Честь имею. Россия. Честь. Слава

– Сразу столько много конфет не может быть, – думала она. – Столько много конфет тёти продавцы никому не продают. Им самим надо. И если они будут расподавывать их большими кульками, то сами останутся без конфет. А они, когда закрывают магазин, выходят из него с большими сумками. Сама видела. Вот!

Думала и не открывала кулёк из боязни, что может быть обманута. Однажды соседский мальчик Вова обманул её, подарив конфету в красивом фантике, но когда Зоя развернула его, то вместо конфеты увидела камешек.

– А давай я тебе помогу открыть кулёк, – протянув руку к пакету, проговорила Зоя Андреевна.

Зоя вздрогнула и ещё сильнее прижала конфеты к груди, потом, прямо глядя в глаза Андреевны, протянула кулёк к ней и сказала.

– Возьмите, тётенька, мне не надо. Мне бабушке Евгеньевна обещалась сегодня подушечки принести, они сладкие, с повидлом.

– Что ты, что ты, милая! Извини меня, Зоюшка! Я вовсе и не хотела их забирать у тебя, – проговорила Зоя Андреевна, утирая рукой, выступившие из глаз крупные капли слёз. – Я хотела кулёчек твой развернуть.

– А мне, тётенька Андреевна, вовсе и не жалко. Берите, а мне, если можно, всего одну конфеточку.

Слёзы хлынули из глаз Зои Андреевны. Не в силах сдержать их, она обняла девочку и, гладя её по голове, сглотнув плотный комок, застрявший в горле, стала с всхлипом произносить:

– Миленькая! Миленькая моя Зоюшка! Прости меня! Прости! Прости, родная, глупую тётеньку.

– Тетёнька Андреевна, не плачьте, – прижимаясь худеньким тельцем к Зое Андреевне, проговорила Зоя. – Папа говорит, кто плачет, к тому бабай придёт и укусит за бочок!

– Милая ты моя, а мы от него спрячемся, и он нас не найдёт, – утирая слёзы, ответила Андреевна.

– А я вовсе и не прячусь от бабая. Я глаза закрываю и он меня не находит, а когда открываю, то уже утро и вовсе ничего не страшно.

Успокоившись, Зоя Андреевна присела на скамейку, посадила Зою на колени и спросила, как величают её папу.

– Величают?.. А я вовсе и не знаю. – Зоя пожала плечами. – А людёв разве величают? Их называют! – изумлённо проговорила, вроде того, ты что, тётя? Маленькая что ли?

Зоя Андреевна поняла её удивление и спросила иначе.

– У твоего папы, какое имя?

– Папа Вова.

– Значит, ты Зоя Владимировна.

– А я знаю, что Владимировна. А! – махнула рукой. – Вспомнила! Мне дедушка говорил, что меня тоже величают. Только я не знала как. У меня дедушка всё знает. Он самый большой начальник в своей деревне. Его даже все боятся. А я не боюсь. Он добрый. Это которые плохие его боятся. И у него кошку Киска зовут. Вот!

– Значит, твой дедушка Пётр Иванович Филимонов, – присев на скамью рядом с женой, проговорил Пётр Григорьевич.

– Ага! А вы, дяденька, что ли тоже с его деревни?

– Вроде, как и из неё тоже.

Звякнула металлическая щеколда и в приоткрывшейся калитке показалась Серафима Евгеньевна.

– Бабушка, бабушка! – увидев в просвете калитки любимую бабушку, звонко вскрикнула Зоя, спрыгнула с коленей Зои Андреевны и со словами, – ко мне большая Зоя пришла! – побежала к воротам, в беге раскрыв руки.

– Боже мой! Боже мой! Радость-то какая! – заохала Серафима Евгеньевна. – Что ж вы телеграмму-то не дали. Я б собрала всех.

– Сюрпризом решили, – обнимая и целуя бабушку, оправдывался Пётр.

