Поединок боярина Евпатия Коловрата и монгола Хостоврула

Князь Михаил поднял руку ладонью в зал, и вмиг смолкли голоса, обратив к нему взоры, словно подсолнухи к солнцу. "Соратники мои, – прогремел его голос, словно набат, – на Русь нашу надвигается година лихолетья. Орда, как саранча, ползет из степей, словно тень смерти, готовая пожрать землю нашу и обратить её в пепел. Боярин Евпатий Коловрат, витязь рязанский, примчался сюда, словно гонец отчаяния, моля о подмоге. Батый, словно бич божий, стоит у ворот Рязани, и плач стоит над землей рязанской. Ныне нам должно сплотиться, словно сталь, чтобы дать отпор врагу, ибо в единстве – наша сила. Выслушаем же мудрые речи совета и примем решение, которое станет щитом для Руси".

Князь обвел взглядом собравшихся, и в глазах его горел огонь решимости, и он произнес, как заклинание: «Знай врага своего, как самого себя, и в тысяче битв не познаешь поражения», – гласит мудрость ратного искусства. Познать себя – это значит узреть свои силу и немощь, свои добродетели и пороки. Изучение врага – это ключ к пониманию его замыслов, его сильных и слабых сторон. Познай себя и врага своего, и удача станет твоей верной спутницей в любом сражении. И посему я призываю тех, кто зри́т врага насквозь, поведать нам о нем. Дабы постичь, с кем мы имеем дело, выслушаем глас тех земель, что познали Орду на горьком опыте, тех, кто изучил звериные повадки врага. И первыми дадим слово нашим стародавним друзьям, византийским купцам, коим довелось побывать в землях дальнего Китая". Купец-мусульманин Рамешт из Сирафа, чье слово ценилось на вес золота, поднялся, словно восточный мудрец, и склонился в почтении перед князем. И когда умолк голос толмача, Рамешт начал свой сказ, словно раскрывая древний свиток: Монгольское войско, подобно безжалостной военной машине, было организовано по десятичной системе. В основе этой системы лежала строгая иерархия: десятки воинов (Арават) подчинялись десятнику – первому среди равных, «вожаку стаи». Сотни – сотнику, чья воля была подобна грому среди ясного неба для подчинённых. Тысячи – тысячнику, который носил гордое имя «атаман», олицетворяя отцовскую заботу и стальную мудрость, словно «гора, которая видела рождение ветров». Десятки тысяч составляли тумен, которым командовал темник, лично избранный ханом. Он был живым символом абсолютной власти и звериной преданности, «правой рукой возмездия». Обычно армия состояла из двух-трех, иногда из четырёх туменов, представляя собой сокрушительную силу, готовую обрушиться на мир.

Основу монгольской армии составляла конница, которая делилась на тяжёлую и лёгкую, словно «гром и молния». Тяжёлые всадники, закованные в броню, обрушивались на основные силы врага, подобно стальному смерчу, сметающему всё на своём пути. Лёгкая конница, подобно неуловимым теням степей, несла стражу, вела разведку и преследовала бегущего неприятеля, словно ветер, гонящий осенние листья.

В армии монголов были специальные подразделения, которые использовали разнообразные тактики. Например, это инженеры, которые строили мосты и осадные орудия, а также речные силы, которые позволяли монголам преодолевать водные преграды.

Чингисхан держал свою армию в строгой дисциплине. За дезертирство, оставление товарища в беде или отказ вступить в бой карались смертью. Страх перед наказанием заставлял воинов сражаться с яростью берсерков – бесстрашных воинов.

Командование войсками осуществлялось различными способами: устно, с помощью сигнальных флагов, свистков, труб и барабанов. Эти звуки вызывали в сердцах воинов неудержимую ярость и бесстрашие.

Тактические приёмы монголов были коварными и эффективными. Они использовали манёвренную войну, чтобы измотать противника быстрыми атаками лёгкой конницы, обстрелами и притворными отступлениями. Они также устраивали засады, внезапно нападая из укрытий и сея панику и дезорганизацию в рядах противника.

