Неисправимый бабник. Книга 2

– А мне кажется, все равно – что кидать лопатой при коммунизме, что при капитализме. Физический труд нужен и там и там.

– Нет, позвольте с вами не согласиться. При капитализме вы лопатой гребете на капиталиста, при коммунизме – на себя.

– Спасибо, я этого не знала. На себя – это хорошо. Тогда где же коллектив?

– Сколько платьев я могу иметь при коммунизме? Будет ли какой-то лимит установлен или я смогу выбрать, сколько захочу и какое захочу? – спросила студентка Ворончихина.

– Думаю, сможете, ведь коммунизм – это изобилие. Полное изобилие. Надо только приучиться правильно распоряжаться этим изобилием, общенародным добром. Нельзя, например, сесть за руль одного автомобиля, а через день-два потребовать другой, потому что этот уже разонравился.

Профессор встал и начал расхаживать перед аудиторией.

– Товарищ профессор! Вы про колбасу давайте, а машины – это роскошь, пусть на машинах катаются капиталисты поганые. Они там все равно загнивают, и пусть себе загнивают, хоть за рулем, хоть в ресторане, хоть на мне, мне все равно. Для меня коммунизм наступит тогда, когда я вдоволь наемся колбасы, хоть ливерной, хоть какой. Пусть это будет докторская или какая там. Да даже из хвостов свиных или коровьих, лишь бы колбаса. Она так пахнет! Я, когда в магазине бываю, места себе не нахожу. Так и тянет хоть один батон утащить, но продавцы – грамотный народ, знают, что коммунизм еще не наступил. Я тут одной продавщице говорю: «Девушка, одолжите один батон колбасы. Скоро коммунизм наступит, он уже не за горами, да у нас и гор нет. Я вам верну в двойном размере, потому как тогда будет другой принцип – по потребности, что значит: бери сколько хочешь. А я возьму два: для себя один и для вас один». – «Нет, – отвечает продавщица, – мы до коммунизма не доживем, а потом, для меня и социализм неплохо. Я, когда ухожу с работы, батончик колбасы под лифчик между сиськами – и домой». Вот как, товарищ профессор. Надо кончать с этим социализмом. Социализм – это сплошное воровство. Скромными надо быть, товарищи, а то ишь чего захотели! Машину им подавай сразу. Потому у нас ничего и нет, что все много хотят. У нас народ тяжелый. Работать не хотят, а мечта все иметь – и чтоб бесплатно – не дает людям покоя. Прав я или нет, товарищ профессор?

– Товарищ Лозицкий прав, конечно, прав. Дайте я вам зачет поставлю, а на экзамене пятерку получите. Действительно, товарищи, нам сначала надо сосредоточиться на питании, так как без этого невозможно создавать материальные блага. Да и коммунизм не построишь голодным, – сказал преподаватель и почесал затылок. – А что думает по этому поводу товарищ Нестеренко Валентина?

– Я думаю, что все это бред.

– Бред?! П-почему бред? Вы что, не верите?

Профессор загадочно улыбался, но Валя сделала хитрые глаза и ответила:

– Бред все то, что вы здесь говорите и как говорите. Сперва надо создать материальную базу, а потом уж рассуждать о ливерной колбасе, а то некоторые думают, что она на дереве растет. По-моему, такую базу уже создали некоторые страны Запада…

– Что-что? Какие такие страны Запада, что вы говорите? – испугался профессор. – Да знаете ли вы, что я за вас отвечаю, а вы буржуазную мораль мне суете. Какие еще страны могут создать материальную базу коммунизма?

– Германия, Куба, Болгария, Чехословакия, Венгрия, – схитрила Валя.

– Ну, это куда ни шло, – облегченно вздохнул профессор. – Только надо говорить не «Германия», а «Германская Демократическая Республика», сокращенно – ГДР, потому как на сегодняшний день, к сожалению, все еще существуют две Германии. Но мы скоро положим этому конец.

