Царство и священство

Да и практический результат выйдет различным: в одном случае человек в очередной раз убеждается, что осторожность и скрытность никогда не бывают излишними («верить никому нельзя»), в другом – не только сам испытывает нравственные переживания, но и остальные потенциальные нарушители увидят, к чему может привести их ссора с мipoм. Согласимся: для нравственных душ это немаловажные аргументы. Если же помимо нравственных увещеваний верховная власть применит силу к тем, для кого ничего святого нет, то результат будет еще более обнадеживающим. Так и происходит: вначале – братское слово, потом – нравственный укор, обличение Церкви, а уж затем – власть и сила.

Конец XX в. прочно связал себя с такими сомнительными (мягко выражаясь) экспериментами, как клонирование человека и других живых существ – деятельность не только опасная, но и безнравственная с позиций Церковного Учения. Но, тем не менее, ряд государств поддерживают ее и даже финансируют лабораторные опыты из своих бюджетов. Что остановит их правителей, кроме веского слова Церкви, нашедшего отзвук в народных сердцах? Церковь не может запретить государству эти эксперименты, но вполне способна высказать свое авторитетное мнение на сей счет. И не факт, что Ее нравственное воздействие не положит предел фантастическим проектам в духе евгеники, что сама верховная власть, воспитанная на православной нравственности, не предпримет все меры для прекращения этого безобразия под названием «наука». Уберите у народа и властей понимание того, что «замысел клонирования является несомненным вызовом самой природе человека, заложенному в нем образу Божию»[79], и никаких высших доводов для запрета этой преступной любознательности не останется: все будет подлежать оценке с позиций материальной выгоды. Это ли не пример управления обществом?!

Едва ли не все ведущие государства мира закрепляют сегодня в своих конституциях тот принцип, что их политика направлена на создание условий, обеспечивающих достойную жизнь и свободное развитие человека (социальное государство). Нет практически ни одного вопроса из сферы социального обеспечения, который был бы обойден государственным регулированием. Оно приняло на себя заботу о пенсионерах, малоимущих семьях и гражданах, поддерживает минимальный социальный уровень всего населения страны, осуществляет медицинскую помощь, регулирует вопросы условий труда и его оплаты, и т. д. Правда, при этом как-то забывается, что начало этой политике было положено именно Церковью, а не светской властью, которая в течение многих столетий стояла в стороне от данных проблем.

«Самое сострадание к несчастным для гордого римлянина или благородного философа казалось непостижимой слабостью души… Христианство явилось пред человечеством с особым усиленным и настойчивым ходатайством за всех несчастных; оно научило видеть в них детей Божиих, равно со всеми призываемых ко Христу и часто нравственно высших и более достойных, чем сильные мира сего… Во имя любви христианской стали воздвигать в мире невиданные и неслыханные дотоле благотворительные и просветительные учреждения, богадельни, больницы, приюты, школы… Под влиянием христианства стали, наконец, возможны примеры сотен и тысяч таких подвижников, которые во имя любви к ближним отказались от радостей личной жизни и начали с того, что роздали все имущество бедным, – с того, что древний мир назвал бы глупостью или сумасшествием», – писал священномученик Иоанн Восторгов (1864–1918)[80].

Современный историк Р.Г. Скрынников приводит многочисленные примеры церковной деятельности в сфере социальной политики. Например, многие монастыри постоянно обеспечивали население ближайших к ним местностей едой и одеждой, а «Житие Иосифа Санина» содержит сведения о том, что при большом неурожае в монастырь за подаянием обращалось до 7 тыс. человек. В Кирилло-Белозерском монастыре в годы голода кормилось до нового урожая до 600 человек ежедневно[81].

«Христа ради» милосердие со стороны Церкви и христианского народа подвигло и верховную власть на эту благородную деятельность. Уже в годы царствования Иоанна IV (Грозного) верховная власть предпринимает ряд мероприятий, направленных на поддержание больных, престарелых, нищих и убогих. Через специально созданные «богадельные избы» раздавались одежда, соль, деньги, еда[82].

В актах Стоглавого собора 1551 г. содержится ряд предписаний, суть которых сводилась к тому, чтобы по всем городам описать престарелых людей, открыть мужские и женские богадельни, где бы малообеспеченные и просто нищие могли «преклонить голову», где их могли бы обеспечить одеждой и пищей. В указе царя Федора Алексеевича (1682 г.) говорится о необходимости создания в Москве и других городах школ, богаделен и иных заведений, где «нищенские дети, ребята и девки» могли бы обучаться разным наукам и ремеслам[83]. Церковь указывала верховной власти один из путей христианского служения человеку, который открыт практически для всех людей в самых разнообразных формах.

