Права человека

Источником «прав гражданина» является государственный закон, принимаемый верховной политической властью. А «права человека», распространяющие свое действие на всех без исключения людей, даны непосредственно Богом, создавшего человека по образу и подобию Своему (Быт.1:26). Поэтому смешение двух разных по своей природе «прав», как это впервые публично и на государственном уровне было осуществлено в ходе первой Французской революции, методологически недопустимо. Более того, перекос в сторону «прав гражданина», равно как и нарушение гармонии их отношений, отождествление с «правами человека», всегда свидетельствуют о внутреннем нравственно-духовном кризисе, в котором оказалось общество. Степень отождествления или забвения «прав человека» – верное мерило глубины кризиса, определяющей степень разцерковления государства.

Будем объективны: и до 1789 г. данная тенденция никогда до конца не исчезала, хотя, согласимся, проявлялась вовсе не так прямолинейно и предопределенно, как это пытаются изобразить противники западноевропейской культуры. И, конечно, причина ее возникновения заключалась вовсе не в борьбе папства с императорской властью. Достаточно напомнить, что в Византии и в России бушевали не менее жаркие баталии между императорами (царями) и патриархами. А папизм, как явление, преследующее одной из своих целей обосновать и обеспечить на практике превосходство священства над царством, нередко на берегах Босфора или Москва-реки наливался таким могуществом, которому Римские понтифики могли лишь позавидовать.

В те века противостояние папской власти и власти государей на самом деле ни коим образом не означало появления жесткой, до смертного конца одного из противников, конкуренции между «правами человека» и «правами гражданина», «естественным правом» Церкви и государственным законом. Обе стороны издавали собственные правовые акты, но никому и в голову не приходило, что источником идей, положенных в основу их, было что-то иное, кроме Евангелия. Папа и государь издавали законы, но только как «заместители Бога», Который создал «естественное право». Да, понтифик и император формировали свои правовые системы, но сами же оказывались связанными собственными законами и должны были подчиняться им – наглядный пример господства права. Считалось даже, что папа, равно как и император (король), подлежит низложению (!), если нарушает закон21.

Даже во времена широкого распространения взглядов горячего идеолога этатизма Жана Бодена (1529-1596), когда единственным правом и предметом юридической науки признавалось только «человеческое право», исходящее от монарха и признанное им, «естественное право» оставалось высшей апелляцией к тому, что мы сегодня называем «традиционными ценностями»: культ Бога, справедливость к ближнему, необходимость наказания злодеев и т.п. Именно «естественное право», по мнению апологетов абсолютной монархии, выступает ограничителем верховной власти государя, по природе своей безграничной22. Пройдет еще несколько столетий, прежде чем монархи будут категорично запрещать судьям выносить приговоры не на основе действующих публичных законов, а на общем принципе справедливости.

Тем не менее нельзя отрицать, что уже в XIV – XVI вв. происходит процесс, суть которого сводится к переходу от принципа jus quia iustum («право есть право, поскольку оно справедливо») к jus quia iussum («право есть право, поскольку установлено властью»). Это имело далеко идущие последствия, затрагивающие сразу целый ряд политико-правовых аспектов.

Так, в первую очередь, меняется понимание верховной власти: от божественного орудия борьбы с грехом до оправдания ее в силу ее полезности для общества и индивида. «Общее благо» (Bonum commune) постепенно становится главной позитивной стороной осуществления власти.

Что касается правоведения, то по мере утверждения господства позитивной письменной нормы по отношению к божественно-естественному праву также происходят существенные метаморфозы. Для jus publicum (публичного права) уже не ищут оснований в «естественном праве», в сознании общества право исходит от верховной власти, создающей публичную сферу, в которой даже «права человека» оказываются некоторым образом охвачены и управляемы государством.