– Про колбасу давайте, – не унимался Лозицкий. – Мне кажется, я уже сыт. Поговорим – и то радость. Коммунизм, мне кажется, – это радость, это мечта, пусть и неосуществимая, но мечта. А о чем может мечтать человек с полным брюхом, скажите вы мне? Так что нищета и социализм – близнецы и братья, а мечта и коммунизм – гарантия от социальных потрясений. Пока будет эта мечта, мы будем чувствовать себя счастливыми. У человека должна быть перспектива, особенно у русского человека. Я предлагаю закрыть эту тему.

– Почему? – загудели со всех сторон.

– Потому что в следующий раз нечего будет обсуждать и будет скучно. Вот уже и звонок прогремел.

* * *

Все поняли, что студент Лозицкий действительно прав, и собирались было уже на перемену, но тут вошла Неля Абрамовна Лившиц, преподаватель русского языка.

– Прошу садиться и не вставать вплоть до особого распоряжения, поскольку сегодня очень важная тема, тема, так сказать, базовая для всего курса, – начала Неля Абрамовна, бросая свой потертый портфель, наполненный всевозможными карточками с выписками, примерами, цитатами и даже с босоножками, служившими сменной обовью. – Подождите, я только разберусь, тут у меня в портфеле такое богатство, такое изобилие материала, любой профессор мог бы позавидовать. А, вот она, бумажка. Итак, «Категория сказуемого». Записывайте.

– Вы это читали нам уже в прошлом году, – сказали студенты хором, после чего последовал дружный хохот.

– А разве вы?.. Какой вы курс? Второй? Батюшки! А я думала, первый. Сейчас, одну минуту. А, вот, «Народные выражения в речи Хрущёва на двадцатом съезде партии». Ой, миленькие! Да это же материал для третьего курса. Я что-то совсем запуталась! Подождите немного. Товарищ Сухов! Что вы там все любезничаете со студенткой Ворончихиной? Потом будете ей в любви объясняться, а сейчас доставайте тетрадь и приготовьтесь записывать. Я всегда требую конспект, вы это знаете. Да, речь Хрущёва на третьем курсе, точно, а вы, значит, второй. Тогда у нас «Подлежащее и сказуемое». – Она извлекла из засаленного портфеля пожелтевшие, потрепанные бумажки, разложила их на столе, но вспомнив что-то еще, устремила взор на паутину в верхнем углу аудитории. – Скажите, если кто знает, при какой температуре плавится золото?

– А что, Неля Абрамовна?

– А какая температура в печке, кто знает? От угля. Я золотое кольцо уронила, вернее, вместе с углем забросила в печку-буржуйку. Только сейчас вспомнила об этом. Меня пот прошиб сразу. Платочек, где мой платочек? Представляете, это подарок моего покойного мужа к свадьбе. Сорок лет я это кольцо носила, истерлось оно уж все – и на тебе, сгребла с мусорными крошками со стола и в печку бросила! Или вместе с углем? Какой пассаж, а? Какая же я дура! Простите, рассеянная! А я смотрю, нет кольца на пальце. Значит, оно там, потому что не было такого случая, чтоб я его с собой не носила, оно у меня с пальца не сползало. Ну, говорите, кто что знает. Витя, – кажется, так тебя зовут, – при скольких градусах плавится золото? Ну, говори, пятерку по русскому языку поставлю.

– При тысяче градусов, – сказал Витя.

– А какая температура в печке может быть?

– Девятьсот девяносто девять градусов.

– Значит, кольцо не расплавилось?

– Нет… – неуверенно сказал Витя, а аудитория грохнула от смеха.

– Ах ты, боже мой, что я натворила? Ну, тогда я пошла.

