скачать книгу бесплатно
Пасьянс судьбы, или Мастер и Лжемаргарита
Эмиль Викторович Вейцман
Настоящая книга является научно автобиографическим романом, в котором его автор, профессиональный учёный и литератор, повествует о своей жизни, жизни, на первый взгляд, самой что ни на есть обычной. Да, это не биография какой-нибудь знаменитости, находящейся у обывателей на виду и вызывающей у них острое любопытство, это биография человека, содержащая много любопытного, относящегося, в частности, к эзотерике.
Книга написана в первую очередь для интеллектуалов с мистическим уклоном.
Эмиль Вейцман
Пасьянс судьбы, или Мастер и Лжемаргарита
© Эмиль Вейцман, 2024
© СУПЕР Издательство, создание электронного макета, 2024
* * *
«Жизнь любого человека по сути роман – короткий или длинный, интересный или скучный. А вот мой – так длинный и научный».
Вступление
За мою достаточно долгую жизнь мне пришлось перечитать немало разного рода автобиографий. Среди них были и «Исповедь» Жан-Жака Руссо, и «Воспоминания эготиста» Стендаля плюс его же «Жизнь Анри Брюллара», и «Жизнь Бенвенутто Челлини, написанную им самим», et cetera, et cetera. Многие из этих по сути мемуаров читать весьма интересно, а построены они вполне традиционно – в хронологическом порядке, то есть от младых ногтей и далее…
Свои воспоминания я также буду излагать подобным образом, но… Именно в этом «но» вся изюминка, или, как сейчас модно выражаться, «вся фишка». Суть её в следующем. Если брать мою биографию как некую цепочку жизненных событий, то окажется, что она ничем не отличается на первый взгляд от тысяч и тысяч аналогичных жизнеописаний моих современников – ничего особенно интересного, жизнь как жизнь. Вот только множество фактов из моего бытия в своей совокупности образуют некую логичную картину, которая получается в ходе удачно разложенного пасьянса. У меня создалось впечатление, что некая высшая сила решила разложить очень сложный пасьянс под названием «Эмиль Вейцман», в котором некая «колода» событий – карт должна была преобразоваться в конечном итоге в некую, не совсем обычную человеческую биографию.
В ходе своего повествования каждая такая карта получит свой индивидуальный номер. Проигнорируй хотя бы одна карту, и пасьянс не сойдётся по большому счёту. Самое интересное, однако, в другом. Некоторые карты – события явно перекликаются с аналогичными картами, имеющими место быть в биографии других людей, причём давно ушедших из жизни, людей, которые с той или иной степенью вероятности могли быть моей инкарнацией в предыдущих моих воплощениях. Пасьянс «Эмиль Вейцман» это, возможно, некий суперпасьянс, включающий в себя мою собственную жизнь плюс фрагменты жизни неких людей, не просто живших на планете Земля до моего рождения, но бывших моими предками по линии, так сказать, нематериальной генетики, генетики астральной.
Должен сразу сказать. В своих воспоминаниях я буду говорить правду и только правду, но не всю правду. Как и у каждого человека, у меня имеются и свои скелетики в шкафу, и они уйдут в могилу вместе со мною. В мои планы не входит устраивать тотальный посмертный стриптиз моей души. Скажу лишь, что скелетики эти касаются в основном неких моментов моей интимной жизни, присущих очень многим людям. Я боролся с ними всю мою жизнь. С переменным успехом. Я мог бы полностью их преодолеть, сложись мои жизненные обстоятельства более удачно для меня. Иногда некоторые из этих скелетов являются ко мне во сне ещё и сейчас, когда мне уже за восемьдесят. Не подумайте, что они имеют какое-то отношение к гомосексуализму! Ничего подобного. К извращению подобного рода я никогда не имел никакого отношения, как, впрочем, и к педофилии. Однако, хватит об этом.
С чего же начну? Ну, конечно, с моей автобиографии казённого типа, то есть излагаемой в советские времена при поступлении на работу или учёбу. Впрочем, в данном конкретном случае я несколько выйду за рамки этой казёнщины за счёт включения в излагаемый текст приёмов, и близко не используемых в бюрократической практике. Итак…
Родился я 24 мая 1936 года в Москве в 6 часов вечера по декретному времени, то есть времени, сдвинутому в тридцатых годах 20 столетия на час вперёд согласно постановлению Совета народных комиссаров Советского Союза. И вот Вам карта – событие № 1: указанная дата моего рождения означает, что моё появление на свет произошло в високосный год, год «Крысы», и под астрологическим знаком «Близнецов». Как известно, в этом созвездии две яркие звезды 1-ой и 2-ой величины – Поллукс и Кастор. Совмещение гороскопа животных с гороскопом, использующим чисто небесные объекты, то есть Солнце, Луну, планеты и так далее, даёт следующую характеристику человеку, рождённому под знаком «Близнецов» в год «Крысы»: «Крыса из крыс, минует все ловушки!». От себя замечу, если я в ходе жизни не угодил ни в один серьёзный капкан, то, думаю, также и по причине определённого расположения трёх планет и Луны, образовавших так называемый закрытый тригон, означающий некий оберег для человека, в чьём гороскопе он имеет место быть. Про оберег, впрочем, немного ниже, а сейчас некоторые подробности, связанные с расположением небесных объектов на момент моего рождения. Расположение это своего рода развитие карты – события № 1, включающее в себя целую россыпь подсобытий.
В момент моего рождения Солнце и Луна были позиционированы на небесной сфере следующим образом: Солнце – 2° 38’ 24’’ знака «Близнецов», подчёркиваю, здесь и далее именно знака, а не созвездия; Луна – 22° 29’ «Рака».
Теперь планеты по мере их удаления от Солнца:
Меркурий – 13° 24’ 02’’ «Близнецов;
Венера – 22° 45’ 05’’ «Тельца»;
Марс – 7° 26’ 09’’ «Близнецов;
Юпитер – 21° 43’ 07’’ «Стрельца»;
Сатурн – 21° 11’ 00’’ «Рыб»;
Уран – 7° 04’ 01’’ «Тельца»;
Нептун – 13° 59’ 02’’ «Девы»;
Плутон – 25° 35’ 02’’ «Рака»;
относительно Плутона следует заметить. Это небесное тело «разжаловано» из планет в карликовую планету.
Восходящий лунный узел – 3° 45’ 05’’ «Весов»; соответственно нисходящий лунный узел должен в это время находиться в 3° 45’ 05’’ «Овна».
