Семейное событие

А Нина наблюдая за этой трогательной сценой, ощущала в своем сердце великую радость, которая озарила все её существо и наполнила её жизнь…

Тем временем слуги привезли керосин, привели барана и, чтобы шашлыки не остывали, пока пронесут по холодному воздуху из кухни, стали их жарить в комнате.

От их острого запаху и чаду, от шума детей, которые, увидя шашлыки, решили пока не спать, и говора взрослых у роженицы разболелась голова; она тихо стонала и охала.

На столе, перед тахтой разложены были различные яства. Приборов не хватало, и многие ели руками… Кроме гостей, тут был и отец дьякон, мимоездом заехавший к Ревазу и оставленный по случаю родин. Послали кстати и за попом – дать молитву, но его не ждали, ибо всем хотелось есть. Дьякон, аппетитно истребляя все, что ему предлагали, провозглашал тосты и пил из больших чайных стаканов.

Приехал поп, отец Иванэ, седой старик с красным загорелым лицом, прочитал молитву (младенца нарекли Шалвой) и, благословив трапезу, торопливо уселся за стол и тоже начал с тостов:

– Прошу святого Георгия, чтобы он каждый год давал тебе сына! – обратился он к Нине, подходя к ней с полным стаканом в руке.

– Мно-о-о-га-а-я ле-е-та! – тянули низкие женские голоса.

– Мно-о-о… – басом подпевал Реваз, у которого уже покраснели глаза.

– Вы что не танцуете? – весело обратилась ко всем княгиня Като, живо соскакивая с тахты. – Веселитесь, сын родился в доме, надо, чтобы и стены смеялись. Давайте мне бубен! – крикнула она в соседнюю комнату, в дверях которой толпилась домашняя челядь.

Скоро загремели погремушки, принесли бубен, подержали над огнем и поднесли Като; кокетливо держа его, грациозно откинув голову назад, она ударила по натянутой коже длинными тонкими белыми пальцами и с увлечением начала играть.

Началась лезгинка и кто-то из танцующих стал дурачиться; дамы покатывались со смеху, прислуга фыркала в дверях, Реваз грохотал на всю комнату, дети радостно визжали, а в углу, в постели лежала Нина с закрытыми глазами от мучительной головной боли, поминутно сдвигая брови. – Господи, когда они угомонятся? Нет больше сил терпеть! – с отчаянием думала она.

Малютка зашевелился в тряпках и заплакать. Этот плач снова напомнил присутствующим о виновнике торжества; отец Иванэ с распущенной седой косичкой поднял стакан вина за благоденствие маленького князя и, подобострастно заглядывая в глаза хозяина дома, успевшего порядком выпить, произнес:

– Дай Бог, чтобы до ста лет дожил тот, кто сегодня родился в твоем доме… Да здравствует князь Шалва.

А в это время князь Шалва морщился, плакал и кривил ротик. Мариама подбежала к нему, бережно взяла на руки, поднесла к матери и ласково обратилась к ней:

– Покорми, пожалуйста, вишь, он голоден!

Между тем, Реваз, чтобы усилить комическое положение толкнул на середину комнаты повитуху, весело воскликнув:

– Я говорю тебе: танцуй!

– Не могу, господин! – вырываясь из рук Реваза и делая просительную гримасу, стояла на своем повитуха.

– Нечего, нечего! танцуй! – прикрикнул на нее Реваз, – а то смотри ты у меня: раздену и на снег посажу!..

«С него станется, он такой сумасбродный»! – с ужасом подумала повитуха и, искусственно улыбаясь, слегка подняла руки, склонила голову на бок, и неуклюже, смешно затопала.

Гости смеялись до слез и, мерно хлопая в ладоши, восклицали, подбодряя ее:

– Таш-таш!

В это время со двора донесся злой и порывистый лай собак.

– Реваз, выйди, узнай, на кого так лают собаки, – обратилась Сидония к сыну.

Слуга-мальчик, предупредив барина, юркнул в дверь, вернулся очень скоро и, подойдя к отцу Иванэ, робко жил ему:

– Батюшка, горцы за вами приехали, просят приобщить умирающего.

– В такую позднюю ночь! – воскликнула повитуха.

– Теперь?! мя-тель, хо-лод-но – пролепетал о. Иванэ, вставая из-за стола.

Но, наконец, встал, застегнулся, простился со всеми, нахлобучил свою черную широкополую войлочную шляпу дрожащими руками, повязался башлыком и вышел из комнаты на балкон, где его ждали люди.

Батюшке подвели лошадь.

Мятель улеглась. Небо было мглистое, но снег светлел и чуть-чуть обозначились перила, столбы балкона фигуры горцев и лошадей.

– Ну, куда вы его тащите? – с упреком сказала Сидония, обращаясь к дьякону в то время, как батюшка карабкался на свою лошадку.

– Не извольте беспокоиться! – сказал ей дьякон, поудобнее садясь на седло, – да я же с ними.

– Батюшка плохо видит, давайте-ка сюда лучину и веревку тащите! – крикнул людям Реваз, усаживая отца Ивана на лошадь.

Зажженная лучина озарила группу отъезжающих и хозяев дома. При её колеблющемся свете Реваз старательно привязывал батюшку к лошади, тот не сопротивлялся и сладко зевал, но вдруг он вспомнил про свой недопитый стакан:

– Там… я не… допил…

Принесли стакан, кем-то долитый.

– За здоровье Шалико! – отец Иванэ только что поднес ко рту стакан, как вдруг от старательного завязывания последнего узла Ревазом, качнулся вперед и облил вином морду лошади: она фыркнула и тронулась.

– Что, не понравилось вино? – пошутил батюшка, подбирая поводья.

– Ну, с Богом, поезжайте! – сказал ему Реваз, делая шаг назад и тяжело вздохнув.

Конные двинулись: впереди батюшка, рядом с ним дьякон, а позади них горцы, все закутанные в бурках.

– Крепко-ли сидит отец Иванэ? – заботливо спрашивала сына Сидония, левой рукой держа подол, а правой заслоняя свет лучины.

– Кре-п-к-о! – сладко зевнув и разминаясь, ответил Реваз и взялся за ручку двери.