– От такого сюрприза у меня чуть сердце не захолонилось! – одной рукой обнимая любимого внука, другой прижимая к себе правнучку, роняла слёзы радости Серафима Евгеньевна. – Вдвоём мы тут с Зоюшкой. Родители-то её на работе кажный дён. Вот у меня и живёт, мне в радость. Пусто стало в доме, а бывало… ну, да, что это я… Не к месту ныне. Сами-то как? Ой, что это я? – спохватилась. – С дороги же вы. Заходите, заходите в дом. Не чужой, чай! Свой, родной! Чай пить будем! Как знала, пироги ноне… с утра… ваши любимые спекла, с калиной! – проговорила, выпустила Зоюшку из своего объятья, подошла к Зое и, прижавшись к её груди, маленькая, худенькая, заплакала.

Быстро собрав на стол и пригласив за него внука с Зоей и правнучку, Серафима Евгеньевна присела на скамью у стола, смиренно уложила руки на колени и, думая о чём-то своём, засветилась улыбкой. В улыбке старой женщины не было боли и обиды на жизнь (бывает и такая улыбка), в ней была радость жизни. Её глаза светились ярким чистым светом, а лицо излучало нежность и доброту. Даже глубокие морщины на лице, признак переживаний, тревог и ранней старости, не могли затушевать доброту и сердечность, укоренившиеся в её сердце.

А потом были беседы, слёзы радости и тяжёлые воспоминания, от которых невозможно ни уйти, ни скрыться, пока человек жив.

– Гостей по случаю вашего приезда сама сберу. Дом-то ишь как засиял, хозяина почуял! Трудно дому без мужской руки. Надолго ли, Петенька?

– Думаю, что очень надолго, как бы ни навсегда.

– Пошто так! Или армии неугоден стал? Радио слушаю, ох и страшные дела творятся ноне, – приложив ладонь к щеке, вздохнула, покачивая головой, баба Сима. – Твоего начальника, что на Востоке Дальнем командовал, как его, дай Бог памяти, Блюнхера, врагом признали.

– Блюхер, баб Сима, – поправил бабушку Пётр. – Хороший военачальник. Грамотный и опытный. Только в толк не возьму, – пожал плечами, – за что его так?!

– А ты и не думай, Петенька. Пущай они, которые там, – вскинула голову, – думают, а ты, знай, сполняй своё дело и помалкивай. Батька твой такой же правдолюбец был. И где он шас? Один Бог и знает! – перекрестилась. – А сам-то как?

– Предоставили долгосрочный отпуск после ранения, бабулечка, а это всё одно, что уволили.

– А ты не переживай, примут обратно. Такими людьми, как ты не разбрасываются. Крестов-то вон сколько, вся грудь.

– Ордена это, бабуля. Крестов сейчас не дают.

– Отец твой с германской войны тоже на поправку приезжал. Ничего, потом снова поехал, и возвертал с неё жив-здоров. Ежели б не эти канальи, прости Господи, – перекрестилась. – Вот и говорю, слава Богу, живой с войны возвертался. А по случаю твоего приезда, внучек, можно было бы и к полудню собрать всех, только вряд ли управлюсь. Пироги спечь надо, кролика потушить надо, завела по случаю живность эту. Плодятся, будь они неладны, корму на них не напастись, раздаю молодь-то, как народятся, а ежели не успею, они сами и пожирают своё потомство. Оглоеды этакие, басурманские. Это где ж видано, что бы плод свой сгрызть. Им дай волю, они и меня сгрызут. Давеча один сунул голову в сетку, прохудилась, и застрял. По утру пришла, а он уже и задохся. Видать дёргался-дергался сеткой-то и перезал себе шею. Выбросила. Куда его убийцу этакого?! Ну, да Бог с имя, пущай живут. Зоюшка с имя играется. А нас-то огород кормит, а без него не знаю, как и жила бы. Картошка, огурцы, помидоры свои, слава Богу! Ягодами и грибами лес богат, слава Тебе, Господи! – перекрестилась. – Жить можно! И сынов Петенька заезжает, внучек Володя не забывает. Рыбы, аль чего другого, чего у меня нет, завсегда привозят. Не обижаюсь.

Пётр слушал и упрекал себя, что кроме шерстяной шали и платья ничего другого родной и единственной бабушке не привёз.

