Исповедь изгоя

За последнее время он мало двигался. Почти все время сидел, особенно доставалось ему в партийных архивах и в библиотеках. В этих заведениях он просиживал иногда по десять часов. Часто даже не обедал. Наука была смыслом его жизни. Она была с ним всегда и везде. В трамвае или автобусе, когда ехал из дома на работу и назад, он всегда был в умственном напряжении. Его свободное время также принадлежало науке. На окружающий мир он почти не реагировал. Не реагировал он и на женщин. Своеобразной отдушиной для него была Инна Кускова, благодаря которой он познал прелесть любви. И не только это. Профессорша стала для него своеобразным амулетом женской чистоты, да и вообще человеческих отношений. В последнее время он мало о ней вспоминал. Его «котелок», так он часто называл свою голову, днем и ночью находился в поиске чего-то необычного. Это его радовало и одновременно огорчало. Радовало то, что «котелок» довольно часто производил хорошие идеи и мысли. Огорчало то, что его умная голова не всегда могла противостоять зависти и подлости многих людей, среди которых оказались его коллеги по кафедре.

Сейчас он в этом нисколько не сомневался. Они завидовали ему, как умному и талантливому человеку. Не только завидовали, но и боялись его. Никто из них не хотел, чтобы он через три-четыре года имел диплом доктора исторических наук. Они боялись кардинальных изменений, которые мог произвести этот молодой карьерист. Только по этой причине они сильно его «кусали».

Были у него и минусы. Он их прекрасно знал. Сыну рубщика мяса и уборщицы очень трудно сделать карьеру ученого. С детской наивностью он распрощался очень рано, еще в студенческие годы. В университете работало несколько династий ученых. Не исключением этому была и его любимая женщина. Сейчас, когда он вел отчаянную борьбу за свое место под солнцем науки, он уже не сомневался, что без отца Инна вряд ли стала профессором. Егор Чурсин также хотел стал профессором. Об этом он мечтал много лет. Мясником или водителем он мог стать в любое время…

Домой Чурсин пришел вечером. Солнце уже шло на закат. Неподалеку от дома он зашел в продуктовый магазин и выпил квасу, два больших бокала. Его разогревшийся организм требовал жидкости, особенно холодной. Баба Маша еще не спала, смотрела телевизор. Он принял ванну с горячей водой и с большим наслаждением улегся в кровать. Проснулся он ночью, его почему-то сильно знобило. Одеяло было влажным. Он встал и измерил температуру. Ртутный столбик термометра показывал почти тридцать девять градусов. Он вновь прилег, надеясь на то, что к утру все пройдет. Ему предстояло идти на занятия…

Неожиданно в дверь его комнаты постучали. Он охрипшим голосом что-то промямлил. Вошла хозяйка, и увидев заболевшего квартиранта, всплеснула руками и начала причитать. Затем бросилась к телефону. Приехала «Скорая помощь». Больной чуть ли не бредил. Он уже не реагировал на внешний мир. Даже лицо врача он не видел, чувствовал только его почему-то очень холодные руки.

Проснулся Чурсин вечером. Перед ним стояла молодая медсестра и вытирала прохладным полотенцем его лоб. Он уставился на девушку, затем повел глазами в стороны. Вокруг него были белые стены и какие-то незнакомые люди. Они все почему-то были в коричневых пижамах. Он опять закрыл глаза и стиснул зубы. Сомнений у него уже не было, он в больнице. Принесли покушать. Он проглотил небольшой кусочек хлеба и с жадностью выпил стакан компота. Затем вновь закрыл глаза. Болезнь давала о себе знать. Он тяжело дышал, в его легких что-то хрипело или свистело. Также сильно болела голова, давило на виски.

Утром состоялся обход. Главный врач больницы, приложив свою руку к лбу больного, с улыбкой произнес:

– Егор Николаевич, как же ты попал в мои владения? Я никогда не думал, что такое молодое светило науки окажется у меня…

Чурсин ничего ему не ответил. Он только слегка улыбнулся и вновь закрыл глаза. Поляков Петр Никодимович был для него знакомым человеком. Историк довольно часто выступал перед руководящим составом медиков. Многих из них он знал в лицо, кое у кого запомнил фамилии или имена. Диагноз для больного оказался неутешительным: двухстороннее воспаление легких. Узнав об этом, Чурсин стиснул зубы. Ему ничего не оставалось делать, как усердно лечиться. После обхода ему назначили целую кучу процедур и анализов. Он никому и ничему не противился. Одно он знал: чем быстрее вылечится, тем скорее окажется на кафедре. Он уже не мог представить себя без студентов, без очередных научных планов.

