался добиваться посылки в Санкт-Петербург венецианского министра для обсуждения и заключения торгового трактата, ради чего «преклонять к себе сенаторов» и прочих власть предержащих лиц. Он должен был озаботиться о своей аккредитации и при других торговых городах Италии, так как Венецианская республика старалась не подать повода и подозрения Оттоманской Порте «о заводимой с нами корреспонденции и негоциации»[187 - Там же. Д. 14. Л.18.]. В предпоследнем пункте инструкции как бы между прочим Маруцци вменялось в обязанность под видом регистрации переселенцев выявлять лиц православного исповедания, готовых сотрудничать с Россией. В нем говорилось: если люди греческого исповедания обратятся к маркизу П. Маруцци с желанием переселиться в Россию, «в таком случае имеете марки обнадеживать их высочайшею <…> Голицын милостию и протекциею и, наведываясь о их состоянии и ремесле, обстоятельно сюда доносить, не обещая им с своей стороны больше ничего, но ожидая отсюда резолюции»[188 - Там же. Л. 20.].
Вопреки обеспокоенности русского двора, маркиз Маруцци был хорошо принят в Венеции. Однако начавшаяся вскоре после его прибытия в Италию русско-турецкая война «препятствовала» ему «быть более полезным службе Ея Императорского Величества по причине, что венецианское правительство остерегается от всякого поступка, могущего привести его у Оттоманской Порты в подозрение»[189 - Там же. Д. 34. Л. 54.]; и всякие переговоры о направлении венецианского министра в Петербург прекратились. Тем не менее поверенный в делах продолжал оставаться в Венеции и весьма успешно служить русскому двору в его средиземноморской политике (о его службе см. далее гл. 6).
Граф Иван Григорьевич Чернышев, также внесший свой вклад в средиземноморскую политику Екатерины II, был человеком близким к императрице. Записки С.А. Порошина, воспитателя Павла Петровича, свидетельствуют о том, что Иван Чернышев постоянно курсировал между «большим» и «малым» дворами[190 - Семена Порошина Записки, служащие к истории Его Императорского Высочества… Павла Петровича наследника престола Российского. СПб., 1844.]. Он пользовался привязанностью юного наследника, которого наставлял в делах флота, ибо Чернышев был членом Адмиралтейской коллегии и шефом галерных эскадр и порта, располагал он и большим доверием Екатерины II[191 - Именно И.Г. Чернышеву впоследствии императрица писала и о своей любви к «испанским замкам» и доверительно просила не принимать «за бредню» ее признание в том, что «после Ивана Чернышева никто более Катерины не любит шум, гром и громаду». Испанские замки и шум с громадою, кстати говоря, ассоциировались в сознании императрицы с Архипелагской экспедицией (Собственноручные письма императрицы Екатерины П-й к графу Ивану Григорьевичу Чернышеву// Русский архив. 1871. № 9. Стлб. 1324-1326).]. Его-то, И.Г. Чернышева, в критический период русско-турецких отношений Екатерина II назначила чрезвычайным и полномочным послом в Лондон, переведя графа А.С. Мусина-Пушкина, российского полномочного министра, из Англии в Нидерланды.
В литературе не подвергалась сомнению точка зрения С.М. Соловьева о том, что соответствующие дипломатические перемещения были сделаны в Петербурге в ответ на решение Англии назначить в Россию вместо министра второго класса, как это было до сих пор, посла, чтобы ускорить англо-русские переговоры о союзном трактате. К тому же перевод Мусина-Пушкина в Гаагу, по словам Соловьева, приветствовал Н.И. Панин, так как Мусина-Пушкина в Петербурге считали неспособным дипломатом[192 - Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Кн. XIV. С. 247.]. Действительно, вместо отозванного английским королем в апреле 1768 г. английского посланника лорда Макартнея в июле в Петербурге ждали лорда Кэткарта, прибывшего месяцем позже, и 24 июля была датирована «кредитная грамота о после графе Чернышеве», направляемом в Лондон «для вящего распространения доброго согласия и тесной дружбы»[193 - АВПРИ. Ф. 2/6. Внутренние коллежские дела. Д. 7232. № 36, 58, 66.].
