скачать книгу бесплатно
Николай Павлович не мог позволить себе выказать страх и показать трусость.
– Если струшу, Вася разнесёт по всему заводу, тогда хоть беги, сломя голову, оттуда, а мне до пенсии ещё два года, – пронеслась мысль в голове Гудзя. – Надо идти! Закрыл свою квартиру на ключ.
Вася мелкими шашками поднимался на свой этаж, следом, опираясь на перила подъездной лестницы, шёл Николай Павлович.
Остановились у двери Васиной квартиры. Прислушались, тихо.
– Открывай, – проговорил Гудзь.
– Так ключей у меня нет. Забыл. Может быть, твои подойдут?
Не подошли. Вася стал взламывать дверь. Через пять минут усиленной работы, деревянная дверь, жалобно пискнув, распахнулась в полную ширь.
Медленно перешагнули порог квартиры. Первым с топором в руке шёл Вася Ключкин, за ним, осторожно ступая на половицы, шёл Гудзь.
Посреди гостиной комнаты стоял Аркадий Павлович Воронцов, в его руках была швабра.
– Ты к-к-как здесь… того… оказался? – увидев Аркадия Павловича в странной позе, проговорил Ключкин.
– Так это… ночевал у тебя.
– Ночевал? – ещё больше удивился Вася. – А воры?
– Какие воры? – скривив от удивления губы и вжав в шею плечи, проговорил Воронцов.
– Здесь… которые… – выискивая воров на потолке и под ногами, справа и слева от себя, отрывисто проговорил Вася.
– Никого здесь не было. Один я здесь, – посмотрев направо и налево, ответил Аркадий Павлович.
– Никого? А сам-то ты как здесь оказался? – ворочая какую-то мысль в голове, спросил Воронцова Вася. – Как проник в мою квартиру? Может быть, ты и есть вор?!
– Ну, ты и падла, Ключка долбанная! – возмутился Воронцов. Что я у тебя украл? Ну! Что? Говори, давай!
– А вот! Курица и яйца, где? – распалялся Вася.
– Ах ты падла ты жирная! Нафиг мне твоя курица! Я чё больной сырую курицу есть?
– А мои яйца? – не унимался Ключкин.
– Нафиг мне твои яйца сдались, я и свои-то никогда не ем. Сам их смолотил, прям, со скорлупой, теперь виновных ищешь.
– А тогда чё пришёл. Я когда выходил, квартиру открытой оставил, возвертался – закрытая уже.
– Сам сказал, оставайся, ежели что. Вот я и остался, когда проснулся, посмотрел, а тебя нету. Ну, я это… воды попил, а потом слышу, кто-то стал дверь взламывать, ну, я это… туда, сюда, да, где там, спрятаться негде. Всё, подумал, щас меня грохнут, вот, – кивнув на швабру, – отбиваться взял, а тут и ты с Николаем Палычем. У меня, прям это, с души, как камень свалился. А ты… падла… сразу же вор на меня! Сам-то где был?
– Где был, там уже нету! Ты вот лучше скажи, зачем стерлядку мою стырил?
– Ну, ты, Ключкин, того. Совсем уже рехнулся. Я тебя чё, мозга за мозгу заехала? Ты своей молотилкой железной всю жратву смолотил, яйца, прям, с говном на скорлупе жрал и стерлядь с панцирем слопал. Зубищами своими, как жерновами работал, только хруст стоял, у меня аж волосы дыбом стояли, когда на тебя смотрел. У тебя взгляд был, как будто на голову мою нацелился, проглотить, значит, её после стерлядки.
– Ну, уж, прям, проглотить. Я чё тебе, людоед что ли, да и не вкусная она. Она у тебя воняет.
– Чё это вдруг завоняла? – Воронцов провёл ладонью по волосам, поднёс руку к носу, понюхал и сказал. – Вовсе и не воняет. И вообще, я не по настоящему сказал, так… к слову… фигу… фигу-орально, вот.
– Сам пошёл нафиг! – впервые услышав непонятное слово, возмутился Вася.
– Ну, ты даёшь, засранец. Я тебе фи-гу-ораль-но, – с расстановкой выговаривая слово, – а ты мне сразу дулю.
– Я чё ты мне фигу орально вот, значит…
– Так это слово такое фигу-ораль-ное.
– Вот и я тебе такое слово – фигу, значит, в глотку твою оральную.
– Ну, ты, падла, того, эт, значит! Я же тебе объясняю, что это слово такое, и называется оно фи-гу-о-раль-но, эт, значит, как бы спонарошку.