Неля Абрамовна начала собирать свои пожелтевшие бумажки, когда лаборантка пришла за ней, позвала ее в аудиторию, где ее ожидали студенты четвертого курса. Студенты не удивлялись, все знали, что Неля Абрамовна чудит. У нее как у преподавателя никакой системы не было, а сама она давно заслужила репутацию неряшливой женщины. Изучение грамматики русского языка, столь необходимого будущим учителям, находилось где-то на десятом месте, после многочисленных марксистских наук. История партии, политическая экономия, исторический материализм, диалектический материализм, история философии – на все эти предметы отводилось максимальное количество часов. Эти предметы вели лучшие преподаватели, они заведовали хорошо оборудованными кафедрами, были подтянуты, сыты и бесконечно преданы делу марксизма-ленинизма. Человеческий мозг, как и воск, подвержен деформации. Ничего удивительного нет в том, что советские люди искренне верили, что коммунизм наступит, а Ленин и Сталин – самые великие люди на земле, и никому в голову не приходило, что все их величие – в жестокости, в методическом уничтожении собственного народа, а также в том, чтобы навесить лапшу на уши своим подданным.

Неля Абрамовна хорошо знала свой предмет, но эти огромные знания были так разбросаны, что решительно ничего нельзя было отобрать для средней школы даже самому прилежному студенту. А потом, двадцать лет одни и те же темы, одни и те же программы и аудитории. Разбуди Нелю Абрамовну в двенадцать ночи, она тут же расскажет «Категорию состояния» наизусть, так же путанно и бессистемно.

11

Оригинально преподавался и немецкий язык заведующей кафедрой иностранных языков Еленой Николаевной Чихал – киной. Она, как и Неля Абрамовна, была чистокровной еврейкой и немецкий язык знала в совершенстве, но страшно не любила преподавание. Елена Николаевна всегда приносила с собой на урок кипу всяких бумаг, касающихся ее административной деятельности, раскладывала их на столе, потом подходила к какому-нибудь студенту, брала у него учебник, определяла страницу и давала всем задание:

– Учите. Этот параграф выучите, сдадите мне зачет, а этот текст переведите письменно.

Потом она либо уходила совсем, либо рылась в своих бумагах.

– Немецкий язык – это язык, на котором говорили и писали гении всего человечества – Маркс и Энгельс. Вы должны этот язык знать так же, как вы знаете, сколько стоит тарелка супа в нашей столовой. Мало ли что… Раскройте учебники на странице тридцать пять. «Ленин в Смольном». Переведите этот текст. Сдадите мне листочки. А знаете что, сдайте старосте, а староста принесет мне на кафедру, а я пойду готовить доклад на тему «Ленин в Разливе». Я должна выступить с этим докладом в Доме сирот. Всего вам хорошего. Если кабинет окажется закрытым, отнесите в библиотеку, сдайте на хранение.

– В музей, – сказал кто-то.

– Елена Николаевна, так ведь прошлый раз вы от нас уходили для подготовки доклада в Доме сирот. Разве вы тогда не закончили этот доклад? – спросил, не вставая, студент Разгильдеев.

– У вас чересчур хорошая память, товарищ Разгильдяев, – сказала Елена Николаевна, закрывая за собой дверь.

– Тонкий намек на толстое обстоятельство, – сказал Разгильдеев. – Давайте травить анекдоты. Ходоки пришли к Ленину: «Так, мол, и так, Владимир Ильич, хлеба нет, есть нечего». – «А вы тгавку жуйте». – «А мы не замычим?» – спрашивают ходоки. «Мы вот с Дзегжинским бочонок меда съели, не зажужжали же. Вот так, товагищи догогие. Так что тгавку жуйте, жуйте!» – советует Ленин.

«Наденька, опять кто-то накакал на газоне. Это безобгазие. Сколько аз говогить: за этими ходоками глаз да глаз нужен». – «Никаких ходоков не было, Володя. Приходил только Максим Горький». – «А, так это Алексей Максимович наложил? Экая глыба, экий матегый человечище!»

