Право на одиночество. Часть 1

– Ну, все, говнюк! Ну все! Теперь Пашка тебя точно убьет. ТОЧНО!!! – плевалась словами остервеневшая фурия.

«Убьет?… Пусть попробует…»

Ярость снова прыгнула к рассудку и окончательно до темноты в глазах погасила его. Я, свирепея, бросился в собственный номер и завалился на кровать. Остервенение только подстегивало способности. В мгновение ока мое существо оказалось в соседней комнате. Женщина еще не успела вылезти из-за кресла, когда ее тело сменило душу.

Новые члены повиновались мне не особенно. Вернее, никак. И, потеряв равновесие, наш конгломерат снова завалился на пол. Кресло опрокинулось сверху. Удар одной из ножек пришелся аккурат в ухо. Я завозился на полу. Подняться не удалось. Комната вкруг плыла под звон в разбитом ухе.

«Ну, и пьяные мы с тобой», – была первая мысль, пришедшая в голову. Перед глазами продолжали плавать большие радужные круги и все пространство вокруг медленно колебалось. Несколько минут ушло а то, чтобы справиться с руками и ногами, и они начали сносно повиноваться. Мне удалось встать на четвереньки и проследовать в комнату. Для того чтобы забраться на кровать, больших усилий уже не требовалось. И я распластался на подушках, привыкая к обстановке. Слух неожиданно обострился так, что стало возможным различить трескотню чуть ли не каждого кузнечика за окном. Казалось, еще чуть-чуть и я услышу, как ползет муха по потолку. Новые ароматы плыли со всех сторон – целые сгустки новых запахов, даже менявших возможности пространственной ориентации. Многие вещи, казавшиеся совершенно безразличными моему мужскому носу, теперь будоражили ноздри всеми оттенками от чувственности до омерзения. Тело имело кисловатый запах… Тело! Я разгреб волосы с глаз, чуть не исцарапавшись при этом, поднял голову и посмотрел на себя. Изображение было неконтрастным и совсем расплывалось при отдалении. «Близорукость. Надо искать очки». Но вначале стоило потренироваться. Некоторое время все занятия сводились к двиганью ногами, руками, пальцами и поворачиванию головы. Наконец, решившись, я попробовал оторваться от кровати и встать. Получилось не очень. Голова сильно кружилась. Мутило. Штормило. Комната колебалась по кругу. Но на ногах устоять все же удалось. Тело покачалось, икнуло, хихикнуло и побрело искать очки. После двух – трех минут обшаривания поверхностей они обнаружились вместе с косметичкой на столике у кровати. Я обрадовался и тут же сломал себе ноготь. Боль здорово привела меня в чувства. И с очками на носу сразу же стало проще ориентироваться в пространстве. Волосы по-прежнему лезли в глаза, поэтому порывшись в косметичке, я обнаружил там резинку и кой как соорудил хвост на затылке. Руки с длинными ногтями по удобству пользования уступали разве что манипуляторам. Процесс балансировал на грани между очередным сломанным ногтем и располосованной кожей на затылке. И все-таки удалось обойтись без увечий. «Ну, вот. И кто я теперь? Действительно. Идиотизм и все. Пьяный. Потому еще и не свихнулся».

Тело замерло посреди комнаты, опершись на стол. Мое сознание, пытаясь хоть немного слиться с окружающим, начало прислушиваться к новой оболочке. Сердце отбивало ритм как после стометровки, немного не хватало дыхания, но в остальном все было в порядке, если бы не тупая боль внизу живота. Она – эта боль как будто жила сама собой, протягивая в разные стороны свои щупальца и вместе с ними по телу плыла беспричинная, безотчетная злоба, уже начавшая обволакивать и мое собственное существо. И чем больше мы срастались друг с другом, тем сильнее вырастало это давление. Попытавшись отключится, я поднял глаза и увидел свое изображение в большом овальном настенном зеркале. В нем отражалась пожившая женщина с перепуганным лицом. Халат распахнулся, и под ним было только обнаженное тело, прикрытое узкой полоской белых кружевных трусиков. В глазах появилось любопытство, и женщина сделала несколько шагов к своему изображению. Халат оказался на полу. И мы стояли с моим отражением прямо напротив друг друга. Я был совершенно чужим в этом теле! Для меня происходящее превратилось во что-то вроде эротического театра. Даже складки на шее, отвисшие груди под дрябловатой как у гусеницы кожей, даже рыхлый живот и бедра в потяжках начали вызывать возбуждение. Я провел рукой по телу, задержался на груди, зажав сосок между пальцами, и почувствовал глубокое, отдающее в затылке жжение. Сердце забилось загнанным зверьком и под трусиками проступила влага.

