Право на одиночество. Часть 1

* Какая красивая… Но слишком много нервов. В рисунке. – Посмотрела на дату. – Все еще знакомы?

* Нет.

* Давай поедим. – Она бережно положила листы на прибранную часть стола, пододвинула стул и уселась напротив. Потом встала, вынула из горки пару хрустальных рюмок и протянула мне извлеченную оттуда же – из нижнего шкафчика – бутылку коньяка. – Я не прочь с тобой сегодня выпить. За встречу, – потом слегка покраснела, чтобы я не смог не догадаться о подоплеке последних слов. Мне стало нравиться наблюдать за ней.

Когда Катя волнуется, у нее начинает немного косить левый глаз. И это придает ей еще большее сходство с фурией или ведьмой. «Ведьма – это именно то, что сейчас нужно». Коньяк тем временем был уже разлит по рюмкам. Мы выпили, а потом принялись за еду и почти не разговаривали. Когда Катя поняла, что я насытился, она перешла к вопросам по поводу обстановки, отпуска, планов. Короче, болтала без умолку, постепенно вытягивая меня из всех возможных щитов и барьеров. И ничего не могло быть лучше при такой ситуации. Стоило одиночеству только почувствовать возможность вернуться, как оно протаскивало с собой весь кошмар последних событий.

Тем временем начало вечереть.

* Давай, зажжем свечи. Будет еще романтичнее, – предложила моя обходительная партнерша.

* Романтика – это руины, – сам не зная, почему, сказал я, но пошел за спичками и выкопал из-за шкафа пару литых бронзовых штуковин еще прошлого века. Из них торчали пара солидных свечных огарка, и огоньки пламени сразу заплясали, подарив свое колышущееся движение всему пространству. Тем более что Катя уже притушила свет и сунула в музыкальный центр компакт Шопена. Двигаясь грациозно как кошка, она снесла посуду в кухню и уселась на диван. Громкость звучания была такой, что музыка скорее ощущалась, чем слышалась.

* Почитай стихи, – продолжение оказалось фантастически неожиданным.

* Откуда ты знаешь?

* На столе видела. Рукопись. В твоем возрасте уже не списывают чужие рифмы себе в альбом. Хоть что-нибудь?

Мне оставалось только начать говорить, пытаясь избежать диссонансов с музыкальными тактами:

– Я давно уже привык к твоим повадкам ластиться,

И глядеть из-под тишка, и поджиманью губ.

Ты как будто с полотна Веласкеса,

Только ранних проб, что радость берегут.

К нам давно притерся круг наш суженный,

И давно пришла пора понять,

Что ты не моя, и что я суженый

Вовсе и не твой,

Но не бросай меня… Почему ты сделала это?

– Мне казалось, ты сам этого хочешь.

– Возможно. Особенно последнее. – Она молчала. И я продолжил. – Знаешь, в последнее время мне становится страшно одиноко. Не так. Одиночество несет с собой этот страх.

– Мне твои фразы о смысле жизни кажутся способом от нее же и спрятаться. Там, где одни просто действуют, другие подводят теоретическую базу. Не обижайся! – Она приложила палец к моим губам, как бы парируя возможность ответа. Переместила руку, коснулась моей щеки, облокотилась головкой на плечо и замерла. Мне предоставлялась полная свобода действий.

Катя являла собой тот тип женщин, которых мне всегда хотелось бы иметь, но никогда не хватало на это духу. И вот теперь, когда все стало до безобразия возможно, внутри существовала только серая пелена, паутина, затянувшая все окружающее. Уровень восприятия после всего случившегося в последние дни зашкалило окончательно. И никаким эмоциям не удавалось перебраться через эту планку. Так казалось. В результате устранилась не только способность жалеть о чем бы то ни было, но и желать. И все же я продолжал бороться за ускользнувшее прошлое, отчаянно пытался ощутить себя «таким как все», выбраться из того, что нельзя уже было исправить.

Сочтя мое бездействие за нерешительность, Катя потянулась, прошептав:

– Мне почему-то казалось, что ты более смел, – прикоснулась ко мне губами. Но тут по комнате поплыли аккорды траурного марша.

– Ну уж нет! – она хихикнула и подскочила с дивана. Порывшись в кассетах, Катерина выудила оттуда «ZZ-Top». – То, что нужно! Ладно, интим – дело хорошее. Но! – она насмешливо посмотрела на меня.