В кабинет Ильича вносят горшок с цветами. «Как называется гастение, товагищ?» – «Герань, Владимир Ильич». – «Гегань – дгянь. Выбгосите к чегтовой матеги эту гегань-дгянь, а землю отдайте крестьянам, я ведь обещал им пегед революцией».

Как-то Сталин вызвал Горького и сказал ему: «Алексей Максимович, вот ви написали замэчателное произведэние “Мать”. Нэ могли бы ви еще написат роман “Отэц”?» – «Товарищ Сталин, меня уже давно покинуло вдохновение, не знаю, что делать. Что касается вашего замечательного предложения… я попытаюсь». – «Вот и попытайтесь. Ведь попытка – это еще не пытка. Правильно я говорю, товарищ Берия?»

В маленькой душной аудитории со спертым воздухом все места были забиты до отказа. Никто не переводил немецкий язык, все слушали Разгильдеева, щедрого на анекдоты. Лишь комсорг Литвиненко в знак протеста пытался штудировать своего любимого Карла Маркса, а его первый заместитель по идеологической работе студент Матющенко что-то старательно записывал в блокнот.

Вскоре прогремел звонок. Все ждали, что войдет Елена Николаевна и начнет зудеть по поводу того, что никто не перевел текст с немецкого, но она, к счастью, не появилась. Вместо нее в аудиторию после второго звонка приковылял доцент Данилов, прихрамывающий на левую ногу. Он волочил старый, дореволюционный чемодан, набитый книгами, и с трудом взобрался на кафедру.

– Тема нашей лекции сегодня – «Марксизм-ленинизм и развитие логики».

– Мы уже прошли эту тему, – сказал студент Овчаренко.

– Ничего. Повторение – мать учения, – сказал кто-то.

– Что-что? О чем спор? – спрашивал Данилов. – Я плохо слышу. Говорите громче либо подойдите ко мне поближе, я не кусаюсь, вы знаете. Ась? Вы уже ходили на экскурсию по ленинским местам? Похвально, похвально. А сейчас внимание. Логика – древняя наука. В области логики работали такие мыслители, как Аристотель, Бэкон, Декарт, Лейбниц. А еще Ломоносов, Герцен, Чернышевский, Маркс, Энгельс. Это до революции. После революции логика стала настоящей наукой. Корифеи всех наук, гении всего человечества Ленин и Сталин как бы заново возродили логику. До революции люди не могли мыслить логически. Вот если взять такое понятие логики, как сравнение. Сравнение – это такой логический прием, при помощи которого устанавливается схожесть и отличие предметов объективного мира. Сравним климат США и СССР. Разницы почти никакой. Зато есть разница в развитии общества. В США – буржуазный строй, загнивающий капитализм, а в СССР – социализм и скоро будет коммунизм. Видите, какая огромная разница?

– Девочки, сегодня в горном институте танцульки. Пойдем, а? Там столько ребят, голова кругом идет, настоящий коммунизм получится.

– Вы, девушка, организуете группу по ленинским местам? Похвально, похвально…

– Он – тупой, – сказал Разгильдеев, и в аудитории раздался хохот.

Данилов оторвался от конспекта и враждебно посмотрел на непокорных студентов:

– Вам что-то не нравится? Я вам читаю только то, что написано в книжке, я отсебятиной не занимаюсь. Ленинские слова: «Революция, контрреволюция», «Шаг вперед – два шага назад», «Архиважно», «Империализм и кретинизм», «Кто такие друзья народа и как они воюют против социал-дерьмократов» – все они основаны на марксистской логике.

– Стрелять, стрелять и еще раз стрелять, – добавил тихо Разгильдеев.