Свой гороскоп, именуемый ещё натальной картой, я составлял сам. Карту эту я не стану приводить в своих воспоминаниях, как и последующий подробный жизненный прогноз, сделанный на её основе. Лишь время от времени, по ходу повествования, будут ссылки на некоторые особо интересные особенности взаиморасположения небесных объектов на момент моего появления на свет. Особенности эти о многом говорят. Возьмём, к примеру, закрытый тригон, о котором выше уже упоминалось.
Сначала дадим определение этому геометрическому объекту на небесной сфере. Так вот, закрытый тригон – это, в моём конкретном случае, тупоугольный сферический треугольник, в вершинах которого расположено то или иное небесное тело, причём величина тупого угла равняется 120 градусам. Замечу попутно. Если дуга между двумя небесными объектами равна 120 градусам, то подобное их взаиморасположение делает астрологический прогноз весьма благоприятным по какому-то жизненному показателю. Благоприятно и взаиморасположение двух небесных объектов на дуге равной 60 градусам – так называемый секстиль. Так вот, небесный тригон это не просто сферический треугольник, тупой угол в котором равен 120 градусам, но также и треугольник, включающий в себя ещё и два секстиля. Поясню вышесказанное примером, взятым именно из моей натальной карты.
В ней планета «Венера», как мы уже знаем, находится в 22° 45’ 05’’ «Тельца». Выше неё расположены Луна и Плутон. Первая – в 22° 29’ «Рака», второй – в 25° 35’ 02’’ там же. Ниже Венеры расположен Сатурн – 21° 11’ 00’’ «Рыб». Нетрудно подсчитать, что дуга между Луной и Сатурном равняется где-то 121 градусу и 18 минутам, то есть весьма близка к 120 градусам (отклонениями в ±4–5 градуса обычно пренебрегается). В свою очередь небесная дуга между Плутоном и Сатурном равна примерно 124 градусам и 24 минутам. Между тем, небесные дуги, соединяющие Плутон и Луну с Венерой, составляют соответственно примерно 63 и 60 градусов без 16 минут. Приблизительно столько же межу Венерой и Сатурном 61 градус 34 минуты. Добавлю, Луна и Плутон находятся в соединении. Итак, налицо тригон и два секстиля, а это означает, что человек, у которого в натальной карте имеет место такое взаиморасположение важных небесных тел, находится в некотором роде под определённой охраной судьбы. Ниже будут приведены некоторые конкретные примеры, касающиеся именно меня. Тут лишь скажу – охрана эта не избавляет полностью человека от житейских неприятностей, но весьма их смягчает, даёт жить.
Добавлю ещё один любопытный факт, заключённый в моём гороскопе. Четыре важных небесных объекта находятся в нём в своих астрологических знаках, именно Луна в «Раке», Венера в «Тельце», Юпитер в «Стрельце», Меркурий в «Близнецах». Согласно индуистской астрологии, такой человек является «полураджой». Если же пять и более небесных объектов расположены в своих астрологических знаках, то человек с такой натальной картой именуется уже полным «раджою». Остаётся добавить, у меня на голове две макушки и родился я под знаком «Близнецов» с двойной линией жизни на ладонях обеих рук.
Впрочем, о дате моего рождения пока что вполне достаточно. Дата как дата, если не принимать во внимания, что 24 мая родились также Михаил Шолохов (Кузнецов) и Иосиф Бродский – два Нобелевских лауреата по литературе. Бог-то троицу любит! Интересно, кто будет третьим Нобелевским лауреатом, родившимся 24 мая?! Скажем, по литературе или, допустим, по… химии с физикой в придачу, а то и наоборот – по физике в придачу с химией. Ведь имеются же такие взаимно «перевёрнутые» научные направления, как физическая химия и химическая физика. Странный вопрос, не правда ли?! Это я о третьем обладателе Нобеля, родившемся 24-го мая. Впрочем, ничего странного – плох тот солдат, который не носит в своём солдатском ранце маршальского жезла, и плох тот учёный, который не носит в заднем кармане своих брюк нобелевской медали! Повторюсь, дата моего рождения – это карта – событие № 1, включающая в себя длинную цепочку жизненных прогнозов, образующих некий фундамент моего возможного существования в этом мире.
Теперь о родителях. Начнём с отца, как было принято в анкетах, заполняемых при приёме на работу или учёбу в советские времена. Итак, отец – Виктор Рахмильевич Вейцман, 1903-го года рождения, а вообще-то 1905-го: два года были им специально приписаны. Приписка эта давала формальное право поступить в высшее учебное заведение. Родился отец в Одессе в семье известного экономиста, корифея бухгалтерского учёта Вейцмана Рахмиля Яковлевича. У отца моего по отзывам его друзей были хорошие шансы стать со временем корифеем биологии, хотя бы посмертно, да вот беда – то – рукописи – то, оказывается, горят, несмотря на авторитетное утверждение Мессира Воланда, одного из героев романа «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова. Впрочем, не только горят, но и пропадают, но последнее утверждение к моему покойному отцу, падшему смертью храбрых во время Великой Отечественно войны, никакого отношения не имеет. Это уже «из совсем другой оперы». Возможно, где-нибудь ниже мы коснёмся её. Могут спросить, как получилось, что еврейскому мальчику дали в самом начале прошлого века совсем не еврейское имя. Дали – его мать (бабушка моя), Татьяна Самсоновна, подсуетилась, впрочем, как нетрудно понять, бабушку звали совсем не Татьяной, а Таубой, да и Самсоновной она, понятно, не была, получив при рождении совсем другое имя.
Так вот, на дворе стоял 1905 год. В тот год семья моего деда с отцовской стороны жила в Одессе. (Ну как тут не вспомнить пушкинское: «Итак, я жил тогда в Одессе…») Шла русско-японская война, Россия была охвачена революцией, старые порядки в стране начали трещать по швам. Поначалу предполагалось, что отцу моему дадут имя Авигдор, но бабушка задалась целью дать новорожденному сыну совсем не еврейское имя Виктор. Как мне рассказывали, во исполнение своей цели бабушка отправилась чуть ли не к самому одесскому полицеймейстеру с ходатайством о разрешении дать её новорожденному сыну это имя… В честь грядущей победы русского оружия над японцами. Бабушку в Одессе хорошо знали, и разрешение было ею получено. Да и как не разрешить?! А вдруг именно это имянаречение и окажется той песчинкой, которая склонит чашу весов в войне, идущей на Дальнем Востоке, в пользу Российской империи. Увы, песчинка не сработала, а имя Виктор его носителям в моей семье ничего хорошего не принесло.
Теперь о матери, Цецилии Адольфовне Субботовской, родившейся 2 марта 1913 года в украинском местечке Смела, что где-то под Черкассами. Подозреваю, впрочем, что моя мама была записана первоначально не Цецилией Адольфовной, а Ципорой Юдовной или Юдковной, но вскоре в России произошла революция, и в своём первом советском паспорте моя родительница уже фигурировала как Цецилия Адольфовна. Подобного рода метаморфозы, связанные с именами и отчествами у российских (и советских) евреев, были в порядке вещей.