«Чего я, собственно, из себя строю? Опять в рефлексию подался». Я поднялся с дивана и подхватил ее на руки. Девушка оказалась легкой и подвижной. Она заглянула мне в глаза и расхохоталась.

– Славно это у нас с тобой получается! – Я и вправду стоял посреди комнаты как дурак с писаной торбой. И теперь уже совершенно не знал, что мне делать. Поцелуй все-таки получился. Он вышел почти как у старых знакомых. Хорошенький такой поцелуйчик.

В это время спасительно зазвучал телефон. И Татьянин стук в дверь ни секунды не заставил себя ждать. Но когда я появился в дверях тут же и полностью одетый, и почти не взлохмаченный, на лице ее выползло явное разочарование. Вслед за мной выпорхнула Катя и одарила соседку сияющей улыбкой. Звонил Сашка.

* Это опять я. Все в порядке, все оповещены и безумно рады. Миха решил устроить по такому поводу сбор. Правда, он уже давно решил. Так что повод, видимо, не этот. Послезавтра в пять. Он сказал, раз ты через меня теперь общаешься, пусть я и передаю.

* Катя, нас с тобой послезавтра в пять приглашают на

Session

, – продублировал я вопрос, не отнимая трубки. – Как? – Она кивнула.

* Ага, дружище! – обрадовался Александр, – влип по самые некуда. Рад. Рад, знаешь. Там девки еще какие-то будут. А я без жены. Со своим самоваром, знаешь ли… Ну, пока! – И он повесил трубку.

* А завтра?

* Что завтра? – не понял я. – Ах, завтра! А работа…

* Если помнишь, у тебя еще отпуск не кончился, а я и заболеть могу. Бывает такое. Знаешь? Любовный недуг называется. Так как?

* Я иду на кладбище.

* Я с тобой. Но при одном условии. В склепы мы не полезем! Там паутины много и страшно бывает. А еще я мышей боюсь – просто страсть! – сказала дама и пошла мыть посуду.

К ней вместе с соседкой присоединился и неизменный Татьянин хахаль Женя – добрый парень, деревенский, только чертики у него зеленые иногда по углам бегают. Он от этого расстраивается и пьет еще больше. Но сейчас Женя являл собой абсолютную презентабельность. Галстука не хватало. О чем они чирикали в кухне, мне неведомо. Катя застряла там, и все. Я уже успел прибраться во всех углах и уселся перед телевизором. Борис Николаевич держал очередную речь о новом порядке и курсе реформ. Логика повествования казалась фантастичной, но притягивала очередным пряником, болтающимся перед носом. Даже если он в итоге оказывался бутафорским. Мне нравилась его невозмутимость. Особенно сейчас, когда выяснилось, что даже главу можно безнаказанно полить грязью, и даже верные соратники несли такое, что у простых людей волосы встали дыбом.

Нет, не прав был циник Чаадаев. То, что он называл русским народом, до сих пор находится в отроческом возрасте. Наша история мизерна – не насчитывает и пары тысячелетий. Какая там пара – одно едва-едва набралось. Отсюда пестрота, почти игрушечность православных храмов, резкость суждений при дрожи в коленях, метание из крайности в крайность, раболепие перед заграницей и поиски своего собственного, отличного от всех пути…

Я переключил программу. Там опять шли бои. Военный в камуфляже на фоне тяжелой техники повернул к оператору голову, снабженную стальным взглядом, как башню танка. Следующий щелчок отключил ящик, пока он не успел еще ничего сказать. В комнату впорхнула Катя и тут же оказалась рядом со мной на диване, потянулась, пристроившись уже на моих коленях и одновременно заглянув в глаза. Внимательно так, будто собиралась там что-нибудь высмотреть. Речи президента и военные доктрины ее совершенно не интересовали.

– Ну что, Васильцев, хоть ты и не сделал сегодня ни одного самостоятельного шага…

– И самолежательного тоже…

– Да… Так вот, мне все равно у тебя очень нравится. А ты и подавно. Пойдем, будешь меня провожать.

Мы вышли на улицу. И брели по Михайловскому саду, расшалашивая кучки тополиных листьев на пустых дорожках. Катина яркая одежда гармонировала с цветом облетающих деревьев и светом фонарей. Листья шуршали под ногами. И этот шорох предавал тишине городского центра и даже шелесту редких машин излишнюю меланхоличность. Потом было Марсово поле с отсветами вечного огня, мосты над Невой, метро имени самого невкусного из всех советских писателей. Спутница висела на моей руке и лишь иногда отделывалась редкими замечаниями. Эта мечтательность делала ее необычной и оттого еще более привлекательной. И она это знала.