– Не жужжите там, – заметил Данилов. – Надеюсь, я нахожусь в аудитории, советской аудитории, но не в улье, где жужжат пчелы. Еще Ленин не выговаривал букву «р», и поэтому у него слова были так убедительны, так четки, так западали в душу пролетариату, что пролетариат сразу поднимался на борьбу с империализмом. Я пытаюсь, но не могу так красиво выговорить это слово. В устах товарища Ленина оно звучало бы совсем иначе, в нем было бы столько поэзии, столько смысла, а я человек скромный, к тому же контуженный, но я все равно предан коммунистической партии, делу Ленина и мировой революции. Вы мне только скажите, когда прозвенит звонок, а то я совсем его не слышу, особенно в последнее время. Товарищи! Надежда Константиновна – боевой товарищ вождя мировой революции…

– Звонок, прогремел звонок! – сказал кто-то громко.

Данилов приложил ладошку к правому уху:

– Звонок? На самом деле? Хорошо, что вы мне сказали. У нас еще партийное собрание нашего факультета. До свидания, товарищи! К следующему разу – «Речь Ленина на третьем съезде комсомола». Прочитайте, а понравившиеся фразы выучите наизусть.

Данилов вышел в пустой коридор. До звонка оставалось еще десять минут, но он больше не возвращался в аудиторию, а пошел к себе на кафедру готовиться к выступлению на партийном собрании.

«Какое духовное убожество, – подумал Витя, с трудом сдерживая эмоции, просившиеся наружу. – Говорят, наш диплом об окончании вуза в странах Запада никто не признает. Это правильно. Из всех преподавателей лучшим можно признать Лидию Потёмкину. Она вся ушла в поэзию и рыцарские романы Средних веков. Она и одевается необычно, и на кафедре держится необычно. Лидия Яковлевна – это белая ворона среди остальных серых ворон. Ее не любят, стараются опутать паутиной, затоптать в грязь, строят ей козни, но из этого ничего не выходит: талант у Потёмкиной слишком яркий и оригинальный. Зарубежная литература Средних веков – это кусочек жизни наших далеких предков, что канула в вечность».

Следующую, последнюю, пару студенты сидели, получив задание у очередного преподавателя, который также торопился на партийное собрание.

– Я несколько слов, – сказал профессор. – На пятом курсе филологического факультета учится некая Сковородкина. Так вот, эта Сковородкина беременна. Просьба к преподавателям быть к ней снисходительнее. Я уже устал от звонков. Кроме того, ее папа – начальник паспортного стола, он собирается проводить у нас проверку паспортного режима, а у нас здесь нарушений хоть отбавляй. Вы слышите меня, товарищ Данилов?

– Так точно, слышу. Пущай приходит, я ей все зачеты, начиная с первого курса, выставлю.

12

Относительный мир в доме Никандра Ивановича продолжался недолго, всего каких-то три месяца. Витя ожидал скандала или скандальчика со дня на день. Однажды маленький скандальчик возник, но был забыт, а повода для более крупного, незабываемого скандала пока не было. Лиза была на сносях. Еще задолго до родов ее отвезли в ведомственную больницу, поместили в родильное отделение, где она наконец родила одного коллективного ребенка, а не троих, как ожидалось.

Никандр Иванович стал дедушкой. На радостях он не вышел на работу и весь день прикладывался к зеленому змию в домашних условиях. Он все время надевал китель с орденами и по-прежнему не мог влезть в брюки. Они у него не застегивались в районе пупка. Витя, когда вернулся из роддома, под окнами которого теперь дежурил день и ночь, так и застал его в кальсонах и кителе.

– Ну што, ядрена вошь, я стал дедом, а ты папой. Ты знаешь, что значит папа? Нет, не знаешь. Вы, сопляки, ничего не знаете. Я, когда партизанил, уже был папой. И партизанил, и о семье заботился. Бывалоча, пымаешь барана в колхозе, отвернешь ему шею и ночью, чтоб не засекли немцы, домой тащишь. А ты… тут ни немцев, ни бандеров, никакой хреноты нет. Иди себе работай на заводе али на стройке, учись вечером в юнирситете и получку домой тащи… Не под покровом ночи, как я таскал баранов, чтоб немцы не засекли, а совершенно открыто, на виду у всего честного народа. Приезжай домой, увешанный туалетной бумагой, рулонами колбасы, рогаликами и всяким дефицитом, что полагается рабочему классу. Давай выпьем по этому поводу.