Да, бабушку Таню в Одессе – маме начала прошлого века хорошо знали, а вот я совершенно её не запомнил – мне было 4 года, когда она умерла в 1940-ом. К моменту бабушкиной кончины я уже года полтора жил в доме на Курбатовском и, судя по всему, нечасто бывал на Харитоньевском. А вот о деде Иуде, мамином отце, кое-какие воспоминания у меня всё же остались. Это значит, что в гостях у родителей мамы, живших на Разгуляе, я бывал после переезда на новую квартиру чаще, чем в гостях у бабушки Тани, или, если угодно, Таубы.
Помню, как деду ставили пиявки на затылок – старик страдал гипертонией. Она его и доконала в эвакуации, в Бугульме. То ли в самом конце 1941 года, то ли в самом начале 1942-го. Кто тогда думал о каких-то там медицинских пиявках? Не до Дуремаров было.
В памяти моей остался также поход с дедушкой Иудой на спортивный праздник, состоявшийся на каком – то стадионе. Впрочем, у меня в памяти застрял лишь один его фрагмент, связанный с самым концом спортивного мероприятия, когда стройные ряды физкультурников вдруг распались, и они разбежались по всему футбольному полю. А вот о мороженом, которое дедушка купил мне на стадионе, я не помню ничего. Как я узнал впоследствии, родители мои выразили дедушке своё неудовольствие по этому поводу – из-за этого холодного лакомства я мог серьёзно простудиться. К счастью, этого не случилось.
Как видите, уже начало моей «анкетной» биографии прямо указывает на мою принадлежность к еврейскому мещанству, если, конечно, оперировать понятиями дореволюционной России. Если же взять на вооружение понятия советской эпохи, то мои родители принадлежали к трудовой интеллигенции или, если угодно, к социальной группе, именуемой «служащие». Как кому нравится.
Если далее придерживаться этой же бюрократической формалистики, неразбавленной кое-какими автобиографическими фактами, то получится примерно так:
1944–1954: школа;
1954–1959: Московский (ныне Красноярский) институт цветных металлов и золота имени М. И. Калинина и т. д., и т. п.
В общем – лаконично и откровенно скучно. Да таких, как я, в СССР (а сейчас и в России) миллионы и миллионы. Короче, массовка. Но это лишь видимая часть айсберга, сформированного сотнями и сотнями фактов, составивших моё бытие, фактов на первый взгляд вроде бы и малозначительных, но зачастую весьма весомых, если взглянуть на них с учётом их мистической составляющей, с учётом вышеупомянутых и приводимых ниже карт – событий.
В дальнейшем, излагая свою биографию более или менее в хронологическом порядке, я тем не менее разобью её на некое количество жизненных периодов, каждый из которых внёс свой вклад в осознание моего предназначения в подлунном мире. Итак, период.
№ 1 – от… зачатия до 22 июня 1941 года
Да-да! От зачатия! Я, разумеется, никоим образом осознать его не мог, никоим образом, но нечто, случившееся сразу после бракосочетания моих родителей и оказавшее сильнейшее влияние на всю мою жизнь, было доведено со временем до моего сведения моей матерью. А произошло вот что.
Родители мои, расписавшись где-то в мае 1935 года, отправились в свадебное путешествие на Кавказ – в Теберду. (Замечательное место, в котором и мне довелось побывать пару раз в разные годы.) На турбазе, где молодожёны поселились, вместе с ними проводил свой отпуск и некто Авдиев, Всеволод Игоревич, в то время сотрудник Музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина, в котором он, востоковед по образованию, заведовал отделом древнего Востока. Впоследствии этот человек стал профессором, доктором исторических наук и лауреатом Сталинской премии 1-ой степени (200000 рублей!) за написание капитальной научной монографии «История древнего Востока». За несколько лет до описываемых событий Всеволод Игоревич побывал в Индии, где очень понравился какому-то йогу, который обучил его хиромантии, как я предполагаю, в индусской версии. Последняя, как и индусская астрология, скорей всего должна отличаться от хиромантии западного типа. Вернувшись на родину, Авдиев, интереса ради, решил попрактиковаться в этой дисциплине. Каково же было его удивление, когда многие его предсказания стали сбываться.
Мама моя была женщиной весьма привлекательной, и Авдиев, вероятно, именно по этой причине предпочитал находиться в обществе моих родителей – глядишь, молоденькая еврейская красотка обратит на него внимание. Ну если не сейчас, то, может быть, как-нибудь потом. Он даже предлагал маме организовать ей персональную экскурсию по пушкинскому музею. Экскурсия, насколько я знаю, не состоялась, а вот предсказание было сделано. В частности, маме было сказано, что она умрёт вдали от всех и враги будут радоваться её смерти. Всеволод Игоревич посулил ей двух детей, мальчика и девочку, очень музыкальных и болезненных. Мальчик станет очень знаменитым, но уже в зрелом возрасте, сделав какое-то очень важное открытие, однако поначалу не будет ровным счётом ничего собою представлять. Вот вам, кстати, и карта – факт № 2. Сразу же скажу – девочка на свет не появилась.
Авдиев отказался что – либо предсказывать папе при его молодой жене. Он предложил ему встретиться с глазу на глаз. Встреча состоялась. Отец не поведал маме об услышанном. Увы! После 28 июля 1944 года гадать о предсказании, сделанном девять лет назад профессором – хиромантом, уже не приходилось. Оно было и тем трагичнее, что… рукописи всё-таки горят!
От самого первого периода моего существования в этом мире у меня осталось относительно небольшое количество воспоминаний весьма малосвязанных между собою. Особенно запомнились сны. За исключением двух были они кошмарными. Раз за разом снилась мне комната, в которой со мной должно было произойти нечто ужасное. Следовало своевременно покинуть проклятое помещение, пока дверь в него не захлопнулась. Иногда мне удавалось сделать это, иногда нет. Если не удалось, я, как правило, в ужасе просыпался. Понятное дело, темноты в раннем детстве я страшно боялся, панически.