В это время после короткого стука дверь распахнулась. «Она же не закрыта!!!» В комнату со словами:

– Ларисонька, ну, куда же ты запропастилась?! – ввалился изрядно подвыпивший Павел.

Он остановился и вытаращил глаза. Я ответил ему точно тем же. Панический припадок совершенно лишил меня способности соображать. Первую мысль, что меня застукали в чужой комнате к счастью удалось быстро погасить: «Моя теперь это комната!» Но дальше было не легче. Полуголая женщина с моим офанаревшим сознанием перед здоровым пьяным мужиком. Кошмар! Нужно было что-то сделать, прикрыться хотя бы. Но я не соображал, как это должно выглядеть. Руки задергались по телу. В голове почти прояснилось. Возможно, стоило заорать, но язык намертво присох к глотке. А тело непроизвольно село на постель.

Расценив это как приглашение, гость ринулся вперед, на ходу стаскивая с себя футболку. Потом на полпути опомнился, вернулся, повернув ключ в замке и выключив свет, и оказался рядом. Никогда не думал, что мужики могут оказаться такими грубыми! Он торопился, давил, щипался, нервничал, тараторил что-то типа: «Какие у тебя…» И уже тащил вниз трусы, единственное, что еще оставалось снять. Потом прилип своими губами, выделывая чувственный поцелуй. Он был прекрасен словно жаба в ладони. Этого мой рассудок выдержать уже не мог. Я выдавил:

– Мама!.. Не хочу!.. Не буду! – (Как будто это могло кого-то остановить!) И выскочил из заполученного тела.

«Ну, вот! Ну, вот, и устроил себе отвальную!» – рухнуло на меня одновременно с ощущением собственного тела, собственной гадости и собственного бессилия… Оно же гонялось за мной еще с полчаса, пока в соседнем номере мужик не мог натешиться с подвернувшейся ему куклой. Через открытые окна доносился скрип кровати и его нечленораздельное бормотание. Потом он захрипел, как полагается в таких случаях, и затих. Пауза окончилась новым шубуршанием на кровати. Человек, видимо, сел и спросил:

– Тебе хорошо? – Ответа не последовало. Не придав этому никакого значения, он поднялся и начал одеваться. – Отдохни, дорогая…

Обряд отличался от некрофилии только тем, что один из партнеров был теплый. А второй – пьяный. В дугу. Все это время меня бил мелкий озноб. «Что же делать? Что же делать! Нужно вернуться?» Заставить себя сделать это, было почти за гранью моих возможностей. «Нужно! Нужно! Нужно! Эх, дьявол!» Я зажмурился и бросился на кровать как на амбразуру, через мгновение ощутив себя уже на другой постели. Ноги оказались вывернутыми как у цыпленка табака, и к ощущениям прибавилась тупая боль в натруженном паху. Непреодолимо хотелось в туалет. Попробовав пошевелиться и открыть глаза, я разглядел в потемках, что кавалер стоит рядом, натягивая футболку, и с виноватым довольством поглядывает на партнершу. Он напоминал кабеля после случки. Все, что есть, на морде и написано. И язык на плече.

Заметив движение сводимых коленей и устремленный на него взгляд, он сделал умильное лицо и начал наклоняться с явным желанием подарить еще один нежный поцелуй. Но жест руки, вцепившейся в настольную лампу, был настолько красноречив, что дядя резко отскочил на безопасное расстояние и замер там, соображая, что же делать. Способность быстро оценивать ситуации явно не была сильной стороной его натуры. Поэтому Павел так и мялся в изножьи кровати, не понимая, на что решиться.

Все мое существо было заполнено только одним – сознанием собственной наготы и изгаженности. И единственным желанием: «Только бы он ушел!» Поэтому, всеми силами борясь с давящим на мозги алкоголем, я, стараясь завернуться, начал вытаскивать из-под себя простыню. Все ягодицы перемазались в вытекающей слизи. Отвращение к самому себе – молодому ублюдку – сотворившему весь этот кошмар дошло до апогея, когда к хрусту кровати добавился вкрадчивый Пашин бас:

– Может мне уйти?

* Да, пошел вон! – выдавил женский голос.

* Нет… Я не уйду… Ты скажи, мне уйти?

* Пошел на хуй!

* Нет… Мне уйти? – его явно что-то тревожило. И разговор принимал затяжной характер.