Происходит постепенный переход от космического порядка к историческому порядку, главным законодателем которого становится государство. Естественно-божественное право еще признается, но оно как бы из реального превращается метафизическое, внешнее для мира конкретного закона. «Рождается индивид, вырванный из цепочки существ, в которую он был ранее включен, и потому происходит переход от иерархической и кастовой концепции общества к динамической концепции, которая будет присуща современной эпохе, от homo hierarchicus («человека иерархического») к homo aequalis («человеку равному»)23.

V

Что же стало катализатором этого общественно-научного течения, все дальше и дальше отдалявшегося от традиционного христианского понимания права, власти и государства, если борьба за инвеституру между папой и императором нельзя назвать самодостаточной причиной? Очевидно, произошло соединение сразу нескольких исторических событий, совокупно выступивших в качестве строителя «нового общества». К таковым, без сомнения, в первую очередь следует отнести политический раскол христианского мира на две империи – Византийскую и Священную Римскую империю германской нации, который, несмотря на вековые попытки их воссоединения, так и не был преодолен.

Как следствие, политическое размежевание формализовало ранее наметившееся противостояние в церковной сфере, поделившее христианский мир на два владения – Римского папы и Константинопольского патриарха. Что, собственно говоря, и было закреплено актами Собора «В храме Святой Софии» 879-880 гг. Принимая на нем первый канон, гласивший, что никто из клириков, подвергшихся церковному суду папы, не вправе апеллировать к патриарху, и наоборот, т.е. признав их соответственно высшими церковными судебными инстанциями на Западе и Востоке, и отказав в едином центре церковной власти, Отцы Собора не знали, что вольно или невольно предопределили последующие трагические события.

Добившись своей «независимости» от Рима, Восточная церковь пошла по пути национализации, угасавшей ее вселенский дух («несть эллина и несть иудея» – Гал.3:28). Уже Византийскому императору Льву V Армянину (813-820) вменялось в вину, что он «доверил болгарам православную веру» и «метал бисер перед свиньями», влагая в уста болгар слова Писания24. В скором времени в Византии православное вероисповедание начало ассоциироваться исключительно с греческим этносом, который любили сравнивать с ветхозаветным Израилем.

А Западная церковь, спасающая вселенский дух своей паствы жесткой централизацией и администрированием, тем самым впала в обратную крайность, разрешить которую оказалась способной лишь контрреволюция против Реформации и знаменитый Тридентский собор (1545-1563). Едва ли кто-нибудь всерьез будет утверждать, что Реформация возникла на «пустом месте», а не стала следствием глубокого внутреннего кризиса, охватившего Римо-католическую церковь, включая «Авиньонское пленение» пап, «Великую схизму» XIV столетия, «многопапство» и «консиляризм» – движение, поставившее под сомнение исконные прерогативы понтификов.

Само собой разумеется, эти глобальные, в буквальном смысле слова планетарные явления не способствовали воцерковлению общества и поддержания в нем христианской этики и «естественного» правосознания. Напротив, нравственные, политико-правовые и социальные традиции постепенно утрачивались, хотя, по счастью, не исчезли до конца. Следствием этого процесса стало то, что «права гражданина» почти полностью слились с «правами человека», породив от этого искусственного соединения, как во времена языческого римского права, совокупность «субъективных прав» (примем для целей нашего повествования это устойчивое выражение с иным идейным содержанием), основание которых лежит исключительно в юридическом порядке, организованном государством25.

В итоге вместо духовного равенства всех людей на повестку дня был выставлен лозунг об уравнивании всех людей, в первую очередь, в социально-политических и публично-правовых сферах. Вслед за этим настал черед общего социального уравнивания, выразившегося в построении социалистического государства. Сегодня, как известно, материальный, плотский критерий применяется еще более широко: уже для уравнивания не просто мужчины и женщины, отца и ребенка, а всех людей под эгидой упразднения полового признака.