Поздно вечером в палату вошла медсестра и попросила его подойти к телефону. Он был в полнейшем недоумении. Родители и коллеги по кафедре еще не могли знать об его нахождении в больнице. Знала одна только баба Маша. Он с некоторым волнением взял трубку и к своему удивлению услышал знакомый голос своей хозяйки. Она со страхом произнесла в трубку:

– Егорка, тебе вчера с самого утра звонили из института… Звонил не то Горовой, не то Городовой… Он сильно тебя бранил, что ты не работе… После небольшой передышки женщина опять продолжила. – Час назад звонил другой мужчина. Он не представился, но голос у него был, как у начальника, повелительный…

Чурсин бабу Машу не перебивал. Он только тяжело дышал в трубку и скрипел зубами. Она продолжала:

– Этот мужчина просил тебя завтра срочно прийти на работе… Тебя хотят по партийной линии вызвать…

Задавать каких-либо вопросов женщине Чурсин не стал. Он тепло с нею простился и положил трубку. Ночью он спал очень плохо. Его мучили не только боли в груди, но и беспокоил звонок хозяйки. Он прокручивал в своей голове десятки вариантов. Все никак не мог понять, почему его так срочно ищут. В том, что он сейчас лежит на больничной койке, знает, наверняка, руководство и профсоюзная организация института. Лично его проблемы, в первую очередь, научные, могут и подождать. Он, честно говоря, и сам не ожидал, что окажется в больнице, да еще в самом начале лета.

Утро следуюшего дня Чурсин ждал с большим нетерпением. Он решил все-таки позвонить на работу. За десять минут до занятий он набрал знакомый номер телефона. В это время все преподаватели, как правило, были уже на кафедре. Трубку взял Горовой. Услышав голос Чурсина, он принялся в назидательном тоне его поучать:

– Молодой человек, я вот все не пойму причины твоей болезни. Неделю назад Вы были здоровые… И почему именно сейчас Вы вздумали болеть? У нас ведь сессия на носу, да и партийный комитет хотел проверить хозяйство нашей партгруппы…

На несколько мгновений в трубке наступила тишина. Неожиданно раздался голос Левина. В том, что говорил он, Чурсин не сомневался. Этот надменный и одновременно слащавый голосок, он узнал бы из сотен голосов. Левин, не поприветствовав своего коллегу, сразу же бросился его атаковать:

– Товарищ Чурсин! Я буквально два дня назад говорил по Вашему персональному делу в партийном комитете… Есть мнение, привлечь Вас к строгой партийной ответственности… – На какое-то время голос пропал. Скорее всего, Левин что-то обдумывал. Он вновь произнес. – И еще, самое главное… Если завтра Вы не появитесь на партийном собрании ровно в пятнадцать часов, мы исключим Вас из рядов Коммунистической партии…

Чурсину угрозы Левина надоели. Он бросил трубку и вышел из комнаты. На глазах его были слезы. Через несколько минут он оказался в кровати. От внезапной лавины тревожных мыслей и угроз заболела голова. Какие-то молоточки больно стучали по вискам и в задней части «котелка». Он уткнулся лицом в подушку и стал раздумывать, что же ему сейчас делать. Он еще больной. Поляков говорил ему о необходимости серьезного лечения. Говорила об этом и заведующая терапевтическим отделением Лидия Ивановна Щербицкая. Эти же угрозы бездарных «кафедралов» могли перечеркнуть все его лечение. Он и сам чувствовал свою слабость. Ночью его часто мучил кашель. Он то и дело вставал и ходил по палате, иногда выходил в коридор. После длительного раздумья он все-таки решил идти на партийное собрание. Дело оставалось за врачами. К главному врачу он не пошел. Он не сомневался, что он не возьмет на себя такую ответственность. Оставалась надежда только на понимание и помощь Щербицкой.