* Ну, что тебе еще надо, скажи? – слова, выползшие из женских уст, звучали устало и беспомощно.

* Ты Светлане не скажешь? – «Ах, вот оно что!»

* Если ты сейчас же не уберешься, покажу даже.

* Все, радость моя, все. Уже исчез!… Мы зайдем к тебе утром? – последнее было сказано почти умоляюще.

* Не стоит… – вслед за этим раздался скрип ключа и стук закрываемой двери.

Я рванулся во след – запереть дверь – и для убедительности подергал ее еще несколько раз – все ли в порядке? Потом побрел назад и облегчился как сумел. Все еще сильно мутило. Надо бы в душ, но как туда добраться?! Я намочил полотенце и попытался привести тело в порядок. Отсутствие опыта делало это занятие долгим и неуклюжим. Однако моя старательность позволила немного отвлечься и начать хладнокровно оценивать ситуацию. «И что же мы имеем?»

«А вот что, – всплыло опять изнутри нечто, именуемое голосом совести. – Сейчас, дружек, вернее – часом раньше – ты приложил эту тетю. Убил ее – вот и все». «Я не хотел, – попытки сопротивляться были скорее уловками страуса, сунувшего голову в песок. – Она…» «Да брось, конечно, ты немного погорячился. И было с чего. Но это не повод отнимать у человека жизнь. Ты сделал это, просто решив, что причина для пробы на деле своих способностей достаточно веская. Зачем же отказываться? Ты же уверен в собственной неуязвимости. И ведь есть отчего! Ты же супермен теперь. Агенту 007 и не снились такие возможности. Ты способен на все, насколько достанет твоего цинизма. Его закалка и станет твоей следующей задачей». Крыть было нечем.

Чем виновата эта тетка? Тем, что жизненные обстоятельства и физиология сделали ее стервой? И тем, что подвернулась под горячую руку? Как под кирпич с крыши. А я просто взял и убил. Еще не убил! «Да брось! – оборвал сам себя. – Душа-то не возвращается». Она уже мертва. И остается только сделать это на самом деле. Жить ее оставлять так и так нельзя. Будь местные следственные органы даже пустоголовыми, невозможно это – не обратить внимание на начавшуюся последовательность загадочных впадений в кому с моим пребыванием по соседству. И если настоящие специалисты про это пронюхают – каюк мне со всей моей драной мощью! «Так что, дружек, сказав «А», давай говорить «Б». Но как это сделать!? Прыгнуть из окна – низковато. И попробуй потом, отплюйся от свидетельских показаний. С моим теперешним умением держать себя в руках, ребята обязательно что-то пронюхают. Яд? Где его возьмешь? Вариантов не много. Скажем так: «Почти нет». Труп должен быть найден уже потом, и хорошо бы – с пояснением потерпевшей. «Разве что, вскрыть себе вены?» И я, включив свет, но так и не собравшись одеться, заходил по комнате. В косметичке отыскалось лезвие. Получив инструмент, можно было действовать, лечь на кровать, устроится поудобней. Полоснуть по запястьям и ждать. Лезвие острое… Но тут до меня дошло: «А как же Павел? Он, конечно, говно порядочное. Но ведь не гад. Не виноват почти. Полез спьяну к голой бабе. Та ведь и не сопротивлялась даже. А теперь? При таких обстоятельствах ему солидный срок засветить может. Тут особо и разбираться не будут – любому эксперту ясно, куда он себя засовывал. Признаки насилия? Да куда уж больше! Едва хожу. Сам виноват? Нет, братец, это я во всем виноват. Во всем. И брать меня нечем! Что же придумать?»

Мысль о предсмертной записке выглядела самой резонной. Не мог я в этом теле писать своим почерком. Уверен, что так. ЗАПИСКА. Содержимое сумочки оказалось вывернутым на стол. Помада и лак докатились до края и свалились на пол. Ручка. Исправная. Блокнот, а в нем рецепты приготовления всего подряд вплоть до приворотного зелья. В конце оставались пустые листочки. Вырвав один из них, я вывел, почти не думая:

«Жизнь – мерзкая штука. В этом причина. И винить некого…

Прощайте».