Однако в результате декларируемое публичное равенство привело не только к смешению природ и понятий, но и к образованию официально закрепленного неравенства. Получается, что вроде бы все люди равны, но каждый борется за свои «права». Уже не вызывают удивления призывы обеспечить отдельно «права рабочих», «права женщин», «права детей», «права мигрантов», «права больных», «права наркоманов» и представителей нетрадиционных меньшинств, «права животных» и даже «права компьютеров», потому что, как утверждают, «понятие “разум” постепенно естественным образом вберет в себя и человеческий, и электронный мозг. Стало быть, надо уважать гражданские права собрата по интеллекту». Более того, на повестку дня все активнее выходит проблема создания искусственного интеллекта, способного заменить собой человека26.

Очевидно, эти сомнительные, мягко говоря, нововведения никак не могут быть отнесены к группе «прав гражданина» – ведь они взывают хоть и к ложному, но все же нравственному началу. Однако и к «правам человека» не желают себя присоединить. При всей для кого-то внешней привлекательности в основе своей эти «права» базируются на суррогате богочеловеческого образа и востребованы для удовлетворения далеко не самых высоких устремлений и потребностей все более развращающегося в собственном самоупоении человека.

Христианство понуждает человека поднять голову ввысь, хотя грех довлеет и тяжело, очень тяжело покидает разрушенную им душу и тело. «Религия не всегда утешение; во многих случаях она тяжелое иго, но кто истинно уверовал, тот с этим игом уже ни за что не расстанется!»27. Зато «равенство», отторгшее духовную природу человека, исповедуемое в пику естественному социальному неравенству людей и иерархическому строению общества, обрушивает человека вниз, вызывая в нем самые низменные, самые примитивные инстинкты и чувства. «На равенство ссылаются только те, кто чувствуют, что они хуже. Это именно означает, что человек мучительно, нестерпимо ощущает свою неполноценность, но ее не признает. Тем самым он злится. Да, его злит любое превосходство, и он отрицает его, отвергает. Явление это ни в коей мере не ново. Люди знали его тысячи лет под именем зависти»28.

В результате этого все большую силу приобретает процесс, который мы едва ли не повсеместно сегодня наблюдаем: субъективные права, подменив собой «права гражданина», затем, словно лисица из старой детской сказки, захватили чужое, исключив из нравственных ориентиров «права человека», которые, утратив свое традиционное содержание, остались пустой вывеской. Отныне ею прикрывают едва ли не любое предприятие, за счет которого желают продемонстрировать приверженность идеалам свободы, которая на самом деле «куда-то» исчезла.

Стоит ли удивляться, что, как мы видели, к «правам человека» начали относить вообще все, на чем останавливается взгляд конъюнктурного политикана?! Качели общественного мнения раскачиваются от одной идеи к другой, но ни одна из них так и не в состоянии решить поставленных перед ней задач обеспечения «равной» свободы человека. И реплика: «Какие люди странные! Никогда не пользуясь присвоенной им свободой в одной области, они во что бы то ни стало требуют ее в другой: им дана свобода мысли, так нет, подавай им свободу слова!» вызывает не только улыбку29.

Поскольку же, как это закрепилось в науке и общественном сознании, всякое право имеет своим источником исключительно государство, то очень скоро благодетельный для человека союз превратился в настоящего «Левиафана», тотально регулирующего жизнь и желания своих подданных-граждан. Не удивительно, что в самом скором времени все чаще начали раздаваться голоса тех, кто призывает стреножить верховную власть, поставив ее под контроль международных организаций, общественных союзов и т.п., и даже мечтательно пророчествующих скорую смерть государства.

Следует лишь напомнить, что сами по себе «права человека» никакого отношения к этой политологической истерии не имеют, став жертвой учений и доктрин явно антихристианского направления. И фраза: «Современные юристы часто гордятся тем, что освободились не только от этики, но и от религии» не кажется преувеличением…30