Лучники выстраивались в круг и осыпали врага градом стрел, не давая ему передышки. Это было похоже на смертоносный танец, который затягивал противника в бездну.

Атака «лавой» – это окружение противника с флангов, подобно морскому приливу, сметающему всё на своём пути. На неумолимую судьбу, настигающую свою жертву.

Князь спросил, словно гром небесный: «Как же армия, эта стальная лавина, получает пищу? Что они едят и чем утоляют жажду?»

Обеспечение войска, подобно артериям колосса, пронизывало всю империю, поддерживая жизнь в сердце монгольской мощи. Военачальники распределяли потоки ресурсов, собранных с аилов и окрестных земель.

Аилы – специально созданные военные поселения – днём и ночью производили продовольствие для армии, отправляя его под охраной, вместе с оружием и осадными машинами, к передовым рубежам. Непрекращающиеся вереницы повозок, запряжённых волами, тянулись по дорогам, а на спинах верблюдов покачивались химлы, туго набитые припасами. Драгоценные грузы были бережно упакованы в мешки из козьей шкуры, а пищу ели из простых деревянных мисок, словно возвращаясь к изначальной кочевой простоте.

Рацион воина, квинтэссенция степной жизни, состоял из четырёх килограммов сухого молока, двух литров кумыса и вяленого мяса, «монгольских консервов», как их называют. Мясо, особенно почитаемое под покровом ночи, а также просяная мука, превращаемая в питательный напиток, и мёд, впитавший энергию палящего солнца.

Аппетит армии был ненасытен: тридцать-сорок тысяч воинов съедали до двадцати четырёх тонн еды в день, а колоссальная орда в сто двадцать – сто сорок тысяч требовала около ста сорока тонн пропитания, словно чудовищный зверь, требующий непрерывной дани. Но войско росло, как степной пожар, за счёт присоединившихся кочевых племён. Поэтому кормили только тех, кто держал оружие в руках, а обоз в боевые части прибывал лишь после победы. Перед боем армию морили голодом, словно выпуская свору голодных псов на врага. После победы войско пировало, утопая в добыче, после поражения – голодало.

Но вечная кормилица кочевника – степь, дарила охотничью добычу, кумыс лился рекой, а в моменты отчаяния, когда голод становился нестерпимым, воины, ведомые неумолимой необходимостью, пили кровь своих коней, словно глотая саму жизнь. Поэтому большая часть орды не нуждалась в доставке провизии и провианта, а гнала с собой овец, коров, лошадей и других верховых животных и ела только их мясо. Собственные животные, на которых они ездили, рыли землю копытами и поедали корни растений, не зная ячменя. У монголов не было запретной пищи, и они ели всё, от верховых животных до собак, свиней и прочее.

Конь – это неотъемлемая часть души монгола, его кровный брат. Он – словно отголосок степного ветра, звучащий в сердце воина.

Монгольские скакуны невысокие, но крепкие, словно сгустки силы и воли. Их масть чаще всего гнедая или рыжая, и они сверкают на солнце. Копыта их твёрдые, словно высеченные из камня, а выносливость – это легенда, рождённая в бескрайних степях, где кони сами добывают себе пропитание, закаляясь в суровых условиях.

Они – настоящие живые компасы, которые безошибочно находят дорогу в бескрайних просторах. Они преданы своим хозяевам, как верные псы, и не признают никого, кроме своего хозяина.

Каждый воин, имел в своём распоряжении минимум двух таких скакунов. А командиры, яркие кометы, рассекающие небо войны, владели целыми табунами – от трёх до шести коней, готовых в любой момент превратиться в вихрь, в ураган, сметающий всё на своём пути.