Руки сами пририсовали загогулину, похожую на подпись. Достаточно было взглянуть на почерк записки, чтобы убедиться в идентичности его остальным записям в блокноте. Подпись? Да черт с ней, с подписью. Собственноручно же написано. И отпечатки. Меры предосторожности соблюдены. Записка легла на ближайшую тумбочку, ручка брошена рядом. Я посмотрел еще раз на отражение в зеркале и не испытал ничего кроме опустошения. Потом с тем же безразличием лег на кровать и полоснул себя по левой руке. Кровь неожиданно сильно забила из вскрытого запястья. Вся простыня и левый бок сразу стали красными и липкими. Люстра отбрасывала радужные блики на потолок. Тут я сообразил, что свет все еще горит и, поднявшись, дотопал до выключателя, оставляя на полу красную полосу, перемешанную с отпечатками ступней. По дороге назад под ногой хрустнули спавшие на пол очки. Стекла впились в левую ступню. Все. Все равно. Снова кровать. Мокрая и липкая. Левая рука слушалась не очень хорошо. И пришлось повозиться, чтобы как следует вскрыть все сосуды на правой. Кровь уже не хлестала так сильно. Боли почти не было. Было только ощущение липкой жидкости, перемазавшей все тело. Оно перемешивалось с чувством пакости, которая произошла, и от которой уже никогда нельзя будет отмыться. И я ощутил, что из отходящего тела выросла и впилась в меня глубокая звериная тоска, о которой прежде и не догадывался. И одиночество. И с этой поры тоска всегда тлела где-то внутри. И одиночество стояло рядом.

Задерживаться здесь было больше незачем. Выскользнув из умирающего существа, я снова оказался в пространстве своей комнаты. В самом себе, но все еще ощущал, как липкая жидкость течет и течет по моей коже. И от нее невозможно отмыться. То, что теперь стало мной, боялось даже пошевелиться. И так в неподвижном, тупом глядении в одну точку – черное небо с мертвыми глазами – прошла ночь. Рассудок очнулся, когда уже после рассвета, тихо поскребшись в дверь, в комнату вошла Люба.

«Господи! И здесь не закрыл…» – и с перепугу вскочил с кровати. Взгляд девушки сначала такой нежный, вдруг стал неожиданно ледяным. «Неужели и вправду в крови!?!» Я запаниковал, ведь она – эта кровь – ощущалась даже физически. Руки инстинктивно отерли кожу. Нет!

– А быстро это ты… – выдохнула она. – Не забудьте вытереть помаду со щеки, – и, зло пнув дверь, побежала по коридору.

Мне не в чем было ее разуверять. Борясь с навалившейся апатией, я все-таки привел себя в порядок. Собрал вещи, прибрал и сдал дежурной комнату и, дождавшись первого автобуса, подался прочь из этого дома с привидениями. Не хватало еще дожиться там до обнаружения соседского трупа. Человек с моим лицом развалился на автобусной остановке, тупо рассматривая концы своих кроссовок. Пейзаж парка и окрестностей его больше не интересовал. Он торопился убраться отсюда, отлично сознавая, что от себя все равно никуда не уйти.

С обратным билетом (даже двумя) проблем не существовало, и опоздать на нужный самолет больше не удалось. Автобус шел почти порожним. Люди не торопились расстаться с пансионатом. Кое-кто все еще спал, кто-то завтракал, кто-то умер, но меня это совершенно не интересовало. Приткнув чемодан на соседнее сиденье, я погрузился в созерцание пространства между стеклом и проплывающими окрестностями и начал двигаться только чтобы пересесть в другой автобус, идущий в аэропорт. И снова плыли крымские поля, перемежаемые подобием леса. Все чувства приняли однообразно серый цвет. Только не страх. Кто в здравом рассудке мог приписать мне происшедшее. Раскаяние? Конкретное – нет. Мне кажется, что оно должно быть каким-то другим. Из головы не шел милый хармсовский волшебник, который знает, что может все. Ну, просто ВСЕ. Он может все и ничего не делает. Ничегошеньки! Ангел во плоти, одним словом. Оставим ангелов – эти ребята будь здоров как на земле повеселились. Мы, правда, от них не отстаем. Они – Содом и Гоморру. Мы – Хиросиму и Нагасаки. Знай наших!…

Но я-то ведь о волшебнике. Может и не хочет (как в анекдоте). Но тут не до шуток. «Может ли человек. Тьфу ты!… Могу ли я, зная, что мне ничего, ну, ничегошеньки за это не будет, отказаться от использования своей патологии? Ведь это же люди гибнуть будут – плохие, хорошие – неважно – люди. И даже не тела, а души… Это же невозможно понять, что с ними делается потом. Загадка остается. Загадка кончины, даже если ее нет. Человек, выходит, ценен не только тем, что смог приобрести, но и тем, от чего сумел отказаться.