После прохождения процедур Чурсин легонько стукнул в дверь кабинета заведующей терапевтическим отделением. К его радости, она была на месте. Очень симпатичная женщина, увидев своего больного, привстала из-за стола, и указав ему рукой на стул, пригласила его присесть. Затем с улыбкой спросила:

– Товарищ Чурсин, у Вас какие-либо дополнительные жалобы на свое здровье? Пожалуйста, говорите… Я Вас очень внимательно слушаю…

Вопрос врачихи Чурсину показался очень комическим. Он улыбнулся и присел на стул. Затем с небольшим заиканием произнес:

– Нет, не-ет… У меня на советскую медицину никаких жалоб нет… Да и никогда не было…

Необычный ответ больного рассмешил Щебрицкую. Она громко засмеялась, оскалив очень белые и ровные зубы. Ее смех в значительной мере прибавил оптимизма больному, который хотел разрешить общественные проблемы. Он просидел в кабинете завотделением почти полчаса. Сначала она наотрез отказывалась его выписывать. Лишь после того, когда увидела у больного слезы на глазах, она сдалась.

Пристально смотря в глаза мужчины, который ей, как женщине, был симпатичен, она со вздохом проговорила:

– Егор Николаевич, я выписываю тебя только в порядке особого исключения и только на один день. Выписку буду мотивировать твоими личными проблемами…

Затем она вытащила из кипы папок, лежащей на полке, какую-то бумажку и попросила Чурсина ее подписать. Он, не читая ее содержание, мгновенно подписал. Тепло, поблагодарив женщину за понимание его жизненной ситуации, он вышел из кабинета. Через час он был дома.

Чурсин открыл дверь кафедры ровно в пятнадцать часов и осторожно вошел вовнутрь. Затем повернул свою голову налево. Через открытую дверь кабинета заведующего кафедрой он увидел своих коллег. Они сидели в полном составе. Неожиданностью для вошедшего было присутствие заместителя секретаря парткома по идеологическим вопросам Паршина. На месте секретаря партийной организации сидел Левин. Чурсин неспеша вошел в комнату и поприветствовал сидящих. Никто из них на его приветствие не ответил. Не предложили ему и присесть. Да и садиться было не на что. Лишнего стула в кабинете не оказалось. Чурсин сразу же почувствовал к себе страшный холод отчужденности со стороны своих коммунистов. Преуспевал в этом Левин, который выглядел особенно торжественным. Чурсину даже казалось, что ему только что присвоили Звания Героя Советского Союза, или, в худшем случае, назначили основным космонавтом для посадки на Луну. Его попытка поймать хоть чей-либо взгляд не увенчалась успехом. Сидящие его не замечали. Кто-то смотрел на потолок, кто-то с умным видом что-то писал в своих тетрадях.

В том, что сегодня ему придется очень сложно, он нисколько не сомневался. В этом он убедился буквально через минуту, когда Левин с победоносным видом произнес:

– Товарищи коммунисты! На повестке дня нашего собрания один вопрос – персональное дело коммуниста Чурсина Егора Николаевича. – После этого он окинул взглядом сидящих. Каких-либо движений различными частями тела ни у кого не было. Немного, хмыкнув себе в кулак, он продолжил. – Какие есть предложения? – Опять никаких движений, гробовое молчание. – Левин вновь продолжил. – У меня есть предложение утвердить повестку дня партийного собрания…

К большому удивлению Чурсина все подняли руки. Ему на какой-то миг показалось, что это есть всего лишь спектакль и только… Он не мог поверить, что за время его отсутствия коммунисты так быстро смогли состряпать персональное дело…

Он открыл рот и громко произнес:

– Я возражаю против предложенной повестки партийного собрания… О каком персональном деле коммуниста Чурсина может идти речь, если его не было в институте?

Что-либо еще сказать, ему не дал Левин. Он, брюжжа слюной, выскочил из-за стола и истошно прокричал:

– Товарищ Чурсин, я лично Вам не давал слово… – Затем неожиданно для всех громко чихнул, и заикаясь продолжил. – Я лишаю Чур-сина слова… Я лишаю его…

Узурпаторские замашки председательствующего страшно поразили Чурсина. Он сначала молчал, а затем решительно подошел к столику, за которым сидел Горовой, и с отчаянием произнес:

– Иван Константинович! Вы можете четко сказать коммунисту Левину, что он вообще не знает о каких-либо нормативных положениях Устава и Программы нашей партии… Вы же писали диссертацию по партийному строительству…

Какой-либо поддержки заведующий кафедрой ему не оказал. Он даже не соизволил посмотреть ему в глаза, а продолжал с умным видом что-то писать в своем маленьком блокноте. Вопрос поставили на голосование. Чурсина лишили слова. Он в своей душе продолжал негодовать, хотя еще надеялся на мудрость представителя парткома. Он бросил взгляд в сторону Паршина, и опустил голову. Лицо идеолога было непроницаемым.