Как-то приснился мне совсем уж кошмарный сон, если только это действительно был сон, а не ночное порождение моего воображения. Вдруг явилось передо мною нечто страшное и уродливое – нечто гориллообразное, нечто дьявольское, чьи намерения относительно меня были самыми ужасными. Я стоял перед этим монстром ни жив ни мёртв возле своей детской кроватки, не зная, что делать. Возможно, это был сам дьявол, от которого я сбежал в этот мир с того света, где отбывал наказание за деяния в предыдущей инкарнации, в частности, за самоубийство. И вот он явился по мою душу. Не помню уж, чем всё закончилось, но моё заикание в детстве и отрочестве явилось скорей всего следствием именно ночных потрясений, испытанных мной в самый ранний период моей жизни. Что же касается двух детских снов, оставивших у меня довольно приятные воспоминания, то они были из разряда умиротворяющих. В одном из них мне приснился поздний летний вечер, какой-то домик, дерево возле него и молодой месяц в небе. Тишина. Умиротворение. Лёгкая печаль на душе, очень светлая. Нечто подобное мне приснилось совсем недавно, незадолго до моего восьмидесятилетия. К чему бы это?
Описать второй сон куда трудней, но попробую. Какие – то кущи в ярких солнечных лучах. Солнце, впрочем, где-то вне «картинки» сна. Цвет этих странных зарослей оранжево – красный вперемешку с белым. В верхней их части расположено вроде бы некое сооружение: то ли помост, то ли полати; на сооружении этом какая – то красно – белая обувь, отдалённое напоминающая сапоги. На душе у меня умиротворяющая радость.
Впоследствии я много раз вспоминал эти два сна, особенно первый, стремясь вызвать в душе переживание, испытанное мной во время этого сновидения. Как жаль, что у меня нет дара художника и я не могу воспроизвести по памяти приснившийся мне пейзаж, зафиксировав на полотне также и переживание, испытанное мной при созерцании явленного мне столь поэтического сна.
Ладно. О снах пока что всё. Пока что. Ниже я ещё не раз буду к ним возвращаться – не к этим двум, разумеется, к другим, коснувшихся в известной степени моего существования.
Приведу теперь несколько подробностей. Родился я в самом центре Москвы – в родильном доме, расположенном на улице Солянка, спустя недели три после смерти моего деда с отцовской стороны, профессора Вейцмана Рахмиля Яковлевича. Не умри мой дед до моего рождения, меня бы назвали Германом – в честь учителя моего отца – профессора Германа Эмильевича Корицкого, патологоанатома Ракового института имени П. А. Герцена, расположенного рядом с городской клинической больницей имени Боткина. Сейчас это научно – исследовательское и лечебное учреждение именуется Научно-исследовательский онкологический институт имени П. А. Герцена. Однако, умер дед, а потому noblesse oblige – извольте, следуя еврейскому обычаю, назвать его новорожденного внука Рахмилем. Н-но!.. Времена-то советские, а еврейские имена совершенно не в чести. В том числе и у самих евреев. Оно и понятно – намыкалось с ними еврейство в Российской империи, наелось по самое горло. Черту оседлости новые власти отменили, ну а «имена оседлости» сами евреи стали массово посылать куда подальше. Вместо Иуд появились, как мы видели, Адольфы, вместо Тауб Татьяны, вместо Ханн Анны и далее по списку.
Словом, в качестве отчества, «Рахмильевич» ещё куда ни шло, но в качестве, так сказать, основного имени Рахмиль в явном диссонансе с эпохой. Назовёшь сына Рахмилем, а он со временем проклянёт тебя за это. (Как мне говорили, что-то подобное мой отец якобы и заявил в ходе выбора имени для своего отпрыска.)
Как же всё-таки быть?! А вот как – назвать Эмилем. Имя, конечно, явно не русское, французское, но не кондово еврейское. Эмиль. Сокращённо «Миля». Кстати, сокращённое имя от имени Рахмиль – тоже Миля. Вообще-то Эмиль это французский вариант имени Эмилиан, имеющего древнеримское происхождение. В древнем Риме, как известно, было всего двенадцать мужских имён и ни одного… женского. Женщины определялись по родовому имени. Так все женщины из рода Валериев именовались Валериями, а женщины из рода Эмилиев звались Эмилиями. Так вот, родовые имена со временем стали обычными мужскими и женскими именами, благополучно мутировав с годами. На русском же языке аналогом Эмилиана является Емельян, а сокращённо Емеля. За свои 80 лет я повстречал ещё четырёх своих еврейских тёзок, избежавших быть наречёнными Рахмилем. Впрочем, и русская транскрипция этого древнеримского мутанта «сгодилась в хозяйстве». Я выбрал его в качестве псевдонима – Емельян Викторов. Естественно, в своих научных статьях псевдоним был мне абсолютно ни к чему, а вот в своих литературных публикациях я им изредка пользовался. Что, скажем, делать прикажете, если есть необходимость процитировать где-нибудь по делу фрагмент стихотворения собственного сочинения, не нарвавшись при этом на весьма вероятное обвинение в самопиаре? Что? Ну, разумеется, пустить в ход псевдоним. Тем более, что Федот тут именно тот: Емельян – тот же Эмиль; Викторов – тот же Викторович, то есть сын Виктора. Словом, иногда требуется «притемниться», а псевдоним именно для этой операции и существует. Впрочем, и за француза Эмиля мне в жизни прилично досталось, не говорю уже о фамилии Вейцман.
Из роддома на Солянке меня привезли в квартиру покойного деда, находящуюся в доме, стоящем на углу большого Харитоньевского переулка и улицы Чаплыгина. Впоследствии рядом с этим строением появилась «Табакерка» Олега Табакова – маленький театрик, основателем и бессменным руководителем которого до самой своей смерти являлся этот популярный артист театра и кино. Много лет спустя мне довелось встретиться с этим человеком, но не в «Табакерке», которую я посетил пару раз отнюдь не как зритель, а в накопителе… одесского аэропорта. Случилось это в начале марта 1989 года. Но об этом, естественно, после, как и о моей неожиданной встрече 6 ноября 1959 года с… маршалом Георгием Константиновичем Жуковым. Естественно, последний и не подозревал, что встретился со мною.