– Дай мне руку, я хочу тебя ощущать, – прошептала девушка так, чтоб мне пришлось разбирать слова.

Мы слегка задержались на ступеньках подземки. Я сказал о том, что не стоит собираться на могилы слишком рано. Часов в двенадцать в самый раз. И продолжил:

– Как мы встретимся?

– А я снова приду к тебе в гости. Ты же не против.

– К пожарной охране, которую я сейчас представляю, это не имеет никакого отношения, – констатировал моими устами бывший турецкий подданный, он же вождь всех детей лейтенанта Шмидта.

Катя сделала удивленное лицо. Но потом, увидев что-то такое в моих глазах, озорно засмеялась:

– До свиданья, милый. Спокойной ночи! – лучшего пожелания нельзя было и предположить.

Я шел домой той же дорогой и думал, кой черт понес меня на завтра к этим покойникам. Любовь к отеческим гробам? Все было гораздо сложнее. Мое существо пыталось зацепиться за четкие ориентиры. В будущем их не существовало. Настоящее выглядело не менее зыбким и нереальным. Единственное, что еще пребывало безусловным и неизменным, и только росло и усиливалось день ото дня, оставалось прошлое. Весь опыт моей жизни, помноженный на опыт прошлых поколений. Я пошел бы туда, даже если бы там не ждала меня моя бабушка.

Моя бабушка – смолянка жила долго и до глубокой старости сохраняла эффектную внешность и ясный рассудок. Будь разница между нами в возрасте лет на 40 поменьше, я бы влюбился в эту женщину безоглядно и безоговорочно. Ее манера держаться была почти безупречна, а хлесткие замечания могли совершенно неожиданно изменить мое отношение к происходящему, если не все течение этой забубенной жизни. И уж если она вспоминала свое дворянское происхождение и цедила сквозь зубы о том, что значит комильфо, а дальше вовсе переходила на французский (конец даже самой первой фразы я разбирал уже с трудом) – тут можно было ложиться и умирать. Но она сделала это первой.

* Сережа, – говаривала бабушка, – ваше общество так любит истории про суперменов, потому что давно потонуло в серой луже общих показателей.

* Почему же в ваше время, – я имел в виду период до «Вставай страна народная», – так любили разные поделки про чувственную любовь?

* Но ведь их и сейчас любят! А кто не читал ничего, тот так и не читает. И не надо думать, что в старой России в народе были только безграмотность, бестолковость и пьянство. Может быть, это и

vieux jen

, но в русской общине была глубокая традиционная жизнь, которой больше нет. А всерьез полагать, что сейчас вдруг вместе с образованием у всех появились мысли в голове – маразм хуже старческого. – Приходилось соглашаться

Старая закалка помогала ей всегда, даже в годы блокады, держаться со сдержанным оптимизмом. Она смотрела на мир несколько отвлеченно и поэтому с необычайной ясностью и спокойствием. Как всякая женщина она любила дать волю своим слабостям, но делала это с легкой самоиронией, никогда не переводя в занудство.

После войны, на которой мой дед – один из ведущих инженеров огромного старозаветного еще Питерского завода, отказавшись от брони, поимел разрывную пулю в живот. После блокады, когда она выжила только благодаря сестре, получавшей паек военврача. После голода, все воспоминания о котором сводились к лаконичной фразе: «Это было иногда вредно для здоровья». После того, как из огромной по тем временам квартиры пришлось переехать в коммуналку, она то, что называется, отошла от света, сведя круг общения к минимуму близких друзей и много позже – к собственному внуку. И я был единственным, кто мог явиться к ней без приглашения. Но не было случая, чтобы я не застал идеальный порядок, всегда казавшийся новым домашний костюм, сигарету в длинном янтарном мундштуке и иронично-спокойное выражение в ее ставших уже водянистыми к старости, слегка подкрашенных глазах.

Только раз на моей памяти она потеряла форму. Я и сам чуть не спятил. И было с чего – взбесился семейный кот. Коты в этом доме жили всегда. Бабушка считала их панацеей от всех болезней. В том числе и физических. Но последний кот являл собой что-то и вовсе из ряда вон. Огромный черный монстр с оранжевыми глазами. Я не больно-то разбираюсь в породах кошек, но не удивлюсь, если окажется, что генеалогия его велась еще от божественных египетских исчадий. Во всяком случае, в бабушкиной квартире он вел себя как монарх. Салмансаар звали кота. Салмик – само имя уже о многом говорило.