VI

Но, увы, крайне тревожные процессы, происходящие сегодня в западноевропейских государствах, не выглядят необычными в сравнении с тем, что демонстрируют культуры, в пику Западу традиционно относимые к ортодоксальному христианству. Размышляя некогда над популярным в «патриотической» среде утверждением, что «Европа гниет», гордость русской философии, ее основатель, В.С. Соловьев (1853-1900) задавался вполне очевидным вопросом: «Какая Европа гниет – христианская или антихристианская?». И сам же отвечал, что те признаки исторической смерти и наступающего разложения, на которые обычно указывают, на самом деле не принадлежат католической культуре. А потому нет никаких оснований утверждать, что от миросозерцания Данте Алигьери (1265-1321) лежит прямой путь к учениям «вульгарного материалиста» Людвига Бюхнера (1824-1899); что святой Франциск Азисский (1182-1226) есть предшественник социалиста Фердинанда Лассаля (1825-1864); а дух Жанны д’ Арк (1412-1431) почил на революционерке Луизе Мишель (1830-1905).

Если и можно предъявлять обвинения католической Европе, утверждал Соловьев, то только в том, что ее история не соответствовала полноте христианской истины. С этим, разумеется, нельзя не согласиться. Но тут возникает встречный вопрос: «Справедливо ли утверждение, будто деятельность церковных людей на Востоке совершенно соответствовала полноте христианской истины, что эта истина вполне воплощена в жизни православных народов, что антихристианское движение не обнаруживается и у нас?»31.

Конечно, этот вопрос носит риторический характер. Известно, что по мере размежевания Восточно-православной церкви и Римо-католической уровень богословия и сам интерес к нему постепенно угасал в Византии. Этот регресс уже явно заметен в VIII в. в ходе противостояния иконоборцев и иконопочитателями, в последующие столетия он лишь углублялся и масштабировался. Кроме того, национализация Восточной церкви привела к сепаратистскому движению, результатом которого стало создание новых национальных Поместных церквей – болгарской, сербской, русской. В течение последних двух столетий этот процесс разложения заметно усилился, вследствие чего сегодня Православная церковь не имеет ни единого центрального органа власти, ни общих канонов за исключением тех, которые были созданы более тысячи лет назад и в массе своей уже отошли в область «мертвого права». Едва ли эти явления свидетельствовали о сохранении высокой степени воцерковленности восточно-христианского общества.

В не лучшем положении оказалась и Россия, которую также не обошла стороной «национализация» Церкви. Собственно говоря, идея «Третьего Рима» с весьма бездоказательным присвоением русскому народу провиденциальных качеств мирового миссии, лишь продолжает тенденцию противопоставления вселенского характера Кафолической Церкви национальному самосознанию, далекому от христианских начал. Как и следовало ожидать, ничего кроме самого пошлого национализма это не породило. «В письме Солженицына – протесты против «клеветы» на Россию. Что же это за жалкое национальное сознание, которое не может вынести ни слова критики?! Толстой ругал и высмеивал французов и немцев, Достоевский тоже. У Тургенева где-то народ «хранцуза топит». Нет меры нашему бахвальству, самовлюбленности, самоумилению, но достаточно одного слова критики – и начинается священное гневное исступление»32.

Но это еще полбеды. Христос явился в Римскую империю, где царил культ права, а понятие «римский гражданин» являлось вовсе не красивой и пустой фразой. Там христианская Церковь врастала в Империю и вырастала в ней, перенимая для собственных нужд ее политические и правовые формы. Блистательная Византия также знала «права человека», поддерживая при этом высокое значение государственного закона, гарантирующего на протяжении многих веков ромеям весьма широкий круг «прав гражданина».

В этой связи возникает вполне закономерный вопрос: насколько распространены были в нашем Отечестве «права человека», имели ли мы разветвленное и гибкое законодательство, обеспечивающее русским людям их «права» и правоспособность, имели ли мы, образно выражаясь, «тяготение к праву»? К сожалению, ответы на эти вопросы носят отрицательный характер.

На протяжении многих веков Русская церковь вполне обходились эрзацами правовых памятников Византии, которые страдали известной неполнотой и односторонностью. В отличие от Запада, где издавна юридическая наука разрабатывалась как систематическая дисциплина, основанная на римском праве, Византия подобных исследований попросту не знала, ограничившись созданием номоканонов, т.е. сборников правовых актов императора и церковных правил, не имевших ни четкой классификации законов, ни их правильной систематизации. Хуже того то, что византийские номоканоны «обогатились» у нас множеством самых различных правовых актов, нередко противоречащих друг другу или вообще утративших практическую силу, но которые торжественно провозглашались, как «Правила Святых Апостол и Отец»33.