Он налил граненый стакан водки, выпил как газированную воду, а Витя отхлебнул и раскашлялся.

– Ты чо, не рад рождению ребенка? Эх ты, хонурик необразованный.

– Извините, но я не могу.

– Не могешь? Не ври мне только, я в гробу таких видал, понял?

Тут прибежала теща, обняла Витю, поднесла стакан с водкой к его губам и сказала:

– Ну выпей, зятек, ничего с тобой не будет, ты у себя дома. Если у тебя все пойдет обратно через рот, что ж, и это надо испробовать. Что это за мужчина, который ни разу не выбрасывал пищу из верхней части желудка через рот? Пей давай. И тебе хорошо, и дед успокоится.

Вите пришлось «причаститься», а потом посетить туалет, благо он бы в квартире.

Конфликт, слава богу, был потушен, и даже произошло некое примирение, особенно когда Лиза вернулась из больницы в сопровождении всей семьи.

– Не урони ребенка! – кричала теща Вите, а он все сильнее прижимал к груди невинное коллективное дитя.

* * *

Надвигался Новый год, большой праздник счастливого советского народа. И вот в канун Нового года возник новый конфликт, переросший в скандальчик, а скандальчик вырос в скандал.

Накануне Нового года Витя приехал домой в восемь часов вечера, не зная, что его ждет сюрприз.

Теща кисло улыбалась.

– А у нас гость, – сказала она. – Угадай, кто?

В прихожей стоял обшарпанный огромный чемодан и одна авоська с батоном, съеденным наполовину. Кто бы это мог быть? Витя никому не давал свой адрес, ни землякам, ни родственникам. Только мать и сестра знали адрес, он всегда был на конверте писем.

– Гость в ванной, моется. Он, наверное, год нигде не мылся, я насильно втолкнула его туда. Сегодня мы ведь встречаем Новый год, а от гостя несет как от перченого козла. Что, у вас там люди не моются?

Витя заглянул в ванную и увидел двоюродного брата Ивана. Иван выскочил из ванной, прикрываясь большим полотенцем, бросился на шею Вите и начал его слюнявить.

– Да ты мокрый весь, – сказал Витя, упираясь в него руками.

– Ничего, – сказал Иван, – снимешь одежду, высушишь, до наступления праздника еще целых четыре часа.

– Как ты меня нашел?

– Язык до Киева доведет. Адрес у меня был еще с прошлого года. Я случайно на почте твое письмо увидел и думаю: «Дай перепишу адрес, авось пригодится». И пригодился. Ты разве не рад? Такая встреча двух братьев, пусть не родных, бывает раз в столетие. У тебя в этом городе ближе меня никого нет. Твоя теща мне очень обрадовалась, она хорошая женщина. Повезло тебе, брат.

– Ты бы хоть письмо написал, телеграмму дал, а ты как снег на голову.

– Не думал, брат, что попаду к тебе. Вся наша бригада поехала в колхоз – наниматься на строительство фермы. А у меня как раз деньги кончились: ни выпить, ни закусить. «Дай, – думаю, – испробую счастье. Найду – хорошо, не найду – к своим вернусь, к бригаде пристроюсь». И вот я здесь. Тесть у тебя – полковник. Может, он пристроит меня куда, а? Как ты думаешь? Если бы у меня был такой тесть, я бы голову носил высоко и не каждому руку подал. Я очень рад за тебя. Ты в рубашке родился, брат.

Иван говорил нарочно громко, чтоб теща слышала. А Лиза стояла за дверью ванной и улыбалась от удовольствия.

– Да тише ты, что так расшумелся? Я сам знаю, в какую семью я попал, – сказал Витя, вырываясь из цепких рук брата. – А потом, я не глухой.