Кстати сказать, о государстве, вернее, государстве светском. Когда верховная власть поверила в возможность построить социальную политику по собственным чертежам, как только социальные мероприятия, закрепленные в церковной практике нищелюбия, стали строиться на идее «прав человека», т. е. вне зависимости от начал христианской нравственности, так машина управления сразу же начала давать сбой. «Государственное – значит, ничье, а потому – мое» – вот лозунг современного времени. Светские государства Запада буквально захлебываются в массе прагматичных граждан, смело живущих на государственный счет, т. е. на деньги других людей, своих соотечественников.

Помощь ближнему породила социальный паразитизм в невиданных размерах. Урвать от государственной казны, реализовать свое право на достойную жизнь, не пытаясь проявить личной инициативы, получить, но не принимать на себя никакой ответственности – совершенно типичный подход для многих европейцев и американцев. Получается, что не ты должен помогать, а тебе, не ты обязан служить людям, а они тебе. Но разве это не гордыня и не тщеславие бедного совестью, несостоявшегося в нравственном отношении характера? Там, где действует рыночный принцип «свободного индивида»: «Ты – мне, я – тебе», никакие отношения христианской нравственности и никакая церковная политика невозможны. Принцип служения исчезает, его заменяет материальная выгода. Индивид оценивает весь мир с собственных позиций и решает, что «так» справедливо.

Повзрослевшие дети с облегчением передают своих родителей на попечение государства (в дома престарелых): «Государство обязано их содержать». Подростки истребуют через суды возмещение морального вреда, нанесенного им в детстве: «Они обязаны были заниматься мною большее время, чем это имело место на самом деле! Они нарушили мои права свободного человека!» Впрочем, дело идет не только о прошедших годах, но и нынешних: пользуясь услугами адвокатов, дети вчиняют иски своим родителям, с которыми живут под одной крышей.

В свою очередь люди старшего возраста изобретают невиданные ухищрения, чтобы обеспечить свою безбедную старость хотя бы и за счет молодежи. Получают старики, но недополучают подростки. По мнению специалистов, назревает война старых и молодых поколений. Престарелые устраивают изолированные общества «для себя», где не разрешается жить молодым людям: иначе придется платить за их обучение в школах.

Яркий пример этому – конфликт в американском городе Калкаска (штат Мичиган), где пенсионеры, составляющие большинство избирателей, ограбили школьный бюджет, чтобы устроить для своей выгоды и удовольствий лыжные трассы. В результате школы закрылись, и дети не успели закончить годовой школьной программы[84]. Не случайно в последнее время говорят о кризисе социальной доктрины в светских государствах, но чего еще можно было бы ожидать от политики, которая стоит «выше» Церкви?

Разрушается семья, на смену которой уверенно приходит безбрачное сожительство молодых людей. Здесь никто никому и ничему не должен, никаких взаимных обязательств: «бойгерлсы» и «бойфренды» живут друг с другом в силу физиологической потребности и при этом совершенно не связаны какими-либо ограничениями в части поиска иных партнеров и партнерш. Они – «свободные люди». Можно смело сказать, что при таких условиях семья становится, скорее, исключением из правил, нежели самим правилом. Но и в тех случаях, когда семья все-таки создана, возникает целый ряд условий, при достижении которых супруги решаются «завести» ребенка, т. е. сделать семью полнокровной.

Какая-то странная закономерность раскрывается в этом: благосостояние общества (и особенно американского и европейского) растет, а рождаемость повышается в основном за счет «цветного» населения: негров, арабов, метисов, турков, мексиканцев и т. п. На самом деле просто супруги не хотят себя связывать заботами о малыше, не желают обязываться, не считают возможным променять карьеру и относительно спокойное, благополучное и стабильное существование автономного типа на родительскую любовь, которая, как известно, требует большого самоотречения и отказа от многих желаний и личных привычек, иначе – самоограничения. Но современный человек не хочет ограничивать свои потребности и интересы, соответственно этому решается вопрос и с ребенком.

Автономная самодостаточность каждого индивида, лежащая в основе современного внецерковного брака, проявляется в полной мере и во взаимоотношениях между самими супругами. У каждого из них имеются собственные средства, каждый ведет свой учет, при любом споре между ними – иск в суд, чтобы «все было по закону». Назвать этот союз самцов и самок «союзом любви» совершенно невозможно. Этому ли учит Церковь, раскрывая великую тайну бракосочетания?