– К отцу съезжу, повидаюсь, самому-то ему нельзя сюда. Магалтадзе увидит и довершит своё злодейское дело. Здесь поселюсь, где ещё, – мысленно развёл руками, – обустрою всё.

***

Первой на следующий день в дом Серафимы Евгеньевны пришла Ольга, – дочь Ларисы Григорьевны и её первого мужа Олега Николаевича Свиридова, дворянина, русского офицера, погибшего от штыка пьяного солдата, члена полкового революционного комитета. Защищая грудью командира полка, полковника Пенегина, князя, тестя, Олег Николаевич не думал о себе, он вспоминал жену, переживал о том, как она перенесёт смерть отца, если такое случится. И это случилось. Погибли оба, в один день и почти в один миг – тесть и зять. Погибли от рук пьяных, разбушевавшихся солдат, которых уже на следующий день нашли в дощатом туалете, опущенных головой вниз в их же солдатское дерьмо. Были в полку те, кто понимал всю пагубность развала фронта и разброда его полков, что грозило смертью России. Были, но остановить надвигающийся переворот не могли. Власть в армии и стране переходила к большевикам.

История рождения Ольги была тёмной для многих. Все знали, что она не родная дочь Реваза Зурабовича Магалтадзе, второго мужа Ларисы Григорьевны, но уж очень она была похожа на него. Та же гордая осанка горца, тот же разрез больших чёрных глаз со слегка приподнятыми верхними уголками, тот же овал лица, и те же красивые маленькие уши, прижавшиеся к голове, как у насторожившегося барса. О происхождении Реваза знала только его жена – Лариса Григорьевна, в девичестве княгиня Пенегина. Однако, никто не знал происхождение самой Ларисы Григорьевны, даже дочь Ольга не знала, что она прямой потомок двух княжеских родов, русского и грузинского.

(Вам, читатель, раскрою секрет Реваза Зурабовича Магалтадзе, в действительности Шота Абуладзе. Имя и фамилию он сменил случайно, в силу удачно сложившихся для него обстоятельств. В последний год Великой войны был ранен, и в неразберихе тех лет, умершему грузину-большевику дали его фамилию – Абуладзе, а ему фамилию умершего большевика – Магалтадзе. Повернись всё иначе, князь Абуладзе был бы разорван революционно настроенной толпой солдат).

Стремительно перешагнув порог, Ольга скользнула взглядом по прихожей, с радостной улыбкой забежала в гостиную комнату, но тотчас, увидев лишь в доме бабу Симу, сникла, тихо поздоровалась с ней и, чуть ли не плача, произнесла:

– А где Петя?

– Всё забыть не может, бедненькая. Уж очень сильно любит Петра-то, все видят. Да и Пётр только о ней и талдычил, а только судьба всё по-своему расставила. А внученьки обе хорошие у меня, хотя и не родные, а лучше некоторых родных, – подумала Серафима Евгеньевна, ответив, – где ж ему быть как не на улке, заплот чинит.

– А я его что-то не видела там.

– Где тебе увидеть, бежала сломя голову, – ответила незлобиво, мысленно вздохнув. – Верно, в стайку пошёл, али ещё чего, с ём, этим заплотом, день работай – мало будет. Сгнил уже за полвека. Сызнова ставить надо. Только где ж досок-то набраться. Как в семнадцатом годе город, почитай, весь сгорел, так с тех пор всё для его нужд, да погорельцам. Ты-то ещё мала была, не помнишь. А про Зойшу-то что не антересуешься?

– Так виделись, баб Сима. Встретила на улице, гуляет с Зоюшкой… правнучкой вашей.

– Вот и славно. Пущай гуляют, а ты помоги на стол собирать. Пальто-то сыми, вешалка-то, чай, не забыла где! Тарелки с вилками, чай, не забыла, где лежат, а я покуда в ледник схожу, огурчиков и помидорок принесть надо.

– А давайте я, баб Сима. Что вам морозиться-то в леднике.

– Ежелиф невтерпёж, иди… покуда Зоя не воротилась. Поговори с братом названным.

Ольга стремглав выбежала из дома.

– Ишь как подхватилась! Душа твоя несчастная! А всё гонор. Не кочевряжилась бы, давно за Петром была, – сочувственно посмотрев вслед Ольги, проговорила Серафима Евгеньевна.– А девка-то, девка, любо-дорого посмотреть!

Торопливо выбежав из дома, Ольга сделала два шага и остановилась. Глухо билось её сердце и мысли, одна, накладываясь на другую, захватывали её: «Что… что я скажу ему? Люблю? Стыдно! Стыдно-то как! Подумает что-нибудь… такое! Ну, и пусть! Мой он! Мой! – разрывала душу. – У Зои от него ребёночка нет, а я ему рожу… хоть два, хоть три… сколько скажет, столько и рожу!

Кровь стучала в висках, дрожь бежала по всему телу, слух напряжён, а ноги приросли к земле. С дальней стороны огорода, закрытой сараем, доносился стук молотка и негромкая песня.

Дайте в руки мне гармонь —Золотые планки!Парень девушку домойПровожал с гулянки.Шли они – в руке рука —Весело и дружно.Только стежка коротка —Расставаться нужно.Хата встала впереди —Тёмное окошко…Ой ты, стежка, погоди,Протянись немножко!

– Нашу… – Вслушиваясь в голос любимого мужчины, Ольга вспомнила себя и Петра, гуляющих по берегу Оби близ дебаркадера.

Те, улетевшие в далёкое прошлое дни, больно защемили её сердце.

– Как давно это было! – задумчиво проговорила она, глубоко вздохнула, на миг задержала воздух в лёгких и, резко выдохнув, пошла на песню Петра. А грустные слова всё неслась и неслась, и неслись ноги Ольги к любимому ею мужчине.

Ты потише провожай,Парень сероглазый,Потому что очень жальРасставаться сразу…Дайте ж в руки мне гармонь,Чтоб сыграть страданье.Парень девушку домойПровожал с гулянья.Шли они – рука в руке,Шли они до дому,А пришли они к реке,К берегу крутому.

Сосредоточившись на работе, Пётр не услышал осторожные шаги Ольги, подошедшей к нему со спины. Он тихо напевал последние куплеты любимой песни.

Позабыл знакомый путьУхажер-забава:Надо б влево повернуть —Повернул направо.Льется речка в дальний край —Погляди, послушай…Что же, Коля, Николай,Сделал ты с Катюшей?!Возвращаться позже всехКате неприятно,Только ноги, как на грех,Не идут обратно.Не хотят они домой,Ноги молодые…Ой, гармонь моя, гармонь, —Планки золотые!

– Нашу песню поёшь, Петенька! Помнишь!.. – с тяжёлым придыхом и тревожно бьющимся сердцем проговорила Ольга. – А я давно уже здесь и не видела тебя…

– Оля! – радостно воскликнул Пётр и, отбросив в сторону молоток, обхватил подругу в крепкие объятья. – Как же я рад тебя видеть! Если бы ты знала, Олечка, как рад! – обнимая Ольгу и кружа её, взахлёб говорил Пётр и целовал её в шею.

– Кружи, кружи, миленький! Прижимай! Прижимай сильнее, Петенька! Целуй, целуй, любимый! Дай почувствовать тебя сердцем моим, родной мой! – сквозь горький комок, подкативший к горлу, сглатывая его, восклицала Оля, и всем сердцем и душой вливалась в родного человека, самого дорогого и самого близкого на всём свете.

Лязгнувшая металлическая щеколда калитки отрезвила обоих.

– Твоя пришла с Зоюшкой, – не без сожаления отстранившись от Петра, проговорила Ольга. – Пойду я, Петенька. Не хочу, чтобы из-за меня у тебя был скандал с женой. Потом, потом мы всё… всё сделаем потом… обязательно!.. Сейчас я готова на всё! На всё, родной мой! – поцеловав Петра, Ольга отошла от него, но, сделав два шага, остановилась и хлопнула себя по лбу. – Совсем забыла, баба Сима отправила меня в ледник за соленьями. А я боюсь темноты… там ещё и холодно.

– Хитришь, Оля! – улыбнулся Пётр. – Прекрасно помню, как пряталась в нём от наказаний за шалости.