Дом, в котором жил мой дед, был построен на исходе НЭПа. Это был кооперативный кирпичный дом; впрочем, где-то, уже в тридцатых годах прошлого века, кооператив был ликвидирован, а его обитатели превратились из владельцев квартир в квартиросъёмщиков. Среди жильцов этого дома было несколько весьма известных тогда людей, как-то – академик Чудаков, Теодор Кренкель, знаменитый папанинский радист, и литератор Дыховичный. В этом доме я прожил до начала 1939 года. Затем, вплоть до настоящего времени, я, с перерывом на эвакуацию (июль 1941 – ноябрь 1943), жилец одной и той же квартиры дома № 5 на улице Климашкина, именовавшейся изначально Курбатовским переулком. Впрочем, если уж быть очень точным, моё вселение в эту квартиру после возвращения из эвакуации состоялось, насколько мне помнится, только в 1945 году. Сегодня я, не без некоторого основания, именую моё двухгодичное обретание на Харитоньевском заключением в… СИЗО, а последовавшее затем многолетнее пребывание моё в месте моего теперешнего проживания – отбыванием пожизненного тюремного заключения. Режим этого заключения в разные годы был, естественно, разным, начиная, так сказать, от общего (коммунального, если хотите) и кончая теперешним – что-то вроде колонии – поселения. Но отчего же такие странные аналогии? Я подозреваю, что моя теперешняя инкарнация не что иное, как наказание, назначенное мне за самоубийство, совершённое мной в моей предыдущей жизни. Был я тогда очень крупным поэтом, но запутался в разного рода обстоятельствах, не справился с управлением жизненной телеги и преднамеренно пустил её под откос – дескать, пошло всё к такой – то маме! Короче, свою жизнь я сравнил бы с пребыванием в некой шарашке, назначенной мне высшей потусторонней силой в качестве места отбытия наказания, причём условия отбытия его были не такими уж и суровыми, и закрытый тригон прямое тому подтверждение. В шарашке этой я должен был не столько страдать, сколько работать, искупая самовольный уход из материальной реальности, именуемой вселенная.
О моём пребывании в Харитоньевком «СИЗО» у меня лично не сохранилось ровным счётом никаких воспоминаний, хотя впоследствии, уже подростком и молодым человеком, я много раз там бывал. И не без удовольствия. Моё же переселение в «в колонию – поселение» состоялось по причине конфликта, возникшего между моей мамой и матерью моего отца. Ничего нового – обычная неприязнь между свекровью и невесткой.
Конфликт этот был благополучно разрешён посредством своего рода родственного обмена. Подчеркну, благополучно, хотя именно в те годы квартирный вопрос уже хорошенько испортил большую часть людей, населяющих города Советского Союза. Писатель Булгаков тому прямое подтверждение. Впрочем, в данном конкретном случае никаких оснований для дрязг, связанных с квадратными метрами, не должно было быть. Папа, мама, я и некто четвёртый (о нём чуть попозже) отправлялись на постоянное место жительства в отдельную четырёхкомнатную квартиру в доме № 5/6 по Курбатовскому переулку; родная сестра отца, Грансберг Сарра Рахмильевна, её муж и дочь, в свою очередь, отправились на постоянное место жительства в район Чистых прудов – опять-таки в отдельную четырёхкомнатную квартиру. Как видите, всё полюбовно, безо всяких претензий и каверз. Но это только на первый взгляд. «Квартирная порча» уже изрядно поработала на просторах Советского Союза, принимая самые различные формы. В конечном итоге порча эта не обошла семью моего отца, но она дала о себе знать далеко не сразу.
Как я уже написал выше, вместе с семьей моего отца на новое место жительства отправился и некто четвёртый, оказавшийся по сути бомбой замедленного действия. Этим четвёртым был родной племянник папы – Лев Натанович Вейцман, живший с некоторых пор не в доме своих родителей, а фактически у моего отца.
Кузен Лёвушка был сыном старшего брата моего отца, Вейцмана Натана Рахмильевича и его жены Татьяны Васильевны, урождённой Успенской. Фамилия «Успенская» явно указывает на то, что в роду этой женщины были православные попы, впрочем, не только оные – был и статский генерал, то есть человек, имевший чин по крайней мере действительного статского советника. Двоюродный братец Лёвушка родился 9 января 1920 года, а, стало быть, зачат он был уже при советской власти, когда столбовые дворянки, лишённые всех дворянских привилегий, не считали для себя зазорным выходить замуж за мужчин – евреев. Кузен Лев был старше меня на шестнадцать с лишним лет, а потому моя персона его мало интересовала. Отец мой очень любил своего родного племянничка, считал его чуть ли не гением и приютил у себя, когда Натан Рахмильевич выгнал из дому пятнадцатилетнего отпрыска – тот очень уж не ладил с родной матерью, которую весьма не любил. Причина этой нелюбви мне неизвестна. Не любил, и всё тут! А вот свою благоверную дядя очень даже любил; судя по всему, намного сильней, чем родного сына. Словом, кузен Лёвушка обосновался в семье своего родного дяди, которого со временем и «отблагодарил» за гостеприимство самым свинским образом. Что ж, ни одно благодеяние не остаётся безнаказанным. Есть такая сентенция. Естественно, она справедлива не на все 100 %, и потому требует некоторого уточнения с привлечением теории вероятностей. Рискну утверждать, что на каждую сотню разного рода благодеяний всегда придётся некоторое количество их, готовых наказать за своё появление на свет. Кто-то сказал: если не хочешь страдать от неблагодарности, не жди и не требуй её. Но кроме неблагодарности существует ещё и чёрная неблагодарность, а вот это уже преступление. Перед Господом Богом!
Итак, из очень симпатичного района Чистых прудов я переехал в малосимпатичный в те годы район Красной Пресни. Он изобиловал хулиганьём и разного рода простонародьем. Публика эта ютилась преимущественно в деревянных бараках и халупах. Это сейчас Пресня чуть ли не респектабельный центр Москвы – в 1939-ом она была окраиной столицы, хотя в те годы с крыши нашего четырёхэтажного тогда дома был прекрасно виден московский кремль. Именно после переезда заработала моя память, начав фиксировать если не поток сознания, то по крайней мере отдельные его, потока, фрагменты.
О некоторых из них я уже упомянул выше. Вот ещё несколько.
Моё первое посещение оперы.
Было мне года четыре, когда впервые в жизни меня повели на оперный спектакль – в Большой театр. Давали «Сказку о царе Салтане» Николая Андреевича Римского-Корсакова. Естественно, это был детский утренник. Не знаю, как сейчас, но в те и последующие годы детей до 16 лет на вечерние спектакли в театры не пускали. Даже с родителями.
Вместе со мною в «Большой» отправились мой отец и Домна Васильевна, домработница, едва ли не единственная приличная домработница из служивших у нас. Сам спектакль большого впечатления на меня не произвёл. Впрочем, иначе и быть не могло – душа моя была ещё не способна воспринять музыку этой оперы, музыку довольно сложную для четырёхлетнего малыша.
Царевна – лебедь весьма меня удивила – своим женским лицом. Я почему-то считал, что у неё должно быть не человеческое лицо, а лебединая голова, с клювом, как и положено птице. Само собою, меня мало интересовали артисты, певшие в «Царе Салтане», но вот сегодня, спустя столько лет после того спектакля, мне было бы весьма интересно скользнуть глазами по пожелтевшей от времени программке, содержащей перечисление действующих лиц и исполнителей, занятых в той постановке.
Запомнился мне также фрагмент, в котором царицу и Гвидона должны заключить в бочку – я вдруг заскучал в этом месте спектакля. Для скуки этой, с моей детской точки зрения, была весьма веская причина – уж больно долго сцена эта длилась.