Чурсин, видя то, что дело приобретает очень серьезный оборот, стал отстаивать свою принципиальную позицию. Удавалось с очень большим трудом. Его внимательно слушали, однако все были против его доводов. Ораторы выступали, затем брали передышку и вновь выступали. Чурсину за эти годы все припомнили, многое привирали. Через два часа сделали перерыв. Чурсин мигом рванулся в туалетную комнату и открыл кран с холодной водой. Его опять морозило, болела голова. За время перерыва он сделал однозначный вывод. Партийное взыскание ему в любом случае припишут. Не сомневался он и в другом. На кафедре образовалась круговая порука. Против нее он бессилен что-либо сделать.

Однако решил не сдаваться. После паузы в словопрениях верховодили военные пенсионеры. И на этот раз пальма первенства по обличению Чурсина принадлежала Тарасову. Он то и дело взмахивал своим кулаком в сторону «персональщика», которому казалось, что он вот-вот схлопочет по своей физиономии. От пощечины или даже удара его спасал высокий рост. Импровизация бывшего офицера стоящему не только нравилась, но и его смешила. Виктор Иванович был небольшого роста, с большим животом, который очень сильно выпирал наружу. Чурсину было также непонятно, почему его коллега всегда носил красный галстук и приспускал его конец почти до самого нижнего места между ног. Сейчас этот галстук и его владелец страшно смешили «персональщика». Новизна выступления бывшего политработника Советской Армии состояла в том, что он обвинил Чурсина в постоянном увиливании от сельхозработ.

Виктор Иванович, уставший, то ли от своей страстной речи, то ли его мучила старческая одышка, покраснел и с некоторым придыханием в голосе произнес:

– Я предлагаю коммуниста Чурсина, как общеизвестного склочника, как недобросовестно выполняющего партийные поручения, и как ученого подпольщика исключить из рядов Коммунистической партии.... Я думаю, что это решение поддержит партийный комитет нашего прославленного кооперативного института…

Последние слова он произнес особенно торжественно, даже с некоторым пафосом, свойственному только всемирноизвестному диктору Левитану. После этого он сел на стул, громко вздохнул и посмотрел в сторону Паршина. Чиновник сидел, словно маленькая блоха на большой куче дерьма, и утвердительно качал гловой.

Резюме Тарасова вообще шокировало Чурсина. Он решил дать настоящий бой лжи и несправедливости, ушат которой вылил на него коллега. Он попросил слова. К его удивлению, ему это слово дали. Выступление «склочника» было сумбурным, даже очень. Он в прямом смысле положил на обе лопатки своего оппонента. Он не понимал себя, откуда в его голове появлялись мысли и слова, от которых плешивый старик то ерзал на стуле, то краснел, как рак или что-то усердно писал на небольшом листке бумаги. Чурсин выложил на-гора все. И все это было сущей правдой. Тарасов никогда не занимался научной работой. Методические пособия или брошюры он просто-напросто переписывал. Изменял только годы издания и добавлял пару цитат из текущих партийных документов.

Заключительное обвинение вообще убило бывшего политработника. Чурсин, словно трибун, поднял указательный палец в его сторону и с гневом сказал:

– Коммунист Тарасов! То, что Вы не занимаетесь научной работой, явление общеизвестное не только на кафедре, но и во всем институте. Известно и то, что Вы ни разу не ездили на сельхозработы… Причина невыезда – сахарный диабет. Однако он не мешает поглощать спиртное, которое Вы глушите на рыбалках со своим бывшим политработником Овчаровым… И еще… У меня, кандидата наук нет денег на плитку шоколада, а Вы его кушаете с нашей заведующей целыми пачками. Среди студентов прочно утвердилась поговорка: методический кабинет есть место, где историки чаи гоняют…

Дальше произошло совсем непредсказуемое. Тарасов быстро выскочил из-за стола, и подбежав к оратору, громко прокричал:

– Лишить его слова… Я лишу его слова… Надо наказать этого молокосо-с-с-аааа…

Неожиданно он схватился за сердце и тихо присел за стол. Сидящие замерли. Замер и Чурсин, стоящий посредине комнаты. В том, что сейчас произошло, он не сожалел. Он говорил правду и только правду. Эта правда в конце концов и пригвоздила отставника.