– Так это когда было, а сейчас, – притворно сжалась и тягуче произнесла, – страаашно!

– Добрый ледник соорудил дед. Ноябрь месяц, скоро снова зима, а прошлогодний лёд как будто вчера сюда занесли, – укладывая соленья в тазик, удивлялся Пётр, а Ольга с тоской и любовью смотрела на него и укоряла себя за ненужную ни ему, ни ей куражность. Гордая была! Важничала! А перед кем?.. Перед собой! Фуфырилась, дура! Побегай, мол, за мной, а он взял и женился на Зое. Чего добилась? Что внесла в душу и сердце своё… боль и тоску! Ну, уж сейчас я не упущу своё. Мой Петенька! Всегда был мой! И мой будет. Только мой! А Зоя, – подумала о названной сестре, – сама виновата. Вот! Не надо было втираться между нами. Знала, что любим друг друга. Вот и получай! Завтра же рожу Петру сына! – сказала и мысленно улыбнулась.

Пётр увидел улыбку Ольги и спросил её, чему она улыбается?

– От счастья улыбаюсь, Петенька! От счастья, любимый мой! Мой ты теперь! Мой, ласковый мой, сладенький! Теперь я тебя никому не отдам.

Пётр промолчал, подумав, что не всё так просто, как представляет она, но он не знал, на что может пойти женщина ради своей любви.

Высокая, стройная черноглазая девушка с чертами лица грузинской княжны, внешне яркая, но одинокая, Ольга любила и была любимой, но упустила счастье в личной жизни из-за своего гордого характера. Ещё в школьные годы поставила перед собой цель – беззаветно служить советской родине, жертвовать собственными интересами во имя интересов коммунистической партии. Активистка, комсомолка, коммунистка, быстро пошла вверх по партийной лестнице, а женское счастье проходило стороной, и к двадцати семи годам полностью оставило её.

Большую роль в её становлении, как партийного работника, сыграла мать – Лариса Григорьевна Свиридова, урождённая княгиня Пенегина. В апреле 1918 году бежала из Омска с шестилетней дочерью Олей от безвластия, а более по зову сердца, – по дороге любви, ведущей к человеку, посоветовавшему ей перебраться в его дом в Барнауле. Через несколько дней из Омска в Барнаул приехала сестра жены отца, – Татьяна Николаевна Лаврентьева с шестилетней дочерью Зоей. Бежала она от пьяной революционной солдатни, а по сути, от бандитов с красными бантами на шинели.

В один из вечеров, ворвались они в дом князя Пенегина, убили горничную и стали силой домогаться княгини Пенегиной и её сестры Татьяны. В доме был заряженный револьвер. Уходя на фронт, Григорий Максимович оставил его жене, сказав буднично «в жизни всякое бывает. Авось пригодится. А пока убери, куда подальше». Пригодился. Убила Раиса Николаевна красных бандитов. Чтобы скрыть следы «преступления», женщины подожгли дом с трупами бандитов с красным бантом на груди и покинули Омск. В пути княгиня Раиса Николаевна Пенегина умерла от тифа. Умирая, она сказала, чтобы ехала в Барнаул к Ларисе. По прибытии в Барнаул Татьяна пришла в дом Серафимы Евгеньевны и была принята в нём, но прожила в Барнауле всего неделю. Оказывая помощь раненым красноармейцам в борьбе с колчаковцами, погибла в возрасте двадцати восьми лет в мае 1918 года.

Широко раскрылась входная дверь и в прихожую, имитируя дрожь, стремительно вошла Ольга.

– Бррр! Холодно-то как у вас баб Сима в леднике. Совсем околела! – проговорила, намеренно встряхнулась и, увидев Зою, подбежала к ней. – Зоюшка, как я рада видеть тебя. Прошлый раз уехала, а толком и не попрощались. Так хоть сейчас дай обнять тебя, сестра.

Зоя искренне ответила на объятье названной сестры поцелуем в щёку.

– И я рада видеть тебя, Оленька. Думала о тебе, скучала. Вспоминала, как мы маленькими девчонками играли в куклы, – говорила, обнимая.

– И я часто вспоминаю нас маленькими. Смешные мы были, но счастливыми, приятно вспоминать. Только сейчас счастье что-то обходит меня стороной, – явно с ревностью ответила Ольга.

Скрипнула входная дверь и в прихожую со словами: «Бабушка, соления на столике в сенцах, – вошёл Пётр. – Заплот починил, инструмент на место положил, со стайки вышел, глядь, Ольга из ледника с соленьями. Дрожит вся. Отогрелась? – посмотрел на Ольгу.

– Отогрелась, Петенька. Зоюшка твоя обняла и согрела.

– Жизнь прожить, не поле перейти! – переводя взгляд от одной молодой женщины к другой и на внука, не осуждая никого из них, мысленно проговорила Серафима Евгеньевна и унеслась в воспоминания.

– А Машенька моя не ревнивая была. А к кому ревновать-то, коли Леонид Самойлович, зять мой, пылинки с неё сдувал? Никого знать и видеть не хотел рядом с собой кроме доченьки моей Машеньки. Мирно жили, душа в душу. Если бы не война и не случись переворот, то и сейчас жили бы и радовались. Где сейчас покоятся косточки их, одному Господу известно. А Петенька, сыночек их, статный и красивый вырос, весь в отца, и тоже герой.

Нет уже дочери Марии и зятя моего Леонида Самойловича Парфёнова, полковника царской армии. Скрывался от расстрела в июне 1923 года, с ним ушла и Мария, оба бесследно пропали. Давно не был в родном доме и сын мой, Пётр, гонимый из родного города с высокой должности в милиции в небольшое село под Бийском. Уехали с ним его жена Людмила, спокойная, хозяйственная женщина, и дети – Владимир и Люба. Владимир-то, правда, сейчас здесь, в начальниках ходит, а всё одно такой же ласковый и добрый.

Слава тебе Господи, Петенька, сыночек моей дочери Машеньки, внучек мой любимый, воротился. Почитай лет пять дома не был. На том Востоке Дальнем, радио сказывало, страшные дела делались. Ну, да Бог с ними, не нашего ума это дело. А Зоюшка красавица стала. Раздалась в кости, только худенькая уж больно. Ну, ничего, здесь откормим. Как-никак, а почти что внучка, на моих руках выросла. Мамка-то её, дай Бог ей места светлого в раю, – Серафима Евгеньевна мысленно перекрестилась, – в восемнадцатом году совсем молоденькая погибла. А Петенька в отца пошёл… по военной части. Вытянулся-то как, а худущий, не приведи Господи. Это что ж такое делается. Их там, что ли совсем не кормили? Беда, прям! Издалека посмотрела бы, не признала. А герой! Грудь-то вся в крестах! Поболе, чем у Реваза Зурабовича. Войны бы не было… а то в народе поговаривают… И когда же они, ироды окаянные, от земли нашей русской отобьются! А Петенька, сыночек-то мой, и не знает, что в дом воротился племянник его с Зоюшкой. Да, кто ж ему и сообщит-то. Сын его, – Владимир, внучек-то мой младший, и тот узнал, что брат приехал лишь сегодня утром. Надо бы поспрошать его, как в дом придёт-то, может быть, удосужился сообщить отцу, что племянник приехал с Зоей, – подумала Серафима Евгеньевна и горестно вздохнула.

– А Петру Ивановичу, баб Сима, я позвонила, – как бы услышав её мысли, проговорила Ольга. – С телефона домашнего прямо ему на работу. Он как раз у себя на службе был. Обрадовался. Сказал, что завтра приедет вместе с тётей Людой и Любочкой, четырнадцать ей уже, а уезжали, вот такусенькая была, меньше метра, – показала рост девочки ладонью раскрытой над полом. – Сейчас, верно, уже с меня, если не выше. Дядя Петя-то под два метра.