Как отмечал К.П. Победоносцев (1827–1907), с точки зрения христианства в семье лица состоят между собой во взаимном отношении власти, покровительства, подчинения и верности[85]. «Идеал брака, – писал он, – очищаясь и возвышаясь в понятиях человечества, получил, наконец, в христианском мире значение таинства (выделено мной. – А.В.). Какое значение ни придавать этому слову “таинство”, во всяком случае, едва ли кто, верующий в цельное бытие души человеческой и в жизнь духовную, станет отвергать, что в этом союзе… есть тайна глубочайшего и полнейшего духовного и телесного единства»[86].

Эту мысль повторяет и современный православный автор. Тайна счастья христианских супругов, говорит священник Евгений Шестун, заключается в совместном исполнении воли Божией, выраженной особо к каждому члену семьи и соединяющей их души между собой и со Христом. «Без любви к Спасителю никакое соединение не прочно, ибо ни во взаимном влечении, ни в общих вкусах, ни в общих земных интересах не только не заключается истинная и прочная связь, но, напротив, нередко все эти ценности вдруг начинают служить разъединению»[87].

Именно это и демонстрирует нам современная семья, давно забывшая Бога. Если мы согласны в том, что государство не может отказаться от политики в области семейных отношений, то возникает совершенно очевидный вопрос: что именно оно стремиться положить в основу семейных отношений? Любовь, материнство, отцовство или «права человека»? Как мы видим, результаты получаются совершенно противоположными, поэтому данный вопрос напрямую связан с участием Церкви в деле определения основ семейной политики государства.

Конец XIX – начало XX в. ознаменовался появлением многочисленных научных исследований, в которых напрямую ставился вопрос о необходимости введения основ уголовной политики государства. Представлялось, что цель ее заключается в разработке руководящих принципов по правильному пониманию и применению уголовного законодательства[88].

Но не Церковь ли первой подняла вопрос о том, что не наказание и боль, а искупление должно быть положено в основу пенитенциарной системы? Разве не Она своей деятельностью смягчала законы? Не Церковь ли приучала видеть в осужденном не преступника, а человека, не справившегося с грехом? И это была именно политика, поскольку в ней раскрывалась природа преступления, присутствовала и цель наказания, и способы, которые могут быть применены к виновному лицу. Можно смело сказать, что государство лишь следовало за Церковью, никогда не опережая Ее в человеколюбии. Полагалось общество на гуманизм и разум, на «свободу, равенство, братство» – и тысячи казненных устилали улицы «свободных» городов, гильотины работали не переставая. И в наши дни ситуация качественно не изменилась.

Пытался ли кто-нибудь изучить западные фильмы, где затрагиваются вопросы преступления и наказания под этим углом зрения? Представляется, что внимательный зритель не мог не подметить одной характерной черты, свойственной подавляющему большинству подобных «шедевров»: человек, преступивший по их сюжетам закон, всегда производит отталкивающее впечатление (исключения из этого правила крайне редки и быстро приходят на ум, но именно потому, что их единицы). Как правило, если кого и жалеют сценарист и режиссер (а значит, и зритель), так это людей, случайно, по недоразумению или чьей-то злой воле оказавшихся за решеткой.

Попытайтесь сравнить эти однобокие, однообразные и примитивные сюжеты с нашей «Калиной красной» В. Шукшина, и разница станет совершенно очевидной. А ведь этот фильм был снят в годы, когда ни о каком христианском отношении к личности заключенного, изгою общества, и подумать было невозможно. Но тем не менее и в те времена древние православные традиции, неискоренимые в душе русского народа, дали себя знать: не случайно и непосредственно после выхода фильма на экран, и в наши дни это произведение пользуется самой широкой популярностью у населения.

И сегодня не правозащитники, а именно Церковь первой шагнула навстречу тем, кого нелегкая занесла в тюремные бараки. В колониях и тюрьмах строятся храмы, начинается обычная церковная жизнь, христиане посещают заключенных, помогают им и материально, и духовно. Не меморандумами и декларациями «о правах человека», не «фондами в поддержку заключенных», которые, как правило, создаются самим криминальным миром и преследуют строго определенные цели, а тихой, незаметной постороннему глазу, но такой нужной деятельностью увещевает Церковь своих заблудших сынов, гасит в их сердцах ярость, приводит к Богу.

Вывод достаточно прост: никакие принципиальные границы деятельности теоретически не могут быть поставлены для Церкви. Она – там, где в Ней нуждаются, где Ее деятельность может помочь людям. В контексте же вопроса «Церковь – государство – политика» это подразумевает, что по мере распространения государственного влияния на жизнь общества участие Церкви в политике становится все более настоятельным и необходимым. Смягчая, где надо, властную силу, направляя ее своей пастырской деятельностью, объединяя общество терпением и любовью, Она и дает возможность воплотиться государственному началу в жизни, сделать его реальным, эффективным и справедливым.