Однако при всех недостатках правовой культуры Византии уровень правовой защищенности ее граждан находился на недосягаемой для русского человека высоте. Да, «византийское право» было не столь тщательно и системно разработано, как на Западе, но оно имело своим источником законодательство императора св. Юстиниана Великого (527-565), «Земледельческий закон», «Эклогу» и «Книгу эпарха» императоров Исаврийской династии, «Василики» Македонской династии, обладало высочайшей юридической техникой. В Византии существовала разветвленная система судоустройства, местное управление, контроль за деятельностью государственных чиновников со стороны священноначалия Восточной церкви, и многое другое, чего не имели мы.

Возможно, именно по причине слабости на Руси правовой культуры возникло столь любимое славянофилами учение, что-де закон, право, как гарантия обеспечения личности, русскому человеку не нужны. «Гарантия есть зло. Вся сила в нравственном убеждении!»34.

Однако жизнь наглядно показала, что попытка заменить закон «любовью» иллюзорна по своей сути. Как не согласиться с великим К.Н. Леонтьевым (1831-1891): «Нужно проповедовать любовь, ибо ее очень мало; но не надо ее пророчить. Очень это мило, но и очень мало»?!35 Напротив, закон и «права» человеку необходимы: если мир проклят через грех праотцов, то внешние условия бытия не только не содействуют человеку в достижении им своего спасения, но и прямо противоположны этому достижению. А потому требуют изменения при помощи Церкви, хранящей истину, и государства, эту истину реализующего36.

У славянофилов же, справедливо утверждал Леонтьев, все поставлено с каким-то пристрастным оттенком: «Правда истина, цельность, любовь и т.п. – у нас; а на Западе: рационализм, ложь, насильственная борьба и т.п. – Признаюсь – у меня это возбуждает лишь улыбку; – нельзя на таких общеморальных различиях строить практические надежды. – Трогательное и симпатичное ребячество!»37.

Чтобы это «ребячество» имело хоть какие-то шансы на успех хотя бы в виде социальной утопии, не говоря уже о реальной жизни, необходимо, чтобы в обществе сохранялось, раскрывалось и приумножалось в своем содержании понятие личности человека. А для этого общество должно жить христианской жизнью, оно должно быть воцерковлено. Тогда, возможно, пусть и чисто гипотетически, сила нравственного чувства, братской, христианской любви способна заменить и «права гражданина», и даже государственный закон в целом.

Увы, и в этом отношении наши достижения совсем невелики. Как не раз отмечалось, вплоть до середины XIX в (!) русское богословие находилось в весьма слабом, зачаточном состоянии. Поэтому, «став народом христианским, мы вовсе не стали народом просвещенным». Просвещение не принялось у нас, «грамотность (да и то весьма ограниченная. – А.В.), а не просвещение – в этих словах вся наша история огромного периода, обнимающего время от Владимира до Петра Великого»38. Вся хитроумность наших теологических размышлений не распространялась далее таких вопросов, как, например, определение названия дерева, на котором повесился Иуда, или месяца, в котором Бог сотворил Адама39. А потому миссионерская деятельность давала во многом поверхностные результаты.