Они жили душа в душу. Даже меня иногда разрешалось допустить в эту идиллию, пока кот, видно оправдывая свое ассирийское имя, не решил выдворить хозяйку из собственной квартиры. Может быть, все сводилось к мартовскому гону. Сейчас модно вытягивать все причины срывов из неудовлетворенного либидо. Каждому в свое время необходима личная ласковая кошечка. Может быть. Но, явившись в их квартиру, вызванный как на пожар, я обнаружил бабушку на кухне. Она сидела в своем углу и старательно перевязывала располосованные когтями руки и ноги. От некогда парадного платья остались одни лохмотья.

* Немного

c

’

est

trop

, да? – виновато заметила она. – Надо бы Салмика к фельдшеру свезти. Дурит он что-то. Дурит.

Что такое «дурит», я понял, как только попытался войти в комнату, оставленную во владение неприятелю. Помещение при беглом осмотре оказалось почти не пострадавшим. Тюль слегка напоминал крупную рыболовную сеть. Одна из гардин покачивалась на последнем зажиме и последнем издыхании. Зато остальные держались крепко. Морозовский еще материал. Столу досталось крепче. Его покрывала груда черепков и битых тарелок. Поверх их возлежала бронзовая лампа без абажура. Кот приютился в противоположном углу. Кресло и пара стульев лежали на боку. Одна картина завалилась за диван, но, кажется, даже не порвалась.

Остального рассмотреть я так и не успел. Вылетев из-под письменного стола, старый друг Салмик бросился на посетителя черной торпедой. Выпученные глаза горели как габаритные огни. Сцену сопровождал вой, напоминающий рев корабельной сирены заодно со «скорой помощью», пожарной машиной и воздушной тревогой. Кот осознал себя тигром. Соглашусь на рысь, но в первый момент я все равно растерялся. Если бы не перевернутое кресло, быть мне тут же в бабушкином виде. Или еще покруче.

Подумать только, пара секунд может решить исход потасовки. Да какая там пара! Воспользовавшись тем, что мой vis a vis замешкался за креслом, я сорвал с кровати толстое ватное одеяло и перехватил, как тореро быка, уже летящие в меня когти. Накрыл и бросился на орущий тюк. Мы завозились на полу. Толстая материя, хоть и летела клочьями, но выдержала – дала возможность закатать осатаневшую тварь в увесистый куль. Звуки, вылетевшие из моего горла, были чем-то средним между победным кличем и мольбой о помощи.

Несчастная старуха появилась в дверях немедленно:

– Бедненький, он же задохнется, – донесся сквозь наш совместный хрип и вой ее нервный голос. – Она взволнованно засеменила обратно в прихожую и притащила старый почтовый ящик, куда мы ловко и упаковали обалдевшего в одеяле кота. – Свези его, пожалуйста, в лечебницу. Не смогу я.

* Этого скотину я и сам зашибу!

– Tia sey – vous dons! (Заткнись!) – процедила бабушка дрожащими губами. Потом разразилась длинной фразой с воспоминаниями, из которой до меня дошло лишь словосочетание «всякая дрянь».

– Au revoir… Mein Libling … – прошептала она на прощанье. И относилось это явно не ко мне.

Несмотря на то, что кот в своей камере орал как полицейская сирена, у таксиста хватило выдержки дотянуть до ветеринаров. Диагноз выглядел безусловным. «Однозначно!», – как любят выражаться некоторые современные политики. И подался бабушкин любимец двигать вперед естественные науки.

Хозяйка погоревала месяц. Подулась на бессердечного внука. Порассказывала грустные истории из жизни животных. Покручинилась, пока в доме не появился пушистый белый комочек – перс, именно поэтому и прозванный Васькой.

– Знаешь, – как-то выговорила она безотносительно к происшедшим событиям, – в каждом из нас живет le besoin de la fatalite (неотвратимость рока).

Когда бабушку на второй день после смерти нашли лежащей посреди своей комнаты, кота дома не было. И больше его никто не видел.