Кстати, тогда, в 1940-ом, да что там «тогда», ещё и несколько десятилетий спустя, мне и в голову не могло прийти, что истории с бочкой… уже более семи столетий! Да-да, более семи столетий! И придумал её совсем не Наше Всё (курсив мой – Э. В.) по имени Александр Сергеевич Пушкин, а английский поэт Джеффри Чосер, живший… в 14-ом столетии и создавший, в частности, свои знаменитые «Кентерберийские рассказы», повествующие, помимо всего прочего, про бочку и помещённых в неё членов августейшей семьи. Впрочем, Александр Сергеевич копнул и поглубже, добравшись до культурного литературного слоя, относящегося аж ко второму веку нашей эры. Я имею в виду «Три девицы под окном пряли поздно вечерком…», иными словами, историю трёх родных сестричек, две из которых были весьма завистливы. Так вот, в «Сказке о царе Салтане» Пушкин не только использовал «бочкотару» из «Кентерберийских рассказов», но и семейную историю трёх сестёр из «Метаморфоз, или Золотого осла» древнеримского писателя Апулея, творившего во втором веке нашей эры. Пушкин, как хорошо известно, прекрасно владел французским и немецким, но первый поэт России, подозреваю, и с английским был на дружеской ноге, ибо, не владея языком гениального Уилла, как бы смог Александр Сергеевич сделать столько заимствований из англоязычной литературы, блистательно адоптировав их к российской действительности первой половины 19 века. Тут вам и «Сказка о рыбаке и рыбке», тут вам и «Сказка о золотом петушке», тут вам и «Евгений Онегин». Например, «Сказка о золотом петушке» по сути поэтическое переложение на русский новеллы американского писателя Вашингтона Ирвинга, а «Онегин» не что иное, как блистательное развитие темы, обозначенной Байроном в его «Чайльд Гарольде». Весьма вероятно, и без «Принцессы Клевской» тут не обошлось. Я имею в виду отказ овдовевшей героини этого выдающегося французского романа связать свою судьбу с судьбою любимого ею человека, коим являлся герцог Немурский. Принцесса предпочла остаться верной светлой памяти своего мужа, опасаясь к тому же вполне естественного угасания со временем чувств к ней любимого человека. Уж если Александр Сергеевич читал «Красное и чёрное» Стендаля, то прочесть «Принцессу Клевскую» Нашему Всё сам Бог велел. Роман этот был создан в эпоху Людовика XIV, а описываемые в романе события относятся к эпохе царствования Генриха Второго Валуа, то есть к середине века 16-го. Будем откровенны, русская литература, поначалу впитав в себя всё лучшее, что было создано до неё в литературе мировой, и в первую очередь, разумеется, в литературе западноевропейской, буйно затем пошла в рост, дав в конечном итоге необычайные золотые плоды. Тут вам и романы Льва Толстого и Достоевского, тут вам рассказы и пьесы Чехова, тут вам и гениальные трагедии Алексея Константиновича Толстого. Я имею в виду «Смерть Иоанна Грозного» и «Царя Фёдора Иоанновича». Да и поэзия графа Алексея Константиновича весьма высокого качества. Мусора в ней, типа антисемитского «Богатыря», минимум. Вышеприведенный список литературных шедевров, созданных на русском, можно и продолжить, но, кажется, пора нам вернуться к нашему четырёхлетнему барашку по имени Эмиль.
Короче говоря, «Царь Салтан» меня совершенно не впечатлил, и этого вполне можно было ожидать – не настало ещё для меня время для восприятия классической музыки; я ведь и близко не был вундеркиндом, но много-много лет спустя с удивлением понял, что существуют не только вундеркинды на белом свете, но появляются на свет божий и некие противоположности им. Я бы назвал оных вундеральтами. Это старики, которым за семьдесят и у которых в конце их отнюдь не короткой жизни вдруг прорезался очень яркий творческий талант в том или ином направлении интеллектуальной деятельности. Вот только, глядя на малолетнее чудо, все улыбаются и восхищаются, и совсем иная реакция у этих «всех», когда неожиданно возникает старик, предлагающий «благодарному человечеству» запоздалые плоды своего интеллектуального творчества. Реакция эта примерно такая: «У дедушки от склероза, видать, крыша поехала. В его возрасте надо карьеру уже завершать, а не приниматься за её созидание». Вот только невдомёк почтенной публике – овощи – то разные бывают. Одни – ранние, другие – поздние, а то и очень поздние. Кому как назначено будет Всевышним. Обычно, вундеркинду все пути открыты, а для вундеральта они, наоборот, чаще всего полностью перекрыты, и открыть их способна только Высшая сила. Так зачастую и случается – нередко уже после смерти запоздалого гения. Знать, Всевышнему в силу каких-то своих соображений надо поместить творчество тех или иных людей в запасники разного рода. Пусть там вылежатся до поры до времени, а там посмотрим.
Впрочем, стоп! Стоп!! Из глубин моей памяти неожиданно всплывают ещё несколько фрагментов моего бытия, относящихся к описываемому периоду моей жизни, причём некоторые из них мне, лично, не запомнились, но они запомнились кому-то из моих близких. От них – то я и узнал со временем о кое-каких деталях моего раннего детства, деталях, касающихся моего восприятия классической музыки. Да, в мои три – четыре года она ещё была не в состоянии полностью овладеть мною, но некий важный плацдарм в моей душе музыка, в том числе и классическая, уже завоевала. Не могла не завоевать, поскольку в нашей малой семье, включающей моих родителей и меня, она имела постоянную прописку. В первую очередь благодаря отцу, обладателю абсолютного слуха и великолепного, отлично поставленного баритонального баса. Впрочем, отец ещё хорошо играл на рояле, читая ноты с листа, и занимался музыкальной композицией. В этой связи мне вспоминаются следующие два фрагмента моего самого раннего детства.
Фрагмент первый. Не знаю уж по какому поводу, у нас в доме собралось много гостей. В кабинете отца устроен импровизированный концерт. Отец, стоя у рояля фирмы «Беккер», поёт арию князя Игоря. «О дайте, дайте мне свободу…». Ладонь правой руки папа держит у правого уха. Многие певцы так делают, разумеется, не на сцене, во время оперного спектакля, и не на эстраде, во время концерта. Аккомпаниатор мне не запомнился. Весьма возможно за роялем друг отца, пианист и композитор Владимир Пескин. Об этом человеке ниже ещё не раз будет идти речь. Я слушаю пение отца, сидя на низком детском стульчике, недалеко от рояля. Пение отца мне очень нравится. Оно многим нравилось, хотя тот же Пескин находил нём, возможно, и не без некоторого основания, некий недостаток, заключающийся в заметной монотонности исполнения. Папа, кстати, и в «Большой» пытался поступить. Не взяли – из-за очень плохого зрения, осложнённого весьма длинным языком потенциального солиста. Зрение у отца было отвратительным – 7 или 8 минусов. Без очков папа ни черта не видел. Естественно, арию «Бориса» в «Большом» родитель исполнял в очках. Кто-то из членов прослушивающей комиссии поинтересовался, а как Виктор Вейцман чувствует себя без очков?