Паршин, увидев неординарную ситуацию среди историков, быстро встал и предложил сделать перерыв. Перерыв затянулся. Причиной этому было нездоровье коммуниста Тарасова. Чурсин очень внимательно всматривался в физиономию больного. В том, что он провоцировал ситуацию, он не сомневался. Виктор Иванович, то сжимал руками свою грудь, то усердно пил большими глотками воду из графина, которую любезно предлагал ему Горовой. После принятой таблетки валидола Тарасов успокоился. Прения начались вновь. На этот раз они были очень короткими. Какой-либо критики в адрес Чурсина не было. Никто не хотел попадать под его горячую руку. Заключительная часть собрания была не в пользу Чурсина.

Большинство проголосовало за исключение его из партии с формулировкой «за неправильные отношения с товарищами». Двое голосовали за строгий выговор с занесением в партийную учетную карточку. «Персональщик» попросил своих собратьев по партии объяснить значение принятой формулировки. Его никто не слушал…

Домой Чурсин пришел поздно вечером. Он быстро снял с себя одежду и принял ванну. Утром он был в больнице. Для Щербицкой он купил большой букет роз. Принимая цветы, она загадочно его спросила:

– Егорка, а как у тебя дела на партийном фронте?

Больной ничего ей не ответил. Он только кисло усмехнулся и решительно направился в свою палату. Лечение длилось две недели. За это время никто из коллег-историков его не посетил. Никого не было и из партийного комитета. Временное их отсутствие радовало Чурсина. Он прекрасно знал, что в недалеком завтра его ожидают жаркие баталии. Ему придется еще очень многое пережить. В этом он уже не сомневался.

Молва о том, что на кафедре истории КПСС происходит настоящая свара, мгновенно стала достоянием многочисленного коллектива «кооператива». Реагировали все по-разному. Кто был постарше, на приветствия склочника отвечали кивком головы, кое-кто его сторонился. Молодые сотрудники считали его настоящим героем, который выступал против сложившихся догм и установок в высшей школе. Их, как и Чурсина, угнетало засилие стариков на кафедрах. Некоторые из них усмехались, когда видели молодую сотрудницу, ведущую под руку старого профессора, который еле-еле открывал рот, не говоря уже о чем-либо другом…

Виктор Иванович Тарасов пришел домой очень усталый. Сказалась его необычайная активность на партийном собрании. Жена, увидев его несколько утомленное лицо, сразу же запричитала:

– Витенька, кто же тебя так замучил? Почему у тебя такие мешки под глазами? Скажи же, мне дорогой… Или тебя опять куда-нибудь посылают?

Тарасов, чмокнув супругу в щечку, стал ее усердно успокаивать:

– Не беспокойся, моя дорогая… Все нормально, моя Танечка… Просто я сегодня этого молокососа воспитывал. Ну, ты же знаешь, Чурсина… Ему все неймется…

Что-либо еще говорить, он не стал. Он положил свою серенькую папочку на этажерку, стоявшую в коридоре, и быстро зашел в таулетную комнату. Через некоторое время вышел и открыл дверь кухни. От радости он стал потирать руки. Жена сидела возле стола и с умилением смотрела на него. Она всегда со вкусом накрывала ему стол. И на этот раз она сделала чин чинарем. Не забыла и про водочку. Она знала, что ее любимый муж после напряженной работы пропускал свои «законные» два стопарика. Для здоровья и для настроения. После плотного закусона и водочки Тарасов выложил своей супруге все, что произошло на только что прошедшем собрании. Он почти полчаса костерил склочника Чурсина, который осмелился дать его персоне нелицеприятную оценку. В конце своего монолога он не вытерпел. От слов перешел к чувствам. Он вышел из-за стола, и подняв кулак кверху, со злостью прокричал:

– Я бы этого мясника в клозете утопил… Жалко, что он мне в мои ежовые рукавицы раньше не попался… Я бы его сгноил, как…

Испускать бранные слова в адрес своего коллеги, жена ему больше не дала. Она подошла к нему и ласково чмокнула его в плешь. Затем вытащила из своих брюк носовой платок и аккуратно вытерла следы губной помады на его макушке. Она всегда это делала, независимо от того, была ли на ее губах душистая мазь.