Тем более нелепыми кажутся измышления, согласно которым только и исключительно в России христианство укоренилось легко, повсеместно и прочно – как говорят, именно в силу особенностей нашего национального сознания и природы русского человека; с Православием он рождается, живет и умирает. «Нельзя же не признать, – горячо убеждал Ю.Ф. Самарин (1819-1876), – что, что во всей Европе существует только один народ, носящий Христа в душе своей, только один, для которого не порвалась нить, связывающая земное с небесным, взоры которого беспрестанно, сами собою обращаются кверху, а пальцы складываются для крестного знамения при всяком событии, грустном и радостном»40. Такие гиперболы и комментировать не нужно…

Безусловно, стремясь обеспечить верховенство христианской веры, политическая власть всех без исключения государств нередко применяла насильственные меры. Не стала исключением и Древняя Русь, желавшая привести в Церковь дикие племена финно-угров и тюрок. Однако, как уверяют, не администрирование, а благочестивые примеры доминировали в нашем миссионерстве. И, мягко подводимые к осознанному выбору веры мудрыми святителями и христианскими правителями, иноверцы и иноземцы, населявшие приграничные земли, быстро увеличивали паству Русской церкви. Их, как говорят, не могли не привлечь картины доброго церковного быта, открываемые повсеместно, куда ни кинь взгляд. Однако факты демонстрируют нам совсем иные сюжеты. Любопытна такая история.

1 октября 1604 г. московский тиун и слуга патриарха св. Иова (память 5 апреля) Иван Чортов извещал его о непригожем поведении московских и безместных попов: пьют, бесчинствуют, служат плохо; безместные попы у Флоровского моста «бесчинства творят великие» – бранятся матерно, «укоризны чинят скаредныя и смехотворные», играют в зернь, устраивают пьяные кулачные бои, а затем «служат божественную литургию»; все попы служат обедни по церквам не вовремя, рано и очень быстро.

Этот доклад вызвал суровый наказ патриарха московским поповским старостам присматривать за благоповедением попов, чтобы в воскресные дни по улицам носили кресты и иконы, затем крестные ходы собирались в Успенском соборе, чтобы за сделанные вклады заупокойные службы действительно совершались, чтобы священники «не упивались и безчинно не ходили б», чтобы попы никого вместо себя служить в церквах не нанимали, чтобы стояли в церквах «со страхом Божиим и смехословия никакого и безчинства у них бы не было», чтобы обедни служились лишь три часа пополудни и по чину. Напомним, что речь шла о моральном состоянии духовенства в Москве, столице, на виду у духовных и светских властей. Несложно представить, что творилось на периферии.

Другой пример не менее характерен. Святитель Гермоген (память 2 марта), Московский патриарх, в бытность свою на Казанской кафедре, обратился с посланием к царю св. Феодору Иоанновичу (1584-1596), в котором докладывал, что крестившиеся татары, черемисы, чуваши и вотяки не ревнуют по вере, принимают крещение лишь для получения земель и льгот, а затем церкви не посещают, крестов не носят, в домах икон и крестов не держат, детей не крестят, умерших хоронят на своих старых кладбищах, не венчаются и вообще имеют по несколько жен, не соблюдают постов и продолжают творить свои обряды.

Как следует из его письма, еще 12 февраля 1591 г. он собрал со всего своего уезда новокрещенных инородцев в соборную церковь для беседы, но ситуация не изменилась. Более того, татары вновь начали строительство мечетей возле города. Этот доклад вызвал строгую реакцию царя, который повелел кн. И.М. Воротынскому и кн. А.Ф. Вяземскому организовать суровое наблюдение за соблюдением новокрещенными православных обрядов. А если те будут упорствовать, наказывал государь, то их надлежит смирять в тюрьмах, «бити в железа и в чепи сажати», мечети татарские следовало извести, а крещенных татар селить отдельно от некрещенных41. Как видим, не только добротой и смирением христианство пробивало себе дорогу в языческих краях, нередко железом и плетью.

Как следствие нашей богословской и правовой нищеты, понятию «личность» просто негде было сформироваться. И не случайно история демонстрирует картину не уважения к человеку, а монопольный приоритет власти в сознании людей и практике деятельности Русского государства. Как не раз отмечалось, в XVI в., в столь любимую славянофилами эпоху «Святой Руси», традиционно противопоставляемую государственному строю, созданному Петром Великим (1682-1725), власть Московского князя в отношении к отдельным лицам была так велика и безгранична, что казалась иностранцам тиранией.