Ответ был молниеносным:
«Как без штанов!»
Естественно, «без штанов» в начале 20-го века на оперных подмостках ещё не пели. Мода на подобного рода новации расцвела пышным цветом на сценах оперных театров с лёгкой руки некоторых оперных режиссёров где-то в конце ушедшего тысячелетия. А теперь представьте себе на мгновение, постановку «Бориса Годунова» Мусоргского где-нибудь в «Ля Скала» с очкастым и бесштанным царём Всея Руси!
Фрагмент второй. Тот же кабинет. За роялем папа. Аккомпанируя самому себе, он поёт романс Рахманинова «Ночь печальна». На слова Ивана Бунина. Мою детскую душу особенно трогает фраза «…огонёк мерцает одинокий…». Огонёк этот так легко себе представить. Я делаю это, и мою душу тоже охватывает печаль.
Но вот отец берёт нотный альбомчик, в который записывает собственные композиции. Он открывает его на нужной странице, ставит на пюпитр рояля и начинает петь романс собственного сочинения. Кажется, он посвящён какой-то женщине. Я хорошо запомнил заключительные аккорды и слова, завершающие романс, впрочем, последние запомнить было совсем нетрудно: «Виктор Вейцман!». Слова эти что-то вроде подписи, которую художники ставят на своих картинах, только в данном случае «картина» была музыкальной. Альбомчик этот со временем оказался в квартире на Большом Харитоньевском, а затем исчез в недрах МГБ – после визита сотрудников пресловутой госбезопасности к моей тётушке, Сарре Рахмильевне. В 1947-ом году. Кстати, тётя Сарра много лет спустя рассказала мне про папину композиторскую задумку – сочинить оперу на сюжет драмы Гуцкова «Уриэль Акоста». Увы! Не сложилось. Много, что не сложилось. Остаётся добавить. Отец очень любил Скрябина и Метнера; Шостаковича считал гением, к Прокофьеву относился с прохладцей. Музыка, сочиняемая папой, по отзыву его друга Владимира Пескина была не оправданно сложной.
Тут будет вполне уместным упомянуть об одном весьма выдающемся музыканте, трубаче Тимофее Александровиче Докшицере. Именно до войны я впервые услышал о нём. Тимофей Александрович, или Тима, как звали его в моей семье, был воспитанником Владимира Ананьевича Пескина, на жилплощади которого в районе Чистых Прудов Тима жил одно время. Он и свою первую жену, Фаню, привёл туда. Квартира, в которой обретался Владимир Пескин со своими близкими, была большой и коммунальной. Тима, само собою, по многу часов упражнялся на трубе, доводя «своим трубным гласом» жильцов квартиры до умоисступления. Они, естественно, во всю протестовали, в ответ Владимир Ананьевич, дядя Володя, как я его звал с детства, в свою очередь возмущался, заявляя соседям, что они не понимают прекрасного. Папа мой, писавший, помимо всего прочего, и весьма неплохие сатирические стихи, откликнулся на этот «трубный страшный суд» такими вот стихотворными строчками, которые хорошо ложились на мотив «Катюши» Матвея Блантера:
Затрубил в свою трубу Тимоша,
Никому покою не даёт,
Всех соседей трубою укокошил —
Без конца в свою трубу трубьёт.
Остаётся добавить, Тима Докшицер был замечательным музыкантом и очень хорошим человеком.
Своего сына, меня, то есть, папа хотел в будущем видеть непременно музыкантом, желательно пианистом или дирижёром. Ничего подобного не случилось; подозреваю, и случиться не могло. Это «не могло», по сути, карта – факт № 3 пасьянса, карта на первый взгляд лишняя, явно не в масть, но тем не менее нашедшая своё отражение в моём литературном творчестве, придав ему свои особенности. Моя большая музыкальность уже в раннем детстве ни у кого сомнения не вызывала, явственно отражаясь впоследствии в ритмике моих стихотворений и в созвучности многих найденных мной рифм.
А вот ещё фрагментик моего бытия, относящийся к 1940-му году. Датировка на этот раз совершенно точная, ибо именно в этом году… был арестован приятель моего отца биолог Георгий Георгиевич Винберг, впоследствии член-корреспондент Академии наук Советского Союза. В данном конкретном случае моё воспоминание напрямую связано именно с этим арестом. Естественно, я ничего не знал в то время ни о биологе Винберге, ни об его аресте, а запомнился мне некий бежевый костюмчик очень малых размеров, который мама моя пошла отдать какой-то женщине, оставив меня на несколько минут у подъезда совершенно незнакомого мне дома. Как я узнал впоследствии, костюмчик этот предназначался малолетней дочери арестованного биолога. Мама купила эту вещицу по просьбе моего отца и по его же просьбе отнесла её жене Георгия Георгиевича. Только спустя много лет я по – настоящему понял, что со стороны моих родителей это был Поступок. Тут остаётся лишь добавить. Вся «вина» Винберга заключалась в национальности его родителей: отец – швед, мать – француженка. По тем временам такая биографическая деталь являлась de facto криминалом на территории Советского Союза. Впрочем, она давала арестованному биологу и некоторую свободу выбора: хочешь, будь шведским шпионом, хочешь – французским. А уж если очень хочешь, так признавайся в шпионаже сразу на обе эти державы.
Где-то в это же время я совершал и моё первое самостоятельное путешествие. В некотором роде кругосветное. Случилось вот что.
Меня отпустили поиграть со своими сверстниками во дворе, судя по всему, строго – настрого наказав, за пределы двора не выходить. Да не тут-то было – как-никак по гороскопу я являлся «близнецом», а люди, рождённые под этим астрологическим знаком, весьма склонны к путешествиям, причём зачастую рискованным.
В этой связи я предложил одному из своих сверстников совершить кругосветное путешествие вокруг старой территории московского зоопарка, что и было немедленно осуществлено. Мы вышли со двора и поднялись вверх по Курбатовскому переулку к Большой Грузинской улице. Затем мы двинулись по Большой Грузинской в сторону зоопарка, вышли к Красной Пресне, свернули направо, прошли сколько – то метров по направлению к Краснопресненской заставе и вновь свернули направо – в Волков переулок. Далее наш анабазис, достойный анабазиса Александра Македонского, пролёг по этому переулку, а после его форсирования и по переулку Новопресненскому, включая пересечение переулка Зоологического. В конечном итоге всё благополучно завершилось возле нашего дома, расположенного как раз на пересечении двух переулков – Курбатовского и Новопресненского. Как известно, Александра Македонского после его анабазиса ждала мировая слава, я же был награждён мировым семейным скандалом. Мне было строго наказано – впредь ничего подобного себе не позволять. Не тут-то было.
В этом же периоде моей жизни я узнал о бренности нашего существования – о неотвратимой смерти для всего живого на Земле, не исключая и человека. Естественно, умирать мне очень не хотелось, а потому я стал искать способ для преодоления подобной напасти. В конце концов он был придуман мной. Требовалось, во что бы то ни стало не закрывать глаза, когда злодейка – смерть явится по мою душу. Раз глаза открыты, значит, умереть ты никак не можешь. Смерть будет посрамлена. Что ж, попробую эту блестящую идею осуществить со временем на практике – как-никак мне уже за восемьдесят, а на мир я продолжаю смотреть широко открытыми глазами. Ночью, само собою, тоже – страдая бессонницей. Вот только как быть, когда забыться во сне всё-таки удаётся? Надо, наверное, срочно научиться спать с открытыми глазами. Тут остаётся лишь уточнить кое-что. Я не совсем уверен, что моя блестящая идея противостояния курносой злодейке пришла мне в голову именно в самый ранний период моего существования на Земле. Очень может быть, идея эта была мной сформулирована несколько позже, – когда Вторая мировая война была в полном разгаре и смерть ежедневно беспощадно косила многие тысячи людей, на фронте и в тылу, вне зависимости от того, были их глаза открыты или закрыты при её нескончаемых атаках.
Война! Проклятая война!! 22 июня 1941 года я, находясь на балконе моей квартиры, услыхал это слово, прозвучавшее во дворе нашего дома. Именно с этого дня фрагменты моего сознания стали довольно быстро сливаться в его неразрывный поток. Но прежде чем начать писать про «военный период» моего бытия, мне надо рассказать ещё об одном эпизоде из довоенной жизни моей семьи, именно семьи, поскольку по причине, связанной с малолетством, я не мог быть его участником, зато его последствия в течение многих лет давали потом о себе знать. И ещё как! Я имею в виду некий поступок племянника папы, Льва Натановича Вейцмана, о котором уже шла речь выше и ещё не раз будет идти ниже. Как вы, надеюсь, помните, мой отец приютил Лёву у себя. Папа очень любил племянника, считал его чуть ли не гениальным и видел в нём будущего продолжателя своего дела. Не знаю уж, как насчёт гениальности, но упорства кузену Лёве (астрологическому «козерогу») было не занимать. Творческой одарённости, похоже, также. Судите сами. Жизнь свою мой двоюродный брат закончил в 2008 году доктором биологических наук, профессором, обладателем более десятка золотых медалей ВДНХ – за получение новых пород цесарок. Вот только было ему не занимать и… как бы это помягче выразиться… некоторых совсем не позитивных человеческих качеств, например, элементарной порядочности…
В этом месте я не могу не остановиться, ибо “de mortuis out bene, out nihil”, то есть “о мёртвых либо хорошо, либо ничего”. А, кстати, в течении какого времени этот фрагмент древнегреческой сентенции – запрете (в переводе на латынь) должна иметь силу?! До похорон умершего? В течение девяти дней после его смерти? В течение 40-ка дней? Года? Двух? А как быть с такими людьми, как Корнелий Сулла, Ирод Великий, Иван Грозный, Сталин, Гитлер? Тут остаётся лишь добавить: сентенция, цитированная выше, является начальным фрагментом древнегреческой сентенции, сформулированной спартанцем Хилоном в VI веке до нашей эры! Вот её полный текст на латыни: «De mortuis out bene, out nihil nisi verum», то есть «О мёртвых либо хорошо, либо ничего кроме правды». Подозреваю, подобное обрезание сентенции Хилона осуществили христиане. Не иудеи!
Впрочем, кузен Лёва был явно не Иродом Великим и тем более не Сталиным с Гитлером в придачу. Он был, в частности, одним из тех людей, которых по меткому определению мессира Воланда испортил квартирный вопрос. Вспоминается тут и Полиграф Полиграфыч Шариков, претендовавший на квадратные метры в квартире профессора Преображенского. В нашем же случае кузен Лёва, будущий профессор, причём совершенно полноценный, заявил о своих претензиях на квадратные метры в квартире дяди, приютившего его. Впрочем, до профессорства было ещё ой как не близко, а вот до суда рукой подать. Да к тому же и жениться племянничек решил со всеми вытекающими отсюда обстоятельствами, а любимый дядя, ответственный квартиросъёмщик, совсем не собирался прописывать в своей квартире ещё и будущую жену племянника, ничего не зная о ней. Короче, племянник подал в суд на своего дядю, потребовав предоставить ему, Льву Натановичу Вейцману, отдельную комнату в полное его распоряжение. Это означало фактически, что в случае удовлетворения судом иска гражданина Вейцмана Л. Н. квартира из отдельной превращалась в коммунальную, а племянник становился также и соседом, имеющим право на отдельный лицевой счёт и получившим возможность, «никого ни капли не спросясь», прописывать на своих квадратных метрах кого угодно, включая законную жену. Словом, племянником относительно дяди, его очень любившим и приютившим, было совершено деяние, которое может квалифицироваться как откровенная подлость. Наша двоюродная сестра Аля деяние это так и квалифицировала, впоследствии говоря неоднократно: «Лёвушка способен на подлость!». Что ж, ни одно благодеяние не остаётся безнаказанным.
Папу едва удар не хватил при получении судебной повестки. В суд отец не явился, а иск Лёвы был удовлетворён. Поступок двоюродного брата имел последствия – как немедленные, так и в долгосрочной перспективе. Что касается немедленных, то они выразились в немедленном прекращении всяких отношений между дядей и племянником, естественно, по инициативе дяди. Что же касается вторых, то они растянулись на сорок с лишним лет и завершились 23 октября 1993 года, когда квартира после многих перипетий вновь стала отдельной.
Мне как-то довелось спросить двоюродного братца относительно сделанного им поступка. Он сказал, что моя мама (Лёва её терпеть не мог) вела себя как хозяйка и всюду лезла. Я весьма удивился такому ответу, весьма, кстати, неумному. Моя реплика на заявление родственника не заставила себя ждать:
– А мама – то и была хозяйкой!
Я мог бы ещё и добавить:
– А вот ты, Лёва, был примаком!
Но тогда не догадался.