Наконец сели за стол. На столе – коммунизм: всего полно, и каждый берет по потребности, сколько хочет. Иван пропустил рюмку, потом вторую, а третью сам себе налил и опрокинул.

– Никандр Иванович, дорогой! Наденьте китель с погонами плутковника, прошу вас. У вас, конечно, много всяких наград – орденов, медалей. И их наденьте, я хочу на вас посмотреть. А если есть лишний китель, дайте и я одену, я ведь тоже офицер.

– В каких войсках вы служили? – спросил Никандр.

– Я? О, я служил в венгерской армии, дослужился до лейтенанта.

– Значит, ты воевал против русских. Сколько русских ты убил?

– А что было делать? Дали мне роту, сказали: «Ну, русский Иван, бей русских Иванов».

– Да врешь ты все, хвастун, – сказал Витя, краснея до ушей.

– Да нет, пусть говорит, – злобно прошипел Никандр.

Иван ничего не понял и продолжал:

– Я принимал участие в боях под Сталинградом. Моя рота, конечно, стреляла в русских, а сколько их погибло, я не знаю. Врать не буду. Могу только сказать, что где бы мы ни появлялись, от нас всегда убегали. Мы как бы прорывали линию обороны. Однажды мы так глубоко врезались в тыл русских, что сами перепугались. Кто-то предлагал возвернуться назад, а я был против. Я знал, что у русских девиз «Ни шагу назад» и тоже придерживался этого. У нас радио работало круглые сутки, я слушал и понимал, о чем шла речь. Это было в сорок втором году. Тут мне стукнуло в башку: а что, если остаться и перейти на сторону русских, ведь они все же свои, наши старшие братья? Тогда я приказал своей роте сложить оружие и вывесить белый флаг. Вскоре к нам пришли парламентеры. «Я требую Никиту Хрущёва», – сказал я. И действительно, он вскоре пришел. Обнял меня, поцеловал и сказал: «Молодец, наш младший брат». С тех пор я стал командовать взводом особого назначения. Я принимал участие в пленении Паулюса, имею награды. Орден Отечественной войны мне сам Калинин вручал. Вернулся в родное село, мне сразу автомат дали в руки и сказали: «Будешь в родном селе строить социализм, а потом и коммунизм». Я строил с автоматом на груди, потому что ни социализм, ни коммунизм без автомата построить невозможно. Работники НКВД, видя мое старание, назначили меня секретарем сельского совета и закрепили за мной автомат, он у меня всегда был в железном сейфе. Вернулись евреи, настучали на меня, будто я с бандерами связан и передаю им шифрограммы о дислокации войск НКВД. Тогда-то меня и сграбастали. Хотели дать расстрел, но учли мои награды и дали только десять лет. Все десять лет я отбухал в Магадане. С вашим зятем переписку вел, когда он служил в городе Минске. Правда, Витя? Ну скажи «правда», чего стесняться?

– Ты много болтаешь и к тому же хвастаешь, – сказал Витя.

– Ну и биография у тебя, – сказал Никандр, – ничего не скажешь. Как ты по земле ходишь? Как ты попал в закрытый город? Таким, как ты, здесь нельзя находиться. В русских стрелял, в бандерах участвовал.

– Пришили, – сказал Иван простодушно.

Никандр Иванович позеленел. Он бросился к телефону, чтоб вызвать соответствующую службу и передать гостя в более надежные руки.

– Заразы, – процедила Лиза.

– Никандр! Успокойся, – сказала теща. – Не слушай ты его. Он врет все. Никаким венгерским или немецким лейтенантом он не был, а то, что сидел в тюрьме, – бог с ним. У нас каждый второй сидел, что тут такого? Коммунизм без тюрем не построить, а социализм тем более. Отсидел – вернулся. Лишь бы он был хорошим человеком, правда, Иван?