– А я тебе не спонарожку, а натурально фигу в твою харю оральную сейчас суну. На-ка вот, выкуси. – С этими словами Вася сунул под нос Воронцова дулю – комбинацию из трёх толстенных пальцев, – большого, всунутого меж указательным и длинным пальцами правой руки.
– С отпуска придёшь, на установку не возвращайся. Я как старший оператор заяву на тебя напишу, нафиг ты мне нужен такой… в бригаде моей. Вали, нафиг, в крекинг, там с тебя жир махом сплавится.
С Васи вмиг слетела спесь.
– Ну, ты, это… Аркадий Павлович, я же не со злобы, так… по глупости, значит, по недоразумению моему. А давай мировую, а?! У меня клюквенная настойка есть, – заискивающе проговорил Ключкин.
– Пошёл ты со своей настойкой… знаешь куда!.. – злобно взглянул на Васю Воронцов.
Гудзь, до сей поры стоящий за спиной Ключкина, услышавший слово настойка, оживился и подал голос из-за плеча Васи:
– Аркадий Павлович, Вася действительно без злобы. Он и у меня спрашивал про свои яйца и курицу. Ну, забыл человек, что поглотил всё, со всяким бывает. Я вот тоже иногда забываю, что куда положил. Или поклал? Как правильно-то?
– Говори выклал, так точно правильно, – ответил Вася, повернувшись лицом к соседу.
– Вчера выкладил, как пришёл домой от вас, три рубля с мелочью, сегодня найти не мог. Всё перерыл, как сквозь землю провалились.
– В холодильнике искал? – на полном серьёзе проговорил Вася.
– Не, не искал, – ответил Гудзь.
– Поищи, я тоже как-то деньги искал, а они в морозилке оказались. Монетки то ничего, выковырял, а бумажки рваться стали, пришлось размораживать… холодильник-то.
Атмосфера в комнате стала понемногу остывать.
– Ладно, тащи, давай свою настойку. Сегодня и завтра ещё выходной, после ночной-то. Можно по стаканчику.
После первого выпитого литра клюквенной настойки, Вася выложил на стол изюм, после трёх литров, закусывая очередной стакан настойки ранетками, купленными женой для повидла, спросил:
– А куда делась редиска?
– З-з-закусили в-в-водкой, – изрядно захмелев, ответил Гудзь.
– А ботва где, ежели съели? Ботва-то должна остаться.
– Остаться-то она, конечно, должна, только вот пшик, – развёл руками Воронцов. – Не осталась. Ты, Вася, её съел. В соль макал и всю съел.
Утром нового дня Вася проснулся в скверном настроении. Он снова бегал к Николаю Павловичу, требовал с него изюм и яблоки, грозился разнести весь его дом, если он не отдаст ему десять рублей за «украденные» семь литров клюквенной настойки.
Николай Павлович.
Слева за приборным щитом операторской скрипнула дверь, и тотчас послышались тяжёлые шаги.
– Воронцов, только он так тяжело ступает по земле, – подумал я, повернул голову в сторону ступеней, ведущих в технологический двор установки, и через пять секунд увидел виновника тех шагов, – старшего оператора установки каталитического риформинга Л-35/6 Аркадия Павловича. Грузно ступая, он вошёл в операторскую.
– Всем привет, – весело проговорил он, твёрдой походкой подошёл к операторскому столу и тяжело плюхнулся на свой бригадирский стул.
– Что-то ты весь раскраснелся. Прихватило что ли? – спросил его Анатолий Фёдорович Дорофеев.
– Нормально! По установке прошёлся… вверх да вниз, вот слегка и запыхался, – ответил Воронцов, таинственно улыбаясь.
– Запыхался, а сам лыбишься. Или чё увидел, – спросил его Дорофеев.
– Да, нормально всё. У вас-то как смена?
– И у нас всё нормально, я там написал в вахтовом журнале, замечаний нет.
Аркадий Павлович открыл журнал регистрации нарушений технологического режима, прочитал записи начальника установки и технолога, в вахтовом журнале познакомился с отчётом прошедшей операционной смены, расписался.
– Всё, можешь идти отдыхать, Анатолий Фёдорович, дежурство принял.
– Ну, будь здоров, – ответил Дорофеев и, пожав руку своему сменщику, пошёл на выход из операторской. Следом за ним пошла вся его бригада.