Хорошо, можно обойтись без чужого модного тела на очередной карнавал. Можно постараться и простить какого-нибудь гада, зная, как легко тебе с ним расправиться. Но отказаться от молодого красивого набора органов, обтянутых кожей, когда тебе вместе со своими уже умирать приходится… Как можно знать то, чего мы не знаем? Вот так-то, господин Раскольников!

Анализ ситуации нельзя назвать всеобъемлющим. Но здесь не работали привычные причинно-следственные связи. А мы – все остаемся детьми материализма, который объявляет несуществующим всё, что не умеет объяснить. Поэтому паранормальность и оказалась в руках мистиков и шарлатанов, более заинтересованных в предмете, чем в его описании.

Автобус уже петлял меж экзотических крымских гор, пронося их мимо моего внимания, чтобы вывалить пассажира в самую толчею аэропорта. Ожидание. Регистрация. Проверка. Посадка. Долго и муторно, как одна медлительная полоса в ряду отвлеченного перелистывания проплывающих мимо лиц. Самолет произвел за бортом смену времен года. И вот уже Петербург, кутающийся в ошметки золотой осени. Осень. И я вышел в нее, так ничего для себя и не решив.

Дверь квартиры встретила жильца ровно в двенадцать. Выстрел пушки утвердил это мнение. Навстречу выплыла расфуфыренная соседка (она всегда умудряется подкараулить меня у самой двери). Ее габариты уже давно стали местной достопримечательностью, но меня они задевали только при необходимости протиснуться мимо по узкому коридору. Да еще как задевали!

– Ты что же, дорогуша, не сказал, что в отпуск отваливаешь! Две недели тут телефон обрывают!

– Татьяна, привет! Кто обрывает?

– А все, кому не лень! С тобой все в порядке? А я почем знаю!

* А надо было знать?

* А как же! Глядишь, и комната твоя ко мне отойдет, – отметила Татьяна, явно раздумывая, в какой цвет ей выкрасить ногти на завтра.

* В таком случае тебе точно сообщу.

В этот момент телефон снова прорвало.

* Вот так весь день, – назидательно проговорила кухонная матрона и величаво удалилась к своим кастрюлям.

* Слушаю!…

* Серж, ты? – сказала трубка.

* Иван Сусанин! С кем имею честь?

* Брось дурить! – возмутился Сашкин голос, – ты в порядке?

* Шкуру сменил, но это в моей змеиной натуре, наверно, заложено…

* Про самолет слышал? – перебил он меня.

* Слышал. Вы что, родителям не могли позвонить?

* Боялись. Вдруг что. Ну, слава Богу, другой рейс оказался! Значит, у вас все нормально?

* У меня в порядке, – бодро соврал я в ответ.

* А она?

* Пассия пассивной оказалась. Спасовал, понимаешь.

* Каламбуришь все.

*

Трубадурю. Можно без «трубо», – продолжал задорно говорить мой голос, в то время как к горлу подкатил тупой, не дающий дышать комок.

* Ну, ладно, до видзеня!

* Сань!

* Чего?

*

Передай там по цепочке, что дома я и буду в скорости рад вас всех видеть. Нет у меня автоответчика. Не судьба! Не могу я целый день попугаем работать.

* Лады!

Трубка повешена. Опять за спиной появилась искореженная Ника вместе с обрушившейся на меня паранойей, мужиком в коме и женщиной в морге. Войдя в обстановку прихожей они сделали ее невыносимой. Все желания свелись лишь к одному – бежать! Куда бежать? От себя убежать можно только в новые обстоятельства. Да, можно ли? Обыденная жизнь продолжала бороться за свое существование. Больше всего на свете мне хотелось сейчас стать этим самым заурядным Homo sapiens без всякой придури. Почувствовать себя только живым в ряду живых. Телефон снова зазвонил. Рука задержалась и нехотя подняла трубку. На другом конце неожиданно раздался Катин голос:

* Васильцев? Ты? Точно? А то мне сказали: нет тебя – разбился, понимаешь.

* А ты ба хотела? – все силы ушли на то, чтобы снова взять себя в руки и изобразить веселость.

* Что ты несешь! Прикинь. Ведь я, можно сказать, тебя люблю!

* Так любишь, или можно сказать?

* Чем к словам придираться, лучше бы в гости пригласил.

* Приезжай. – На другом конце воцарилось молчание. Секунд 30, не больше.

* Будем считать, что я уже во всем блеске своей красоты, – опять раздался Катин голос. – Адрес тот же? Ну да, конечно. Полчаса добираться. Жди! – и бросила трубку.