С этими мыслями я заявился домой и, выпив еще рюмку коньяка, завалился спать. Коньяк на удивление легко ослабил напряжение и нервов, и мышц. И мне даже показалось, что засыпая, я почувствовал на щеке прикосновение шершавой бабушкиной ладони.

Катя появилась около одиннадцати. В дверях стояла почти не знакомая мне дама. Тщательно подобранная строгая одежда темных тонов. Мягкое, подчеркивающее фигуру осеннее пальто. Модельные туфли на низких каблуках. Волосы тщательно зачесаны назад и собраны в тугой пучок на затылке. Классический макияж. Ничего лишнего. И от этого ее лицо из пикантного вдруг стало изысканным.

* Обалдеть! – ответил я на немой вопрос. – Проходи.

И, пока она с видом Мата Хари на задании цедила кофе у меня на диване, я впопыхах пытался приспособить свою одежду к новому облику моей подруги. Нацепил черную рубашку с темным галстуком, строгий костюм и поверх – длинный, черный, балахонистый плащ с маленькой застежкой под горло. И сделался даже слишком опрятным. Как рекламный ролик.

– Ничего себе компания, – констатировали Катины губки, так и не улыбнувшись.

Мы рассмотрели себя еще раз в большом слеповатом зеркале из прихожей. Не знаю, как остальные, но я остался доволен. Мне нравилось даже стоять с ней рядом. Мне нравилось быть с ней.

*

И долго ты так собой занималась? – не выдержал я уже по дороге.

* Ну, я же для тебя старалась, – был ответ, и партнер размяк окончательно.

Кладбище встретило нас осенним забвением. Почти пустые дорожки засыпала жухлая листва. Канавы заросли тиной и припахивали болотом. Сырые мостики сливались с тропинками вдоль оград, а посредине у братских могил незыблемо возвышался бронзовый рабочий с занесенной рукой – памятник жертвам «кровавого воскресенья». Остальные захоронения не имели к ним ни малейшего отношения. А может, и имели. Кто способен действительно разобраться в паутине человеческих судеб?

Ориентируясь по крестам и могилам, мы постепенно прибрели к ограде со знакомым обелиском внутри.

– Я пойду погуляю, – предупредила меня Катя. – Сколько времени тебе нужно?

*

Еще не знаю.

– Ну, тогда я просто приду, – и она двинулась по тропинке, временами останавливаясь у некоторых могильных плит и рассматривая надписи на надгробиях. «Пришел. Ушел». Но мы пока еще здесь. Скорбим. Радуемся. Живем. Потому что боимся умереть? Может быть. Но мне кажется, все дело в надежде. И в ней – наше спасение.

Я вошел в ограду и сел на скамью с облупившейся краской. Тишина нарушалась только редким карканьем и суетней ворон на ветках. Это совсем не мешало думать. Тем не менее, того, что я ожидал от этого, не складывалось. Мой уголок воспоминаний, моя пробковая комната молчала. Могильная плита вовсе не становилась ни гранью для бытия и небытия, ни посредником между мной и миром покойников. Бабушка не хотела больше меня видеть.

Неожиданно взгляд зацепился за высохший букетик, пристроенный на краю могилы. Из пучка, который был когда-то хризантемами, торчала визитная карточка: «Полковник. Самохвалов Александр Викторович».

«Жив еще, курилка!» Вот, кто действительно хранит ее память! Лучший друг. Безнадежный и бессменный. Как он был изыскан и глуп!

Полковник отслужил всю жизнь в частях морского почетного караула и оказался отменно натаскан на правила этикета, когда ритуал больше, чем жизнь. Какие он имел вкрадчивые манеры. Как ел! Это становилось сродни искусству. Настоящий спектакль. Театр одного актера, где бабушка выступала сценаристом, а я – зрителем, поклонником и учеником одновременно. Я специально приглашался посмотреть на это чудо. А в качестве практики – перед первым моим «выходом в свет» – они вместе заставили внука вычистить ножом и вилкой большую банку килек пряного посола. Кильку я с тех пор на дух не переношу. Зато проблемы отвлеченного манипулирования столовыми приборами умерли для меня в тот вечер, так, собственно, и не родившись.

Званые обеды не были ни слишком частыми, ни слишком редкими. Они происходили. Совершались, как самые существенные события этой жизни. Бабушка и сама любила щеголять старинными манерами. Действие являлось самодостаточным и поэтому даже меня не раздражало своей затянутостью и пустотой.

Разговорам не позволялось слишком мешать пищеварению. Мне оставалось только поддакивать. Или молчать. Мысли полковника выходили тривиальными и неизменными. Взгляды законсервировались на закате сталинской эпохи, а фразы вылеплялись не хуже, чем у человека в футляре. Но бабушка, всегда такая требовательная, умная и критичная, прощала ему все. Даже не так – утрачивала по отношению к нему способность трезво анализировать жизнь. Или нет. Ведь замуж за него она так и не вышла.

Полковник оставался при ней лучшим другом. Я относился к нему по разному и даже начинал ревновать ее к этому человеку. Издевался втихаря. Потом забыл. Тем не менее, он и оказался самым верным. Даже за пределами той их жизни.

Простая сентиментальная подробность вдруг сорвала мои мысли с петель ожидания. И все они разом свелись к одой теме, разрешению одного вопроса: «Что же произошло?»

«Следует два вывода, – думал я, – И они взаимно исключают друг друга. Либо Бог – это всеведущее вездесущее ВСЕ. И тогда ОН создавал этот мир, зная ВСЕ заранее. И это ОН дал Еве отравленное познанием яблоко и покатил этот заповедник по дороге в Ад. По вавилонскому Талмуду змей искусил Еву целиком и полностью. Так что я и есть его наследник, в Бог знает каком колене. Бог знает. И ОН – единственная причина всего происходящего здесь. Исключений не бывает, как и правил. Мало ли мы чего напридумывали. Или…

Или мы такой огромный муравейник, в котором Некто иногда ковыряет прутиком. Но в последнее время он, этот муравейник, слишком усложнил свою подземную жизнь, построил разветвленную сеть коммуникаций, и добраться до содержимого уже не особенно удается. И тогда у обитателя этого мира есть свобода воли. И, значит, Бога в нашем людском представлении нет. Перефразируем Достоевского: «Если есть свобода воли – все позволено – то, значит, Бога нет.» Но я сам доказательство! Доказательство чего?

Земля закована в броню. И броня эта скорее интеллектуального свойства. Имя ей – нигилизм. Яви мне весь сонм святых вместе с непорочным зачатием и самим Спасителем в момент воскресения, и я тут же начну искать доходчивые толкования. Я отравлен объяснениями. И это неизлечимо. С другой стороны, если ковырять этим «прутиком» в людском сознании – что можно придумать более эффективное? Речи нет о внутренних голосах. Пусть их! Самая простая мысль, вдохновение, наконец. Откуда она является? Химические реакции? Объяснение? Чушь! И в то же время антидепрессанты, транквилизаторы, литий. Следующий шаг в этой цепочке – та же химия. И все равно она ничего не объясняет. Меняется настройка на Глас Божий – только и всего. Да и что мне, собственно, в этом?»

Додумать мне не удалось. На скамейку рядом опустилась Катя и положила голову на плечо так, что, глядя в упор, дышала мне прямо в ухо.

– Кать, подожди. Здесь не место для всяких твоих штучек, – брякнул я, еще не выйдя из оцепенения.

Она отстранилась от меня как от удара по лицу. Несколько секунд ошарашено смотрела в землю, закусив губу, чтоб не заплакать.

– Значит, ты решил, – медленно выговорила она, наконец, – что кроме приколов во мне и нет ничего. Да? Да! Да что ты вообще знаешь кроме своей исключительной логики. Какого черта! – Она подскочила со скамейки.

* Катя! Катенька! – вскочил я следом. – Не надо. Я не хотел.

*

А что ты хотел? Что ты про меня себе решил вообще. Да что ты знаешь о моей «веселой» жизни, – чуть не плача повторила она.

Мы пошли к выходу. Катя двигалась быстро, почти бежала, вцепившись в мою руку. Она упорно глядела в землю и говорила без выражения:

– Мой отец. Отец алкаш был. Запойный алкаш. Как начнет – все из дома тащил. Одни стены. В конце концов, покончить с собой решил. Когда трезвел – совестливый становился. Мучился даже. А потом опять нажирался и мать до полусмерти. Ненавижу. До сих пор ненавижу. Так вот он в кухне вешаться стал. Тоже под газом. А мы сидели с матерью в комнате и ждали, пока он дергаться перестанет. Чтоб «скорая» откачать не смогла.

Она замолчала. Я шел рядом и не знал, что мне делать. Нужно было сказать всего несколько простых слов, но они как будто застревали в глотке.