За ходом пересменки смотрела вся бригада Воронцова. Ничего необычно в этом не было, но Семён Петрович Лавренёв – старший машинист компрессорной установки, проработавший с Аркадием Павловичем двадцать три года, заметил в лице своего старшего оператора какую-то скрытую искру, которая стала разгораться, как только закрылась дверь за последним оператором бригады Дорофеева.
– Ты чё эт сёдня весёлый-то? – всматриваясь в глаза Воронцова, проговорил Лавренёв. – Никак девицу-красавицу встретил, и та шепнула тебе ласковое слово.
– В самую точку! – вскинув указательный палец, улыбнулся Воронцов. – Встретил, да ещё какую! Марь Палну… в гости пригласила.
– Это какая такая Марь Пална? – резко вскинув в сторону Воронцова голову, грозно и одновременно встревожено воскликнул Гудзь.
– Соседку твою, Николай Палыч. Ох и хороша женщина. Не женщина, а сливки! – одновременно тряхнув головой и сжатыми в кулаки руками, ответил Воронцов и, сладостно прикрыв глаза, потянул в себя воздух, как бы вбирая в себя аромат той, кем заинтриговал свою бригаду. – Жаль не взбитые, – добавил и горестно вздохнул, как бы сожалея о чём-то тайном, одновременно поглядывая на Николая Павловича, какую реакцию произвели на него его слова, в которых явно чувствовался скрытый подтекст. – Хороша!
– Хороша Маша, да не ваша! – исподлобья зыркнув на Воронцова, проговорил Гудзь и, церемонно отвернувшись от него, бурча что-то под нос, направился к технологическому щиту своего блока, и уже оттуда через минуту, как бы между делом проговорил. – А она-то что?
– Кто? – спросил его Воронцов.
– Марь Пална, кто ещё-то?
– А-а-а, вон ты о ком? Да я уж и забыл о ней, – хитро блеснув глазами, проговорил Воронцов. – Или растревожила? Так это не ко мне. Это ты к ней со своими вопросами. А если и сказала что, так это так… между нами, тебя то уже не касается. Своё ты уже упустил.
– И что такое я уже упустил? – приблизившись к столу оператора и заглядывая в лицо Воронцова, проговорил Гудзь.
– Подробности она тебе сама обскажет, если пустит на порог, а в остальном, поведанном мне Марь Палной, я перед тобой отчёт не должен держать. И не советчик я тебе, сам перебирай в своей памяти, чем не угодил женщине.
– И что ж такое интересного она вам обо мне рассказала, позвольте вас просить, уважаемый Аркадий Павлович? Чем это я не угодил ей?
– Ну, ты даёшь, Николай Павлович. Я что ли к ней с вареньем ходил.
После этих слов, вся бригада воззрилась на Воронцова, затем перевела взгляд на Николая Павловича, как бы спрашивая его: «О каком варенье говорит Аркадий Павлович, и какое оно имеет отношение к разговору?»
– Ну, чё засмотрелись-то? Не девица! – увидев на себе вопрошающий взгляд товарищей по бригаде, возмутился Гудзь. – Ну, ходил, ходил и чё, вам-то какое дело?
– Куда ходил-то Николай Павлович? Объясни толком. Можь наша помощь нужна? Так ты скажи, – участливо проговорил Ключкин, – все свои, не стесняйся.
– Какие уж тут теперь стеснения, коли растрезвонила всем, кому ни попадя, а на вид женщина как женщина… балаболка, – махнув рукой, ответил Гудзь. – Она ж напротив меня живёт, на одной площадке, и тоже одинокая. Вот и сходил к ней… просто… как к соседке… чайку попить, да поговорить. Чё тут такого. Да и было-то всего один раз.
– Да ты не тушуйся, Николай Павлович, рассказывай, – поддержав переминающегося с ноги на ногу товарища, проговорил Лавренёв. – Рассказывай, как оно было-то? Долго упиралась?
– Старый ты, пёс, Лавренёв. На пенсию скоро, а всё туда же, всё об том же! Я без всяких задних мыслей, а ты… аж всё настроение пропало рассказывать, – покачивая головой, с укором посмотрел на старшего машиниста Гудзь.
Поняв, что обидел товарища, Лавренёв подошёл к Гудзю и, положив на его плечо руку, с просительно-повинной ноткой проговорил: «Без обиды, не подумал, ты уж того… Николай Павлович, – не находя нужных слов, – сморозил, не подумавши».