Катя всегда меня поражала. Она была умна. Еще она была взбалмошна и развязна, нежна и весела, грустна и чувствительна, надменна и сентиментальна, если это было ей зачем-нибудь нужно.

Все, на что у меня хватило времени, это снять куртку и перенести вещи в комнату, которая так и осталась в состоянии ледового побоища.

– Мужик подвез, – прокомментировала Катерина свое стремительное появление, – все эти кретины думают, что покупка приличной машины сразу превращает их в образчик Казановы с задатками полового гиганта. Загорел. Загорел. – (Это уже про меня.) – А глаза все те же. Веди. – И она уже двигалась впереди по коридору.

– Ну и бардак у тебя здесь в комнате! Люблю…

Она, повернувшись, устремила глаза полные нежности на меня, потом перевела их, не меняя выражения на гардины, пианино с фарфоровыми статуэтками по верху, листы рисунков на канапэ, мусорное ведро, полное изорванной бумаги, и начала раздеваться. Сняла куртку и бросила ее на свободный стул, стянула свитер и отправила его туда же, потом, словно задумавшись, начала расстегивать рубашку. Маневр выполнялся великолепно! Уже начав демонстрировать, что под рубашкой у нее ничего нет, Катя вдруг спохватилась, сделала испуганное лицо и, исподтишка лукаво наблюдая за моей реакцией, выпалила:

– Ну, надо же! – И нарочно тщательно застегнула все пуговицы обратно («И никуда не денешься от этих женских штучек!») – Васильцев! Ты действуешь на меня как удав на кролика. Кончай это дело! А здорово у тебя тут – как в антикварной лавке, – продолжила она без перехода, – И ты – главный экспонат. Только прибраться надо бы.

И сразу же начала претворять сказанное в жизнь. Я опустился на кресло, наблюдая за той легкостью, с которой она летала по комнате, и потерянное равновесие понемногу начинало возвращаться в мою душу.

* Ты ел сегодня?

* Нет.

Она открыла холодильник, замаскированный под платяной шкафчик.

– Ба! Да здесь еще куча всего!

Там, действительно, оказалось еще много консервов, оставшихся неиспользованными с последних посиделок. И, вывалив все это на подвернувшийся поднос, Катерина проследовала на кухню. Татьяна тут же выползла рассмотреть очередную постоялицу. Но, как ни странно, всегда враждебная к моим знакомым женского пола, она вдруг прониклась к новой товарке необычайной симпатией и стала объяснять, что где лежит. И даже – как этим пользоваться. И не мудрено. В моих кухонных обстоятельствах соседи, особенно Татьяна, разбирались куда лучше меня самого.

Тем временем, разобрав кое-как чемодан, я совершил очередную безнадежную попытку расставить все по местам. Труд завершился созданием видимости, а трудяга зацепился за всплывшие из-под завала рисунки трехлетней давности. С них на меня опять смотрело Никино лицо. Мы тогда еще только познакомились. Она стала уже замужней женщиной. И мы виделись урывками, прячась от всех сразу. Конспирация стала неотъемлемой частью нашей жизни. Некий дополнительный принцип существования, придающий ему как специи дополнительную остроту. Вместе с этим принципом все и завершилось. Ведь если мне сейчас явиться куда-нибудь вместе с Катей, например, все так и решат: «Вот она – загадочная незнакомка».

Обратная сторона одного из портретов была исписана незнакомым подчерком: «Там, куда ты идешь, уже ждут. Торопись!»

Картинки будущих происшествий яркие как комиксы стали прокручиваться в моей голове, наползая одна на другую. Замысловатый сюжет затягивал своей банальностью… В этом состоянии и застала меня Катерина. Она явилась в комнату с прежним подносом, но уже сервированном двумя тарелками с дымящейся картошкой, слегка зажаренным мясом и овощами, нарезанными крупными ломтями.

* Готово! – Торжество так и сквозило сквозь всю ее фигурку.

* А овощи-то откуда?

* Танюша дала. Баба – класс!

* В твоем присутствии все изменяется.

* Даже ты? – И не дала мне ответить. – Что это у тебя? – Она пристроила поднос на вращающийся табурет от пианино и одновременно разглядывала пачку листков у меня в руках. – Можно? – Потом несколько минут рассматривала изображения. И я не заметил в выражении ее лица ничего, что могло бы меня задеть. И, угадав своим шестым женским чувством деликатность темы, девушка проговорила: