На Волге широкой

– Когда ты станешь инженером!? Когда будешь зарабатывать!? Я не доживу! Вся жизнь, вся жизнь прошла в нищете! И подохнем в нищете!

– Что ты, Катрин! – возразил отец. – Живём как все, сейчас, слава богу, не голодаем.

– Не голодаем! – передразнила мать. – Сейчас не голодаем! Но едѝм и оглядываемся: не съели ли лишнее, не объели ли детей. У Ройша работал – голодали, потом два года на японской войне. Билась, как рыба об лёд, чтобы заработать и не умереть с голоду. Жила надеждой: ты вернёшься, заживём! Вернулся. Опять у Ройша. Денег нет, ели, что ты от своего обеда приносил. Опять война – уже на три года ушёл. Пошла в служанки к судовладельцу Брауну. Смотрела, как хозяева обжирались и ненавидела их, а однажды не выдержала и сказала: «Мой муж в окопах вшей кормит, а вы жрёте белый хлеб, фрукты, пьёте вино и думаете, чего бы такого сожрать, чего раньше не жрали! И даёте деньги на войну, чтобы она продолжается бесконечно!» Бросила им в лицо свой фартук и ушла. Как я тебя тогда ждала! А от тебя ни одной весточки! За три года…

– Ты же знаешь… Турки окружили нас в горах. Мы съели все ремни, ослепли от солнца и блеска снегов…

– А после революции, когда мы перебрались в Розенгейм к моим родителям на землю… Хорошо ещё наш дом в Марксштадте не стали продавать.

– Да… Мы так радовались!

– Недолго радовались! Тебя опять забрали в армию. Я осталась уже с четырьмя детьми. День и ночь молилась, чтобы ты вернулся.

– И бог услышал твои молитвы… Особенно в ту ночь под Варшавой, когда за нами гнались поляки…

– Потом двадцать первый год, когда у меня умерли мать, потом отец… Не успели опомниться, уже тридцать третий, еле-еле продали дом за мешок пшена и бежали куда глаза глядят. Голод, голод и голод. Вот третий год только не голодаем. Я старею, ты болеешь, кто поднимет Лизу с Марией? Фёдор отрезанный ломоть, у него своя семья. Одна надежда была на Александра! А он – опять учиться!

– Сестрёнок не брошу. Буду учиться и работать, – сказал Сашка.

– Много ты наработаешь, учась.

– Такого шанса больше не представится. Жить в Саратове в бесплатном общежитии… Получать стипендию… Я бы всю стипендию отдавал вам…

– Тебе бы самому на неё прожить!

Лиза с Марией доели свой суп, чисто вымакали хлебным мякишем тарелки, а взрослым было не до еды, остывавшей перед ними.

– Ты что молчишь, Эдуард? – обратилась мать к отцу. – Скажи своё мнение!

– Я очень хочу, чтобы он учился, – ответил отец.

Это был плохой знак. У отца была привычка высказаться за одно, и сделать вывод, что надо поступить точно наоборот.

– Александр, ты молод, у тебя всё впереди. Мне скоро шестьдесят, работать мне всё трудней – уже сейчас задыхаюсь, мать тоже не работница. Пройдёт семь-восемь лет, девчонки вырастут, дай бог, выйдут замуж, станут работать. Тебе будет двадцать шесть – двадцать семь лет – будет ещё время выучиться.

– А если меня возьмут в армию?

– В армию и из института заберут.

– Так что? Отказаться от направления Наркомзема?

– Думаю, пока надо отказаться.

– А я Гуасу сказал, что только идиот может отказаться от такого предложения.

– Александр, ты молод, слава богу не глуп, всё успеешь. Жизнь большая.

– Да, отец, жизнь большая. Только никто не знает, как она завтра повернётся!

Утром пришла Алиса:

– Сашка, ты что такой хмурый?

– Жара! Всю ночь не спал. Выходил на двор, обливался водой, так и не заснул.

– Я тоже мокрой простынёй укрывалась. Но ты не из-за этого такой.

– Какой такой?

– Как в воду опущенный.

– Ты права. Накрылась моя учёба! Все мечты коту под хвост!

– Как!? Что ты!?

– Родители против! Надо семье помогать.

– И ты согласился с ними!?

– Куда денешься! Мать даже расплакалась, услышав, что я хочу ещё пять лет учиться.

– А отец? Он ведь понимает, что значит в наше время образование!

– Он просит сначала Лизу с Марией поднять… Потом, говорит, учись сколько хочешь…

– Саша! Не слушай их! Учись, учись! У тебя будет новая жизнь! Такие возможности откроются! Станешь инженером, будешь работать… Да где хочешь – в Саратове, Куйбышеве, Москве…

– Как же я могу их не слушать?! Ведь они мои родители.

– Жаль, как жаль! Давай, я с ними поговорю.

– Бесполезно.

– Пойдёшь отказываться?

Александр вздохнул:

– Придётся.

– И когда пойдёшь?

– Надо прямо сейчас, чтобы успели другому отдать направление.

– Эх, Сашка, Сашка! Своими руками отдаёшь своё счастье! Я с тобой пойду.

Директор техникума был на месте:

– Да, геноссе Майер, удивили вы меня! – сказал он, выслушав Майера.

– Я бы с удовольствием пошёл учиться дальше, но семейные обстоятельства таковы… Отец часто болеет, у меня две маленькие сестры, их надо учить…

– Я вас понял. Ну что же, мы дадим вам направление в МТС в Л…. Может и к лучшему. Приобретёте практические знания, которые вам в жизни несомненно пригодятся. А потом… В нашей стране для человека все возможности открыты.

Алиса ждала Сашку в коридоре:

– Ну что, отказался?

– Отказался. Как-то даже легко стало. Ничего ведь не произошло. Я для того и учился, чтобы работать. Дали направление в Л… в МТС. Приступить к работе через неделю.

– Это далеко?

– От Марксштадта сто километров.

– Как много! Мы станем реже видеться. А я уже привыкла встречаться с тобой каждый день.

– Я тоже. Но что делать?

– Выдержим. Говорят, любовь от разлуки крепнет.

– Конечно. Я буду приезжать.

Они вышли на улицу.

– Душно! Приду домой, а дедушка скажет: «Так жарко, как сегодня, ещё не было!» Он всегда так говорит: зимой, что так холодно никогда не было, а весной, что Волга никогда так широко не разливалась; снег пойдёт – скажет, что такого снегопада за всю жизнь не видел.

– Хороший у тебя дедушка.

– Да. Я его люблю, хотя не согласна с его взглядами. О чём не заговоришь, он всё сводит к божьей воле: «Почему так?» – «Потому что бог устроил и тебя не спросил».

– Я заметил, у него от природы крепкий ум и видно, что много думал о жизни.

– Он потому и работал всю жизнь физически, чтобы было время размышлять. Говорит: «Тащишь мешок на горбу, а голова-то свободная!»

– И всё же старым людям, даже самым умным, не хватает образования. На одном своём уме далеко не уедешь. Уму нужна пища, а для этого надо много знать, читать, сопоставлять мысли великих людей и делать свои выводы.

– Уф, как жарко!

– Слушай, Алиса, пойдём в Екатерининский сад, там хоть тень есть.

– Я бы с удовольствием, но родители в колхозе, дедушке нездоровится, надо ему приготовить поесть.

– Приходи тогда на выпускной вечер.

– А можно?

– Конечно можно!

– Приду, если дедушке не станет хуже.

– Тогда до вечера?

– До вечера! – и она, чуть привстав на цыпочки, чмокнула его в щёку.

– Я зайду за тобой.

– Хорошо.

– Подожди!

– Что?

– Не знаю. Просто не нагляделся на тебя…

– Пойдём тогда ко мне. Порепетируем «Коварство и любовь», – предложила Алиса.

– Эх! Не могу. У отца с матерью выходной, они ждут меня крышу ремонтировать – с весны протекает.

– Тогда иди.

– Как не хочется с тобой расставаться!

– И мне… А надо.

– Кто сказал, что надо?

– Ты сказал, что крыша протекает.

– Крыша подождёт.

– Ты сказал, что тебя родители ждут…

– Я передумал. Пойдём в Екатерининский садик!

– Пойдём.

Пришли в городской сад к постаменту, на котором ещё недавно стоял трон с восседающей на нём Великой Екатериной6, держащей в правой руке свиток указа о приглашении в Россию немецких колонистов.

Так выглядел памятник Екатерине II в Марксшдате до 1931 года. Памятник был восстановлен 29 сентября 2007 года

В тени огромного старого дуба Сашка остановился и сказал:

– Алиса! Знаешь, что я больше всего хочу?

– Не знаю, но догадываюсь…

– Да, я хочу поцеловать тебя. Можно?

Алиса оглянулась:

– А никто не увидит?

– Сейчас даже птицы не летают, и мухи попрятались, не то что люди…

– Тогда можно, – сказала она почему-то шёпотом.

И они долго целовались под сенью старого дуба, и время для них остановилось.

– Как хорошо! – сказала Алиса.

– Oh Augenblick! Verweile doch!7

И Сашка к неудовольствию родителей пришёл домой только к обеду…

В то время как Сашка с отцом меняли разбитый лист шифера на крыше, из-за Волги, меча в землю сверкающие клинки молний, со злым грохотом поднималась чёрная туча. Они едва успели закончить работу и спуститься вниз, как подул свежий ветер, пахнущий травами заречной степи и волжской влагой. В небе что-то взорвалось, рассыпалось, раскатилось, и тут же хлынул дождь.

В семь часов Майер, как обещал, зашёл за Алисой. С висячих веток берёзы, с крыш дома, летней кухни и пригона стеклянными бусами падали капли прошедшего дождя. Ушедшая туча глухо ворчала на востоке, выглянувшее солнце, разрисовало её яркой радугой.

Кроме Алисы и деда Соломона в доме был мужчина лет пятидесяти, седой, пучеглазый с глубокой вмятиной рядом с острым кадыком.

Сашка поздоровался, и он ответил скрипуче, как скворец с весенней ветки:

– Здравствуйте, молодой человек!

– Александр, это мамин брат дядя Жорж. Он приехал в отпуск из Киева. Дядя, – это мой друг Саша Майер.

– Не сын ли Эдуарда Майера?

– Да, моего отца зовут Эдуард Людвигович.

– Мы воевали вместе с ним на турецком фронте, а потом служили в Конной армии Будённого. Бились с белополяками, дошли до самой Варшавы.

– Он о вас ничего не рассказывал.

– Ну что же! Может, так и надо – рассказывать друг о друге как можно меньше.

Сашка удивился, но ничего не ответил.

Алиса была необычайно хороша. На ней было лёгкое белое платье в крупный горошек, на ногах белые носочки и чёрные туфельки.

– Слушай, Алиса, – сказал Сашка, когда они, старательно обходя лужи, направились к техникуму, – отчего у твоего дяди такой шрам? Он похож на след пули.

– У нас в семье об этом не любят говорить. Я мало что знаю. Но однажды я нечаянно услышала, как об этом говорили мать с отцом. Я поняла, что горло дяде прострелил Рихард Клотц.

– Рихард Клотц! Герой Гражданской войны! Прославленный чекист! Председатель…

– Т-с-с! Поклянись, что забудешь, что я тебе только что сказала!

– Уже забыл!

– Дядя чуть не умер. Потерял много крови. Каким-то чудом пуля не задела гортань и сонную артерию. Едва оправившись, он уехал на Украину и работает сейчас в Боярке под Киевом.

– Боярка – это же станция, где Павка Корчагин…

– Да, да, та самая.

– И кем работает твой дядя?

– Просто рабочим на железной дороге.

– За что же Клотц стрелял в него?

– Саша! Всё! Я тебе больше ничего не скажу! А, сказать по правде, сама не знаю. Но ты, пожалуйста, не говори отцу, что дядя Жорж приехал и ничего не спрашивай.

– Хорошо, хорошо, я уже придушил своё любопытство!

– Только ты не подумай! Мой дядя не враг. Может ведь и герой Гражданской войны ошибаться и стрелять в своего.

– Я не сомневаюсь, что дядя Жорж не враг.

3. Выпускной вечер и последний спектакль

Перед тёмно-розовым зданием техникума стояло несколько легковых автомобилей, вокруг которых, со скучающим видом ходили их водители: одни курили, другие внимательно поглядывали на подходивших людей. Пахло табачным дымом и бензином.

В фойе толпились преподаватели в строгих костюмах и галстуках, выпускники в торжественно-белых рубашках. В открытые окна вливалась приятная прохлада со свежими запахами дождя, мокрых листьев и травы.

– Сашка! Ты слышал? Начальство приехало нас поздравлять! Сам Рихард Иванович Клотц! – сказала подошедшая к ним Фрида Гюнтер, единственная девушка выпускница мехтехникума, высокая, сильная, с крупными чертами лица и копной кудрявых волос. – Это правда, что ты отказался от направления в институт?

– Правда.

– Ну и дурак! А знаешь, кто взял твоё направление? Костя Винтерголлер!

– Да и на здоровье!

– Так ведь он дурак похлеще тебя!

– У тебя все дураки, надо же среди них выбрать одного!

– А ты куда смотрела? – накинулась Фрида на Алису.

– Разве она нянька мне? – сказал Александр.

– Она будет твоей женой, кому же, как не ей, смотреть за тобой!

– Всё-то ты, Фридка, знаешь! Кто тебе такое сказал? – сверкнула на неё глазами Алиса.

– Зачем мне говорить? Разве не видно, как вы друг на друга смотрите? Ты не обижайся. Сашка меня знает и не обижается, я всем говорю, что думаю – привычка такая. Даже преподавателям. Помнишь, Сашка, как Вольдемар Августович мне сказал: «Что ты, Фрида, сегодня такая помятая? Наверное, всю ночь под кем-то лежала?» А я ему ответила: «Я вам сейчас дам по физиономии, уйду, и вы будете объяснять начальству, почему я не хожу на ваши занятия».

– И что?

– Проучила его – с тех пор обходит меня стороной.

– Пойдёмте, актовый зал уже открыли! – сказал Сашка.

На сцене зала стоял стол президиума, накрытый красным сукном. За него сели пять человек. В центре оказался крупный мужчина с неровно поседевшей, когда-то рыжей шевелюрой, с белёсыми бровями и ресницами, с красным лицом, изборождённым глубокими морщинами и небольшими глубоко посаженными глазами – всеми фенотипическими признаками немца. Встретишь такого где-нибудь в Занзибаре, непременно подумаешь: «Немец, ей богу, немец!», – и окажешься прав.

Когда утихли радостные аплодисменты, поднялся директор техникума:

– Товарищи выпускники! Поздравляю вас с окончанием техникума! Сегодня вы получите дипломы, которые, надеюсь, станут для вас путёвкой в новую интересную и счастливую жизнь! – после этих слов все опять захлопали в ладоши.

– Товарищи, рад вам сообщить, что наше торжество почтил своим присутствием ветеран борьбы за Советскую власть, герой Гражданской войны товарищ Клотц. Пожалуйста, Рихард Иванович, вам слово!

Пока длились совершенно искренние аплодисменты, потому что Рихарда Ивановича в республике действительно уважали, он снял пиджак, повесил его на спинку стула и вышел на край сцены, небрежно, засунув левую руку в карман брюк.

– Приветствую вас, мои молодые друзья! – сказал он, хриплым, но сильным голосом. – Сегодня особенно светлый и радостный день не только для вас, но и для меня, старика. В конце жизни невольно задаёшь себе вопрос: зачем ты жил, не зря ли бременил эту землю? И сегодня я уверенно отвечаю себе: нет, не зря! Вот я смотрю на вас и вижу красивых молодых людей, умных, культурных, образованных, совсем не похожих на нас – ваших отцов и дедов. Советская власть дала вам самые передовые знания, вы владеете могучей техникой. Мы не могли даже мечтать об этом! И я говорю себе: в том, что вы такие, есть и капля моих заслуг, капля моего труда. Мы не щадили врагов, ещё больше не щадили себя. И я счастлив, осознавая, что передал наше дело в ваши надёжные, верные руки! Вы – это наше оправдание. Раз мы вырастили такую молодёжь, значит правы были мы, а не наши враги… Но мы создали только условия, расчистили вам почву. Ваша задача вырастить на этой почве богатый урожай. Построить здесь, на волжской земле, на всей Советской земле такую жизнь, какой не знал ни один народ на свете, какой не знала история! Дорогие мои товарищи, это будет богатая жизнь, полная радостного труда, справедливого, братского отношения людей друг к другу. О такой жизни мечтал Владимир Ильич Ленин, мечтает наш великий вождь товарищ Сталин, вся наша большевистская партия. Я немножко завидую вам – вы будете в этой жизни. Я увижу только её начало, и то – маленький кусочек. Но я всё равно счастлив, потому что могу сказать, как Николай Островский, что всю жизнь и все силы отдал борьбе за освобождение человечества. А сейчас, мои юные друзья, позвольте мне приступить к обязанности, ради которой я сюда приехал, и вручить вам дипломы об окончании техникума.

Клотц вернулся к столу президиума, где лежала стопка синих корочек.

– Геноссе Майер! – произнёс он торжественно и вопросительно оглядел зал.

Сашка, не чувствуя своего тела, пронёсся по залу и, в два прыжка взлетев на сцену, оказался перед Клотцем. Прямо на него смотрели воспалённые красные, бесконечно усталые глаза.

– Поздравляю тебя, Александр, и желаю работать так, чтобы ни один трактор и комбайн не простаивали даже минуты из-за поломок!

– Спасибо! Я постараюсь! – ответил Сашка, крепко пожимая протянутую ему холодную руку старого большевика.

– Геноссе Винтерголлер! – раздалось со сцены, едва Сашка сел рядом с сияющей Алисой. – Я вручаю вам вместе с дипломом, как лучшему выпускнику техникума, направление от Народного комиссариата земледелия АССР Немцев Поволжья в Саратовский сельскохозяйственный институт.

– Твоя путёвка, Сашка! – тихо сказала, наклонившись к его уху, сидевшая справа Фрида.

– Фрида Карловна Гюнтер! – выкликнул Клотц.

– Здесь я! – крикнула Фрида, вскакивая, и пошла к сцене с такой мощью, что те, мимо которых она проходила, почувствовали лёгкий ветер.

– Вот это новая советская женщина! – сказал восхищённо Клотц. – Вторая Паша Ангелина!

– Нет, Рихард Иванович! Я первая Фрида Гюнтер!

– Молодец! У вас правильная жизненная установка! Надеюсь ещё услышать о вас!

4. Рассказ дяди Жоржа

На следующий день Майер пошёл к Алисе. После вчерашнего ливня в воздухе ещё держалась прохлада.

На крылечке стоял дядя Жорж:

– Алиса недавно заснула, – сказал он, – отцу всю ночь было плохо. Думаю, не надо её будить.

– Тогда я пойду. Когда проснётся, скажите, что я приходил. У нас сегодня вечером спектакль.

– Погоди, Алекс, поговори со мной. Расскажи, как прошло мероприятие?

– Нормально. Вручили дипломы. Посидели, отметили, потом танцы, разговоры, погуляли, пошли на Волгу, встретили рассвет. Ну и… И всё.

– Дипломы кто вручал? Неужели сам Клотц?

– Ну да.

– И как он тебе?

– Обыкновенный человек. Правда очень усталый. Во всяком случае, мне так показалось.

– Отчего тебе так показалось? Если не секрет?

– Не секрет, конечно. Я увидел его глаза. Это глаза бесконечно уставшего человека. И руки у него холодные, как у мёртвого.

– Да. Говорят, что у чекиста должны быть холодная голова и горячее сердце. А у него холодные руки и горячая голова.

– Дядя Жорж, мне кажется, вы его не любите?

– А твой отец?

– Мой отец никогда о нём не говорил. Я как-то спросил, знаком ли он с Клотцем. Он ответил, что знаком. Я этим гордился.

– Гордиться нужно только своими делами. Гордиться отцом, Родиной, тем, что ты немец, как это делают сейчас в Германии… По-моему, это глупо. Разве это твоя заслуга, что у тебя замечательный отец, что ты родился в России?

– Моей заслуги нет. Но… Страна наша строится: заводы, электростанции, колхозы, МТС. Люди живут всё лучше. У нас замечательная страна! Вы считаете, глупо гордиться такой Родиной?

– Это может тебя радовать. Родину надо любить. А гордиться…? Очень сомневаюсь! Вот, если ты сможешь сказать: «Я строил этот завод, я убирал урожай, я сконструировал трактор, я внёс свой вклад, чтобы люди стали счастливей, а страна сильней», – вот этим ты мог бы гордиться. А гордиться, что был знаком с большим человеком… Гм… Твой отец гордиться, что был знаком с Рихардом? Я, например, не горжусь. Ну знал я его, и что? В чём моя заслуга?

– Он герой Гражданской войны, борец за Советскую власть! Он мне вчера руку пожал… А он этой рукой здоровался с самим Лениным!

– Я тебя понял. Но этой же рукой он прострелил мне горло.

– Ну да… Но…

Сашка начал заикаться: он чуть не сказал, что ничего об этом не знает и не может судить. А из этого дядя Жорж мог сделать обидные для себя выводы: например, что молодой его собеседник допускает, что Клотц стрелял в него не просто так, а имея основания.

– Послушай, Алекс, если у тебя есть время…

– Дядя Жорж, я не люблю, когда меня называют Алекс. Зовите меня Александр, или Саша, лучше Сашка. А время у меня есть.

– Хорошо. Раз есть время, расскажу тебе о нас троих: о себе, твоём отце и Рихарде Клотце. Познакомились мы в пятнадцатом году на войне. В Кавказской армии против Турции воевало много немцев. Встретить земляка на фронте великая радость, и там вырабатывался какой-то нюх на земляков. Отец твой только что прибыл в нашу роту из госпиталя после ранения. Смотрю: сослуживцев сторонится, и уж больно неразговорчив – за два дня слова от него не услышал. Я сразу подумал, что он не русский. Подошёл к нему: «Здорово, брат! Ты, случайно, не немец?» А он: «Да, немец! С Вольга. Эдуард Майер». – «И я с Вольга, – передразнил я его, – Георг Юстус». Мы обрадовались, обнялись: «Ты откуда?» – «Из Екатериненштадта, – ответил он». – «А я из Паульского!» – «Это же рядом! Земляк! Как я рад!» – «Да и я рад! Я не мог тебя видеть раньше? Я ведь бывал у вас в городе». – «Моего отца звали Людвиг Майер, он крестьянствовал в Розенгейме, но в тот год, когда на Волге были холера и голод, в нашей семье умерли почти все взрослые: дед, мать, отец, две старшие сестры. Осталась одна бабушка. А на руках у неё семеро младших внуков. Ей было шестьдесят пять лет, она чувствовала, что смерть её близка, и рассовала нас по добрым людям. Мне было десять лет, когда она отдала меня в Екатериненштадт в ученики пекарю Ройшу. Я работал у него до самого призыва. Если ты бывал в пекарне или магазине Ройша, то мог меня видеть». – «Ройша я знаю. Юстусы, вечные крестьяне, и мы с отцом много раз продавали ему в Екатериненштадте на рынке пшеницу, но в пекарне у него я не был». – «Я ездил с ним на рынок. Возможно, мы просто не обратили друг на друга внимания». Так я, Александр, познакомился с твоим отцом, с которым до конца войны мы были неразлучны…

– А Клотц?

– Подожди, дойду и до Клотца. Много страшного мы повидали. Видели, как умирали наши солдаты, видели пропахшие кровью, вырезанные от младенцев до стариков, армянские деревни. Армяне ждали нас, как своих защитников, и армия наша наступала быстро – и по цветущим долинам, и среди мрачных гор.

Наконец мы вышли к высоким горам, на вершинах которых лежали вечные снега. Взяли и их. А потом необычно рано наступила зима. Всё засыпало снегом. И турки неожиданно перешли в наступление, наши войска поспешно отошли. Но на одной из гор, со всех сторон окружённый неприятелем, остался наш батальон – около четырёхсот русских солдат и среди них мы с твоим отцом.

Зима в Закавказских горах оказалась лютой – ледяной ветер, глубокий снег. А мы не успели получить зимнюю одежду, и страшно мёрзли в сапогах и летних шинелях. Командиром у нас был капитан Трубников. Он всё подбадривал нас: «Ничего-ничего, русские не бросают своих в беде. Потерпите немного, нас непременно выручат. Главное экономить продовольствие. Не ешь сегодня то, что можно оставить на завтра». Мы слушали и верили – а что нам ещё оставалось?!

Первые несколько дней окружения бушевала снежная буря, и не было видно божьего света. Но однажды ночью ветер утих, высыпали звёзды, и ударил мороз. Взошедшее утром солнце осветило новую, никем из нас не виденную, потрясающую картину. Снежные вершины ослепительно рисовались на тёмно-синем небе. И такими же ослепительно белыми были скаты гор со всеми их складками. Расщелины и пропасти угадывались только по теням, рисовавшимся на бесконечно белом.

Казалось, невозможно наглядеться на такую красоту, но уже через несколько часов у людей начинала кружиться голова. И уже хотелось, чтобы снег был не такой белый, чтобы было больше других цветов: коричневых скал, тёмных туч. А потом солнце взошло выше, всеми силами ударило по снегу и зажгло его. Каждая снежинка раскалывала и отражала солнце. Все цвета радуги ослепительно били в глаза.

Мы старались не смотреть на сверкающий снежный покров, но не смотреть было невозможно, потому что он полыхал повсюду. И даже под ногами снег искрился и жёг глаза. Когда пришёл вечер, мы были пьяными: кружилась голова, глаза слезились и болели. А на следующее утро встало всё то же яркое солнце, и невмоготу было дождаться, когда оно уберётся за горизонт. Продовольствие, как ни экономили, кончилось через неделю, и наступил голод.

Капитан Трубников, обходил солдат, снова и снова убеждал нас, что русские своих не бросают и надо потерпеть ещё чуть-чуть. «Держитесь, братцы! Помощь уже идёт!» Однажды кто-то сказал: «Рады терпеть, ваше высокоблагородие, но без еды трудно терпится». Трубников стоял аккурат против меня. Посмотрел, посмотрел и говорит: «Слушай, Юстус, на тебе ведь ремень кожаный?» – «Кожаный, а что?» – «А то! Кожа, она с животного, значит можно ремень съесть. Давайте, братцы, пока помощь идёт, пожуём сыромятных ремешков!»

Съели ремни. Экономно ели, а помощь не шла. И уже столько ослепших было от горного снега и солнца, а ещё больше помороженных, и уже первые умершие. А по ночам со звёздного неба глядело отчаяние. Люди лежали, прижавшись друг к другу, чтобы было теплее и ждали конца, потому что турецкий плен казался страшнее голодной смерти.