Делать она это стала из-за неприятного случая, который произошел почти тридцать лет назад. Ее любимый очень быстро облысел, еще когда был взводным командиром в Забайкалье. Она, как невеста, приехала к нему в часть из своего родного города Омска. Приехала за день до строевого смотра. Длительная разлука дала о себе знать. Эту ночь молодые не спали. По вполне понятным причинам. Спозаранку ее муж уже стоял на строевом плацу. Из-за жаркой погоды все полковые мероприятия проводились раньше. Долговязый генерал после осмотра солдат и сержантов подошел к офицерам. Стал проверять их прически. Подчиненных с очень короткими прическами он куда больше уважал, чем длинноволосых. Возле лейтенанта Тарасова, стоявшего навытяжку, он замедлил шаг. Затем снял фуражку и носовым платком вытер свою лысину. Лейтенант, увидев изумленное лицо начальника, страшно заволновался. Его ноги задрожали, на лице появилась испарина. Он все еще не мог понять, что хочет от него, офицера-двухгодичника этот плешивый мужчина. Он сжал кулаки, успокоился. Затем немного отпрянул, когда к нему вплотную, совершенно неожиданно, подошел генерал, и тихо прошептал:

– Сынок, я доволен, что тебя боевая подруга очень любит… – Затем, постучав пальцем по своей лысине, добавил. – Однако вещдоки надо убирать, а то вся наша армия в губной помаде утонет…

Молодой лейтенант в сей миг понял намек своего большого начальника. Он быстро надел на свою голову фуражку и стремительно ринулся в казарму…

Поистине уникальный случай, происшедший в супружеской жизни, очень рассмешил Татьяну. Она снова чмокнула своего мужа в макушку и повела его в спальню…

Персональное дело коммуниста Чурсина на партийном комитете института рассматривали недолго, минут тридцать. Предложение историков об исключении его из партии, никто из комитетчиков не поддержал, кроме идеолога. Не обошлось и без курьезов, свидетельствующих о том, что кое-кто из членов парткома хотел любыми путями бросить тень на его доброе имя. Сотрудник кафедры финансов и кредита обвинил его в злоупотреблении спиртных напитков после защиты кандидатской диссертации. Лживая информация привела Чурсина в шок. Он встал и в полнейшем недоумении проговорил:

– Уважаемый Виктор Петрович! Вас дезинформировали… Я, как и миллионы советских людей, состою в обществе трезвости и плачу взносы… – Потом он с улыбкой добавил. – Я слышал, что десять лет назад наш уважаемый историк Тарасов был лишен водительских прав за езду в нетрезвом виде…

Раздался громкий смех. Кляузник неожиданно покраснел и уткнулся в большой стол, который был накрыт красным кумачом. Схватки с членами парткома у Чурсина не получилось. Ему просто не дали возможности что-либо сказать в свое оправдание. Ему объявили строгий выговор с занесением в учетную карточку. Через неделю состоялось заседание бюро районного комитета партии. Здесь вообще все прошло очень тихо и даже мирно. Паршин, как представитель партийного комитета института, очень коротко зачитал информацию о его персональном деле. Суждений не было. Ему объявили взыскание – выговор. Формулировку сохранили – «за неправильные отношения с товарищами».

За день до отпуска Чурсина вызвали в партийный комитет и предоставили ему протоколы партийного собрания кафедры и партийного комитета института. Он очень внимательно прочитал свою «персоналку». Затем взял авторучку черного цвета, и пронумеровав все страницы, внизу размашисто написал «Уважаемые товарищи коммунисты! Содержание протоколов на семьдесят процентов сфальсифицировано». Потом расписался. Секретарь парткома Мясников кисло улыбнулся и положил толстую папку с протоколами в сейф.

Партийное взыскание, наложенное на Чурсина, на его общественных нагрузках никак не сказалось. Он оставался ученым секретарем кафедры и секретарем партийной организации. Старики не хотели обременять себя дополнительными поручениями. Не хотели они и лишних разборок. Впереди был летний отпуск. Было не до этого.