Однако из поля зрения С.М. Соловьева выпал другой документ, вышедший из недр Коллегии иностранных дел на полгода раньше. Это был высочайший указ о назначении жалованья, проездных и т.п. генерал-поручику графу Ивану Чернышеву, отправляемому к великобританскому двору в качестве чрезвычайного и полномочного посла ввиду «особливых ныне наших важных дел с лондонским двором»[194 - Там же. Д. 7175. Л. 228.]. Указ датирован 10 января 1768 г., то есть двумя неделями ранее, чем Н.И. Панин просил о пожаловании ордена маркизу П. Маруцци, заспешившему, якобы по своим делам, в Венецию. Все это свидетельствует о том, что политическая обстановка, сложившаяся в связи с турецкой угрозой к началу 1768 г., заставила Екатерину поторопиться с подготовкой своей средиземноморской акции. В таких условиях обретение доброжелательного отношения Англии к этой акции стало «особливо важным» делом, отсюда, надо полагать, и проистекала готовность отправить Чернышева в Англию (тогда как само назначение должно было произойти еще раньше).
Между тем, политическая обстановка временно разрядилась, отложился до лета отъезд в Италию маркиза Маруцци и возникла возможность связать назначение Чернышева с переменами в дипломатическом представительстве двора Великобритании и, таким образом, устранить излишнее любопытство и обеспокоенность европейских царствующих дворов и дипломатического корпуса, находившегося в Петербурге.
И.Г. Чернышев прибыл в Лондон перед самым началом войны. Помимо своей секретной миссии он был облечен рядом других поручений. В частности, он привез согласие Екатерины II на исключение из обсуждаемого договора пункта об английской помощи России в войне с Турцией, возможно, в обмен на поддержку Англией Архипелагской экспедиции. Оставалась несогласованной статья о субсидном договоре Англии со Швецией, предназначенном ослабить французское влияние в этой стране и устранить возможность ее выступления против России. Однако английское правительство на это ответило отказом, обосновывая его тем, что «Англии чрезвычайно трудно изменить своему правилу – не платить субсидий в мирное время»[195 - Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Кн. XIV. С. 250.]. В результате переговоры о заключении союзного договора были приостановлены, хотя это не испортило отношений с английским двором. Переговоры были возобновлены лишь осенью 1770 г., и продолжал их в Лондоне «неспособный» А.С. Мусин-Пушкин[196 - Родзинская И.Ю. Англия и русско-турецкая война [1768-1774] // Труды Моек. гос. историкоархивного ин-та. Т. 23. М., 1967. С. 159-160.].
Дело в том, что, спустя год после назначения графа И.Г. Чернышева чрезвычайным и полномочным послом в Лондон, он получил повышение по службе и был назначен вице-президентом Адмиралтейской коллегии. 19 августа 1769 г. в Лондон последовало предписание императрицы об отзыве Ивана Чернышева из Англии по его просьбе «из-за повреждения здоровья от несвойственного ему тамошнего климата» и ввиду необходимости его присутствия в России «особливо при настоящих наших конвитурах»[197 - АВПРИ. Ф. 2/6. Внутренние коллежские дела. Ед. хр. 7233. № 58. Л. 14.]. Однако, несмотря на «несвойственный климат» и особенные «конвитуры», иными словами сложную конъюнктуру, граф Иван Григорьевич оставался в Лондоне по крайней мере еще год, пока третья эскадра Архипелагской экспедиции под командой контр-адмирала Арфа благополучно не добралась до Средиземного моря. Тем временем дипломатические функции исполнял возвращенный из Гааги (куда он, возможно, вообще не доехал) граф Мусин-Пушкин. Из письма Екатерины становится ясным, что присутствие Чернышева на брегах Альбиона было необходимо для того, чтобы ускорить прохождение эскадры Арфа: «Я удивляюсь, – писала императрица Чернышеву в Лондон 18 мая 1770 г., – что господин Арф мешкатен, небось мы с тобою его сделаем проворным; мы привыкли обходиться и разбужать сонных отроков»[198 - Собственноручные письма императрицы Екатерины Н-й к графу Ивану Григорьевичу Чернышеву. Стлб. 1337.]. Под «сонными отроками» Екатерина, вероятно, подразумевала командующих двух первых эскадр Г.А. Спиридова и Дж. Эльфинстона.
И.Г. Чернышев
Е.В. Тарле имел все основания писать: «Позиция Англии была достигнута русской дипломатией без малейших жертв, уступок, обещаний в пользу Англии. Екатерина просто правильно учла расстановку сил на дипломатической шахматной доске и сделала нужные ходы. Не могут англичане допустить победы двух бурбонских дворов на Средиземном море и огромной левантийской торговли в прочном владении Франции, Испании и турок, союзников Франции»[199 - Тарле Е.В. Чесменский бой и первая русская экспедиция в Архипелаг [1769-1774]. М.; Л., 1945. С. 103.]. Тарле, однако, забыл отметить, что ходы на дипломатической шахматной доске осуществлял по указаниям императрицы И.Г. Чернышев, и для этого он был послан в Лондон накануне войны. Впрочем, историк был убежден, что мысль о посылке флота в Средиземное море пришла в голову одному из братьев Орловых лишь в момент открытия войны и, следовательно, не могло быть и речи о том, что миссия Чернышева оказалась определена значительно раньше.
Между тем, еще в январе 1769 г. Екатерина писала: «начиная экспедиции наши в Средиземное море, изъяснилися мы откровенно чрез посла нашего с королем великобританским и получили уверение, что военные корабли наши приняты будут в пристанях Его владений за дружеские и как таковые снабжаемы всякою по возтребованию обстоятельств нужною помочью»[200 - АВПРИ. Ф. 89/8. Сношения России с Турцией. Ед. хр. 1878. Л. 29.]. Если учесть, что курьерская связь с Англией осуществлялась примерно в течение месяца, то следует признать, что И.Г. Чернышев, направляясь в Лондон, уже имел указание в случае открытия войны откровенно «изъясниться» с королем Великобритании на рассматриваемую тему.
Остается только оценить необыкновенный талант конспиратора, присущий императрице: в своих письмах к Чернышеву она ни словом не обмолвилась о порученной ему миссии. Намеки же на то, что она приступила к исполнению неких своих тайных замыслов, вероятно, имели особое предназначение – держать Ивана Григорьевича в курсе развивающихся событий. Есть основание предполагать, что эти намеки играли роль особого тайного шифра, связывавшего императрицу с Иваном Чернышевым[201 - О распространенности подобного рода шифра при русском и европейских дворах см.: Стегний П.В. Хроники времен Екатерины II. М., 2001. С. 422-436.]. Без сомнения, Екатерина знала, что Чернышев догадается, зачем ей понадобились карты Средиземного моря и о.Корсика, и какой смысл имеет ее неожиданное признание – «Я нынче всякое утро молюся: Спаси, Господи, Корсиканца из рук нечестивых Французов»[202 - Собственноручные письма императрицы Екатерины II к графу Ивану Григорьевичу Чернышеву. Стлб. 1318.]. Ведь Екатерина рассчитывала через маркиза Маруцци получить в обмен на особые услуги согласие генерала Паоли на использование русским флотом корсиканских гаваней! Кстати говоря, во время войны И.Г. Чернышева, А.Г. Орлова, адмирала Г.А. Спиридова и маркиза Маруцци, как лиц ответственных за судьбу Архипелагской экспедиции, в переписке связывал общий секретный шифр[203 - Материалы для истории русского флота. Ч. XI. С. 375. Подробнее о И.Г. Чернышеве см. статью В.Э. Булатова в Приложении.].
В самом начале 1768 г. Екатерина II совместно с графом Алексеем Орловым, главным после императрицы организатором Архипелагской экспедиции, разработала также сценарий отъезда Алексея Григорьевича в Италию, чтобы скрыть подлинную цель поездки. И это ей до известной степени удалось: до сих пор большинство историков вслед за С.М. Соловьевым утверждают, что Алексей Орлов с сопровождающим его братом Федором ко времени объявления Турцией войны России весьма кстати находился в Италии, где граф Алексей лечился после тяжелой болезни. Это утверждение документально обосновано: в фонде 5 Российского государственного архива древних актов хранится сокрушенное письмо-прошение А. Орлова, датированное мартом 1768 г., в искренности которого, казалось бы, невозможно усомниться: «Всемилостивейшая государыня. С крайним огорчением и сокрушением сердца принужденным себя нахожу утруждать ваше императорское величество о уволнении меня из военной и штатской службы, вечно притчиною ж сего, как вашему императорскому величеству самой известно, жестокость долговременной моей болезни, которая довела меня до неспособности продолжать вашему императорскому величеству всеподданейшую мою службу». Продолжая сокрушаться, А. Орлов молил ее императорское величество и во время его увольнения не лишать его своих «материнских» милостей, составляющих первый предмет его благополучия[204 - РГАДА. Ф. 5. On. 1. Д. 84. Л. 17.].
А.Г. Орлов
Вероятно, Алексей Орлов действительно болел (по пути в Италию и в самой Италии он принимал лечебные ванны), но длительность его болезни можно поставить под сомнение, ведь 28 декабря 1767 г. он давал в Москве тот самый бал в честь императрицы, на котором Екатерина II веселилась до двух часов ночи, а 23 февраля государыня, которой так хорошо было «известно» о болезни Орлова, безжалостно приказала ему отдать перечисленным ею лицам соответствующие деньги «из взятых им из экономической суммы Преображенского полку 9 тысяч рубл.»[205 - Там же. Ф. 1384. On. 1. Д. 1485. Л. 1.]. Казалось бы, это не говорит о долгой сокрушившей мощный организм Орлова болезни. Однако сценарий должен был быть разыгран, и императрица откликнулась на просьбу Орлова следующими словами: «Граф Алексей Григорьевич. По усиленной просьбе вашей сим уволняю вас до излечения болезни вашей от всякой службы, дозволяя притом вам жить внутри и вне государства, где сами заблаго разсудите, в чем нихто не должен и не может вам препятство делать по оказании сего, что же касается до службы вашей, то не токмо Нам, но всему государству известно вами к Нам и к отечеству оказанные усердия, верность и любовь. При сем следует пашпорт для выезда из России, да бы не было нужды сего писма всегда показать». В полк последовало указание уволить Орлова «с жалованием на нам известный срок»[206 - Там же. Ф. 5. On. 1. Д. 84. Л. 8.].
Н.И. Панин
Итак, весной 1768 г. Екатерина спешила отправить по назначенным местам основных участников средиземноморской операции. А.Г. Орлов получил свой паспорт с заверением, что императрица не забыла услуг, им оказанных ей и отечеству, но так же, как И.Г. Чернышев и маркиз Маруцци, задержался в Петербурге до лета. Летом он вел споры с Н.И. Паниным о целесообразности использования восстания греков в предстоящей средиземноморской операции. Кстати, в то же время, согласно мартовскому указу императрицы, из Архангельска к балтийским портам должны были проследовать русские военные суда – два линейных корабля, фрегат и два пинка[207 - АВПРИ. Ф. 2/6. Внутренние коллежские дела. Д. 7232. Л. 71.], иными словами небольшая эскадра, – видимо, загодя происходила концентрация флота в пункте отбытия эскадры. Летом же были отозваны в Россию русские офицеры, проходившие стажировку на Мальте.