– Вот и славно, что позвонила, – ответила Серафима Евгеньевна. – У нас все в роду высокие. Муж мой, Иван Фёдорович, – перекрестилась, – в кузне работал, кузнецом. Так он подковы, которые сам ковал, на прочность руками проверял. Которые гнулись, снова в переплав. Кузня-то, она вон, – кивнула, – на Луговой, до сих пор стоит… аккурат напротив кирпичного дома, который до переворота был складом бельгийского анвентаря… плугов разных и другой железной надобности крестьянской. А Ванечки моего, почитай, уже с девяносто первого года нет. 27 лет горемычному было. Жизни-то и не повидал… Всё в работе и в работе. А росту высокого, более двух метров. В дом входил, бывало, нагнувшись, а бывало и затылком крепко вдаривался, это когда шибко пьяный домой приходил. Работа у него такая тяжёлая была. Без водки оно никак! Тому сделай, другому подправь, и всегда магарыч. Уважали его люди! Никому ни в чём не отказывал. Вот и сгубили Ванечку моего… люди добрые… тфу на них, идолов окаянных, – Серафима Евгеньевна сплюнула и перекрестилась.

В дом вошёл младший внук Серафимы Евгеньевны – Владимир. Следом за ним его жена Галина.

– Где братишка мой дорогой, дайте мне обнять его, – громогласно проговорил Владимир и, чуть ли не задевая головой потолок, прихрамывая, направился в гостиную комнату.

Навстречу Владимиру, широко раскрыв руки, из смежной с гостиной комнаты вышел Пётр.

– Рад, искренне рад нашей встрече, брат, – не скрывая радости, говорил Владимир, обнимал Петра и смотрел на Зою, свою первую любовь. – А теперь, дай-ка, и тебя обниму, Зоюшка. В юношестве мечтал это сделать, только не получилось, опередил меня братец. Прихрамывая на правую ногу, Владимир подошёл к Зое и осторожно, как тонкую фарфоровую китайскую вазу, обнял её за плечи и поцеловал в щеку. – Вот теперь можно и по рюмочке за приезд. Реваз Зурабович сказал, чтобы не ждали, задержится на службе, а про Ларису Григорьевну ничего сказать не могу, так как не знаю, и не докладывает она мне по своей высокой должности.

– Мама звонила, сказала, что приедет вовремя, как назначено… к семнадцати часам, – услышав слова Владимира, ответила Ольга.

Со стороны улицы донёсся сигнал автомобиля.

– Лариса Григорьевна приехала. – Посмотрев сквозь окно на улицу, проговорил Пётр и развёл руками. – С рюмочкой придётся повременить, братец.

– Лара, доченька, приехала, – засуетилась Серафима Евгеньевна. – Красавица наша. Вот и славно! Вот и славно! А там и Реваз Зурабович придёт! Сынок к завтрему обещался, Олюшка сказала, вот и сберутся все! И снова в доме будет уютно и тепло! Давно дом-то не наполнялся радостью!

Серафима Евгеньевна суетилась и никак не могла найти применение своим неугомонным рукам. То фартук потеребит, то платок на голове поправит, то примется утирать слезящиеся от радости глаза.

– Баба Сима, присядь, дорогая! Весь день сегодня на ногах. Стол собран, почти все на месте. И не такие мы баре с Зоей, чтобы толочься из-за нас весь день у печи. – Как-никак домой приехали, не в гости, – усаживая родную бабушку на стул, говорил Пётр, думая:

– Знали бы все собравшиеся в этом уютном тихом доме, что нет в нём отца моего, не по причине неведомого никому исчезновения, а в силу сложившихся обстоятельств. Жив отец, но невольно скрывается под чужим именем, раскрыть которое, значит, похоронить не только его, но и многих из нас.

– Ой, Господи! – всплеснув руками, встрепенулась Серафима Евгеньевна. – Я же забыла арбузики на стол выложить.

– В стайке они? – спросил её Пётр.

– В стайке, внучек, в стайке! В бочке их в этом году посолила. Очень много уродилось, по соседям ещё раздала. Сладкие, словно мёд и один к одному, арбузики-то, не более детского мячика… в коробочке, за печкой, так и лежит! Машенька с ём играла, да и вы ещё… помню… А! – махнула рукой. – Ты, Петенька, в сенях-то таз возьми. В ём и принесёшь. В руках-то много не притащишь.