V

Не менее серьезен вопрос и о формах участия Церкви в политике. Сразу же отметим, что эта проблема в значительной степени обусловлена многими практическими явлениями, не последнее место среди которых занимает характер взаимоотношений между Церковью и государством. Очевидно, наиболее естественными являются формы, предусматривающие возможность непосредственного участия Церкви в управлении государством, т. е. в политике.

Если государство признает своей главной целью духовное возрождение человека, его гармоничное развитие и минимизацию различий между церковной и социальной жизнью (а таковые по причине разнородности обоих союзов – Церкви и государства – всегда присутствуют), то никакие принципиальные противоречия здесь не могут иметь места. В идеале такая симфония властей вообще не должна знать исключений ни по сферам деятельности Церкви, ни по формам Ее участия в народной жизни. Христианство занимает место государственной религии, идеологии, и государство признает себя связанным Церковным Учением и Священным Преданием. Церковь в лице христианского народа и священства входит в органы управления государством, а социальные отношения регулируются не только писаным государственным законом, но и церковным правом.

Надо сказать, что истории такие периоды содружества верховной христианской власти и Церкви известны. Например, не только деятельность земских соборов Московской Руси проистекала при горячей поддержке этого начинания со стороны Церкви, но в их составах всегда присутствовали Ее представители (и священство, и миряне).

В частности, для участия в Земском соборе 1566 г., когда решался вопрос о возможности заключения мира с Литвой, в число 374 членов были приглашены 32 лица духовного звания: архиепископы, епископы, архимандриты, игумены, старцы[89].

Но еще более показателен, пожалуй, Земский собор 1598 г., созванный (обратим внимание на этот факт!) святителем Иовом (1589–1605), Патриархом Московским и Всея Руси, для избрания царем Бориса Годунова (1598–1605). Из 457 человек, приглашенных на собор, было 83 клирика: сам патриарх Иов (председатель Собора), 4 митрополита, 6 архиепископов, 3 епископа, 22 архимандрита, 24 игумена, 23 монастырских старца[90].

Любителям интерпретировать исторические события и порассуждать о попытках «узурпации власти Церковью» зададим вполне обоснованный вопрос: а что стало бы с Русью, если бы святитель Иов посчитал себя свободным от государственных нужд, отдал этот вопрос на откуп политической борьбе, личным амбициям и мелким страстям? Не скрутила бы страну в бараний рог политическая вольница Семибоярщины, как это произошло несколько позже?

Как видно, русские государи того времени (за редким исключением и в исключительных случаях, когда политическая интрига и наговоры против патриархов брали верх) не думали о конкуренции со стороны Церкви, не обнаруживали в Ее деятельности следов папоцезаризма, не боялись решать совместно с Ней самые сложные вопросы.

Не раз и не два в нашей истории Священное Учение и решения церковных соборов (церковное право) стояли рядом с государственным законом, а зачастую – опережали и в течение как минимум тысячелетия составляли его живую, нравственную основу. В Древней Руси наряду с княжескими уставами и грамотами самое широкое распространение получили номоканоны – сборники права, содержащие в себе как церковные канонические правила, так и законы светской власти. В результате рецепции византийского права в России получилось русское право, вобравшее в себя как чистоту христианских догматов, так и особенности нашего национального быта[91].

По-видимому, необходимость дополнительного принятия властью самостоятельных законодательных актов по многим вопросам народного быта в то время отсутствовала. Даже светские суды, а не только церковные, старались применять в своей практике номоканоны. Временами юрисдикция Церкви была столь широка, что многие споры гражданского характера и некоторые уголовные преступления подлежали Ее суду: наследственные, брачные дела, правонарушения против веры, нравственности и т. д.

Историки справедливо отмечают, что влияние Церкви на становление русского общества и государственности было чрезвычайно велико, а применение христианских начал в юридической практике привело к тому, что многие социальные вопросы непосредственно регулировались исключительно нормами церковных правил[92].

В свою очередь очень часто и верховная власть напрямую регулировала вопросы церковной жизни. Например, Устав Святого Великого и равноапостольского князя Владимира (IX в.) содержит вопросы церковного суда, церковных имений, устанавливает и детально регулирует порядок осуществления Церковью надзора за торговыми мерами и весами. Не случайно даже современник императора Петра I Великого (1682–1725) Московский патриарх Адриан (1690–1700) ссылался на Устав Святого Владимира как на один из основных законов Русской Церкви[93].