– Ладно, чё уж тут, со всяким бывает, похлопав по руке Семёна Петровича, – примирительно ответил Николай Павлович. – Я ж только-то и хотел сказать, что один раз зашёл к ней, по её же просьбе… теперь вот знать буду, что Марь Пална хошь и красивая женщина, а стыда у неё совсем нет. Понял я, что она возомнила. Только мне от неё этого не надо… я же чисто по-соседски, – Гудзь посмотрела на товарищей по бригаде, помолчал несколько секунд, как бы думая, продолжать откровения, потом потёр подбородок и спокойно проговорил, – взял пол-литровую баночку смородишного варенья, томик стихов… ну… и пришёл. Чай попили, я ей стихи хорошие почитал вот и всё. Потом пошёл домой.
– А варенье-то при чём? Что-то я не понял, – спросил Гудзя Перелётов.
– Да, ни при чём. Она это всё. Я когда домой-то пошёл, она мне банку-то в руку прям и сунула: «Забыл, – сказала, – своё варенье!» – Я ей в ответ, не нужно оно мне, тебя угостить принёс, а она со злостью смотрела на меня и банку в руки совала. Ну, взял и пошёл. Вот и всё. А ты, Воронцов, – сочувственно посмотрев на старшего оператора, – с ехидцей ко мне, с мыслями своими дурацкими… похабными. Думаешь, не понял, куда метишь. У тебя только-то и разговоров как о бабах, как бы кого загрести, да в кровать завалить. Балабол ты, Воронцов.
– Мне, знаешь, как-то всё одно, варенье или стихи твои, не ко мне ходил, а к ней. Только она всё иначе рассказывала, – стал оправдываться Воронцов. – Попил, сказала, чаёк, баночку крышкой закрыл, книжечку подмышку и ушёл, а я думала, хоть намекнёт что к чему. Вот так и сказала. А кто из вас врёт… мне как-то это по?боку.
Николай Павлович с сочувствием посмотрел на Воронцова, покачал головой, как бы говоря: «Что с тебя взять?» – и пошёл к ступеням за операторским щитом, ведущим в технологический двор.
Александр Васильевич.
Александр Васильевич Перелётов уже никогда не улыбнётся своими некогда пухлыми, а ныне как-то мгновенно ссохшимися губами, и не посмотрит всегда серьёзными глазами на мир, в котором жил ещё три дня назад. Заострённый подбородок покойного, резко выделяющийся на его клиновидном лице при жизни, тянул уголки губ вниз, что придавало лицу некоторую скорбь и обиду на всех и вся. Сейчас же, когда Перелётов лежал в гробу, уголки его губ, скошенные вниз, выражали удивление и всем, прощающимся с покойным, казалось, что через миг он откроет глаза и спросит: «А что вы здесь делаете? Почему мои руки скрещены на груди, и почему в них зажжённая свеча?»
В комнате прощания, слева от одра, сидели на стульях пять человек, – четыре члена бригады, в которой до своей смерти работал Перелётов и Ольга Максимовна Еремеева – сожительница Александра Васильевича, ныне покойного.
– А я ему только неделю назад четыре колеса купила. Радовался. Говорил, как раз вовремя. Сокрушался, что скоро техосмотр, резина лысая, а денег нет. А мне-то, зачем они одной. Солить их что ли? – вздыхая, говорила Еремеева.
– Помер-то от чего? – спросил её Ключкин, в душе думая о другом, скорей бы закончилась церемония прощания и за стол.
– В Горный Алтай собирались поехать… этим летом… как в отпуск пойдём. Живём рядом с Алтайским краем, а вот… как-то не удосужились, И уже не удосужимся. Э-хе-хе, горюшко ты моё горькое! – тяжело вздохнула Ольга Максимовна. – Опять мыкать тебя буду одна одинёшенька. Раз в жизни попался хороший человек и тот… сгинул… сердешный ты мой! – горевала, но более жалела себя, нежели своего сожителя, ушедшего в расцвете лет в иной мир.
– Да-а-а! Жить бы, да жить человеку! Лет-то, поди, и пятидесяти не было, – проговорил Лавренёв.
– Кого там… какие пятьдесят… сорок три ему было, а вот, – показной скорбью наполнив губы, – сердцем слаб был, – ответила Еремеева.
– Так вроде не жаловался… на работе-то, – вступил в разговор Воронцов.
– Терпеливый был. Жизнь-то не шибко его баловала, научила. Хотя… как сказать… ежели посмотреть повнимательнее, то всё складно у него было. За границей побывал, денег привёз много, «Волгу» купил, а жизнь не удалась.