Тем же летом 1768 г. все три исполнителя тайной миссии императрицы покинули Россию. 21 июня вице-канцлер А.М. Голицын издал специальный циркуляр, разосланный российским представителям при иностранных дворах, который, как думается, не оставляет никаких сомнений в том, что версия относительно болезни А. Орлова была создана для сокрытия секретного характера его истинной миссии. В циркуляре утверждалось, что граф А.Г. Орлов «для поправления здоровья и по совету врачей, отправляется в чужие край к минеральным водам», что его сопровождает братец Федор Григорьевич, а далее следовали весьма странные объяснения: «чтобы не подать повода к бесполезным замечаниям о их путешествии, они в оное отправляются под именем господ Острововых. В свите их находятся г. подполковник Герсдорф и кавалергард г. Бухгольц». Российским дипломатическим миссиям предлагалось сообщать о пути следования сиятельных особ, «чтобы постоянно знать, куда отправлять к ним письма, какие могут последовать»[208 - К биографии графа А.Г. Орлова-Чесменского (Из бумаг вице-канцлера кн. А.М. Голицына) // Русский архив. 1876. № 7. С. 270 (Циркуляр вице-канцлера кн. Голицына к нашим представителям при иностранных дворах. Петергоф, 21 июня 1768 г.).]. Маска инкогнито, военная свита (через несколько месяцев Герсдорф с особыми поручениями окажется в Черногории), постоянная почтовая связь с Петербургом, к тому же, как сообщает В.А. Плугин на основании знакомства с «Альманахом привилегированного общества стрелков в Карлсбаде», покупка партии стрелкового оружия[209 - Плугин В. Алехан, или человек со шрамом. С.175. В.А. Плугин принадлежит к числу тех историков, которые полагали, что болезнь А.Г. Орлова была «отчасти политического свойства».] – все это неопровержимо доказывает, что уволенный от всякой службы А.Г. Орлов выполнял тайное государственное поручение.
Алексей Орлов отправился в Италию из Санкт-Петербурга после жарких июньских споров с Н.И. Паниным по поводу плана использования греков и славян в качестве союзников в грядущей войне с турками. Никита Иванович высказывал сомнения в том, что греческих повстанцев удастся превратить в управляемую силу, к тому же, возможно, он не считал гуманным использовать религиозные убеждения единоверцев в качестве инструмента военно-политических планов России.
Д.М. Голицын
Орловы же, питая иллюзии относительно масштабов ожидаемого повстанческого движения на Балканах и степени приверженности России православных, не только рассчитывали на военно-политические успехи взаимодействия России и народов «греческого закона», но уже строили планы их освобождения из-под турецкого гнета. Отзвуки этих споров можно услышать в вышеупомянутом письме Н.И. Панина к А. Орлову (весна 1770 г.) и в первом послании Алексея брату Григорию и императрице, отправленном из Италии и дошедшем до нас в отрывке и в пересказе Ю.В. Долгорукова.
По пути в Италию братья Орловы и их спутники (возможно, в конспиративных целях) посетили Данциг[210 - Е.Р. Дашкова записала, что жила в Данциге в той же «лучшей гостинице», где жил и граф Алексей Орлов, «очень рассердившийся» в связи с тем, что на стенах гостиницы висели картины, «изображающие битвы, проигранные русскими войсками» (Дашкова Е.Р. Записки // Дашкова Е.Р. Записки. Письма сестер М. и К. Вильмот из России. М., 1987. С. 94).], Дрезден[211 - О посещении Орловыми Дрездена И.Ф. Богданович записал: «Граф Алексей Григорьевич и граф Федор Григорьевич Орловы приехали в Дрезден в конце 768 года, расположась ехать к водам. Тут он [Богданович] имел случай быть очень знаем графом Федором Григорьевичем» (Богданович И.Ф. Автобиография // Отечественные записки . 1853. Т. 87. Кн. 4. Отд. VII. С. 185).], Карлсбад, где провели несколько недель конца августа – начала сентября. Затем они прибыли в Вену, где по указанию вице-канцлера А.М. Голицына, были приняты полномочным министром при венском дворе Д.М. Голицыным, оказавшим им все необходимые услуги, как деятелям государственной службы.