Другой характерный пример. В 1551 г. Поместный собор принимает «Стоглав» – сборник законодательных актов по вопросам, непосредственно относящимся к Церкви. Многое, открываемое нам по содержанию этого замечательного документа, заслуживает особого внимания. В частности, знаменателен тот факт, что данный акт является государственным законом. Вместе с тем он регулировал вопросы не только богословские и чисто церковные (обряд, организация Церкви), но и гражданско-правовые и публичные: благотворительная деятельность, порядок наследования имущества умерших священников их вдовами, организация училищ для детей и т. д.[94]

Примечательно также, что ряд положений «Стоглава» были инициированы самим государем Иоанном Васильевичем, хотя и касались вопросов вероисповедания. Мудрые правители отдавали себе отчет в том, насколько значима Церковь для жизни народной, оберегали чистоту христианского вероучения, защищали его от языческих пережитков. Было бы лишним, наверное, говорить о том, что такое управление, такая политика не предполагали отождествления Церкви и государства, священничества и чиновничества. Каждый занимался своим делом, политической борьбы между Церковью и государством не было, да и не могло возникнуть. Впрочем, и в высших властных сферах она принимала весьма бледные формы, совершенно несопоставимые с западноевропейскими по накалу страстей, глубине интриги, массовости и масштабам.

Понятно, что далеко не во все времена представляются условия для реализации этих чудодейственных образов. Церковь, подчиняясь государственному закону, творит в тех формах, которые ей предоставлены верховной властью. Приходят новые времена, и Церковь корректирует свои позиции. Запрещено Церкви участвовать в государственном управлении – она, верная Христу, исполняет это требование, не забывая, однако, что ей невозможно прекратить проповедь истины[95].

Запрещается обязательное изучение Закона Божьего в школах – Церковь воспитывает своих чад в церковных воскресных школах. Утрачивается верховной властью понимание существа политики, становится политическая борьба за власть довлеющим признаком времени – и Церковь не считает возможным для себя непосредственно участвовать в таком управлении государством. Формально государство не запрещает Ей принимать участие в выборах, иметь священников-депутатов в различных по уровню представительных органах власти и, наверное, даже губернаторов. Но разве она сама не отдает отчет в тех последствиях, к которым приведет Ее подобная деятельность?[96]

Может ли Церковь претендовать на непосредственное участие в политике, если сама возможность эта предоставляется исключительно через обман, лживые обещания, фальсификацию документов и подкуп голосов, т. е. путем применения всех наиболее известных способов политической борьбы? Но (даст Бог!) пройдут эти времена, познает государство свое место рядом с Церковью, и все может измениться. Не случайно в Социальной концепции Русской Православной Церкви, принятой на Архиерейском соборе 2000 г., указывается, что решение об участии или неучастии священнослужителей в политической деятельности должно приниматься исходя из потребностей каждой конкретной эпохи, с учетом внутреннего состояния церковного организма и его положения в государстве[97].

В свете сказанного нетрудно понять, что вопрос об участии Церкви в политике перерастает в более обширную проблему: о наличии нравственных начал в управлении государством, зависимости закона от совести. Согласимся мы, что право представляет собой производный результат случайной совокупности чьих-то отдельных интересов – и право становится неправдой. Признаем, что политика свободна от Церкви – и развращенная собственной мнимой силой власть легко перейдет все преграды для достижения самых низменных целей. Ничто более не удержит зло даже в минимальных границах.

Только через Церковь политика может стать нравственной. Не в том плане, что политическая борьба совсем исчезнет и отойдет в область преданий – понятно, что этот результат в царстве греха недостижим. Но именно Церковь указывает, куда и на что должна направлять верховная власть свои усилия, где есть ее нравственные границы. Впрочем, и политическая борьба утрачивает при симфоническом соединении Церкви и государства свои наиболее постыдные, циничные формы.

Если все общество едино во мнении, что борьба за власть (парламентская или вооруженная) есть зло и безнравственный поступок, то новым революционерам крайне сложно будет найти себе опору в общественной среде, получить одобрение мipa. Случайно ли, в течение почти 40 лет (конец XIX – начало XX в.), когда все чаще верх брало мнение о том, что Церковь должна быть максимально удалена из политики, все «образованное общество» рукоплескало вооруженным террористам, физически уничтожавшим наиболее серьезных, дееспособных и нравственных служителей России? Было ли это общество воцерковленным – сам вопрос звучит нелепо.