Вторым выступающим на княжеском совете предстал перед князем китаец Нье-ку-лунь, купец, чей путь в XIII веке пролёг по нитям Шёлкового пути до самой Византии. Редко ступала нога китайца на русскую землю, но сейчас его привела сюда жажда знаний, желание разведать возможности для торговли и доставки товаров. В душе его клокотала ненависть к монголам, как и в сердце каждого, кто видел их злодеяния. Его родной Китай истекал кровью под копытами захватчиков, города лежали в руинах, словно кости поверженного зверя.

Языковой барьер вырос непреодолимой стеной. Китаец не владел русской речью, а русский толмач не знал китайского. Пришлось прибегнуть к помощи двух толмачей: один переводил с китайского на греческий, а другой – с греческого на русский, словно слова проделывали долгий и извилистый путь, прежде чем достичь ушей русских князей.

И заговорил китаец, и слова его были подобны ударам колокола, возвещающего беду. Он поведал о том, что основу монгольской военной машины составляли китайские баллисты и катапульты, сеющие смерть и разрушение днём и ночью. Изобретённые китайским гением, эти осадные орудия метали камни и зажигательные снаряды на основе нефти, словно изрыгая пламя из пасти дракона. Жестокий и прагматичный Чингисхан быстро нашёл замену нефти – горящий человеческий жир. "В условиях тотальной войны, – говорил он, – жир человека найти легче, чем нефть". И это стало самым страшным оружием в их арсенале, настоящим воплощением ада на земле. Русь, страна деревянная, легко могла вспыхнуть от этих огненных горшков, словно сухая трава от искры. Пожары, вызванные ими, были неукротимы, словно разбуженный гнев богов.

По залу прокатился ропот недоверия, словно змеи зашипели под полом. Китаец уловил его и поспешил успокоить: «Я пришёл не сеять панику, а поведать о том, что видел своими глазами во время осады городов монголами. Моя цель – предупредить, а не напугать».

Князь поднял руку, и тишина опустилась на собравшихся, словно тяжёлый саван. "Говори правду, – произнёс он, – говори без утайки. Мы должны знать, к чему готовиться. Пусть слова твои станут щитом, ограждающим нас от неведения".

Китаец не унимался, его голос звенел серебристым оттенком. Монголы, словно саранча, обрушивались на города, используя осадные башни, вздымающиеся к небу, и лестницы, ворота на крепостные стены. Они подкатывали к вратам пылающие колесницы, превращая дерево в пепел, и таранили главные ворота с яростью, достойной самого Аида, расщепляя их на щепки.

Но и этого им было мало. Монголы, ведомые жаждой разрушения, использовали взрывчатые смеси, дабы обрушить неприступные стены, превращая камень в прах. Опоясывали города частоколами и вырывали рвы, словно шрамы на теле земли. Они дерзко отводили реки, словно кровеносные сосуды, лишая города живительной влаги, обрекая их на медленную и мучительную смерть. Монголы были жестоки – жестоки до такой степени, что даже там, где кровь лилась рекой, их зверства казались чем-то немыслимым, выходящим за рамки человеческого понимания.

Когда тень монгольской орды накрывала город, предвестники рока устанавливали три шатра – три символа неминуемой судьбы. В первый день воздвигали белый шатёр, словно знамя ложной надежды. Если город, сломленный страхом, сдавался на милость победителя, монголы требовали дань – живую дань, дань товарами, но, удовлетворившись этим, покидали обречённое место. Обычно эта «милость» обходилась в десятую часть населения и скота.

Но если город не внимал мольбам страха, наутро вырастал красный шатёр, обагрённый кровью и предвещавший смерть. Тогда монголы, не знающие пощады, вырезали всех мужчин и животных мужского пола, словно скот на бойне. Женщины и дети становились рабами, влача жалкое существование в тени победителей, а всё имущество обращалось в трофеи.

И наконец, на третий день над горизонтом поднимался чёрный шатёр – символ абсолютного уничтожения, знак того, что отныне не будет ни пощады, ни надежды. Все жители предавались смерти, а город стирался с лица земли. Лишь за один день монголы уничтожали целые народы, истребляя десятки, а то и сотни тысяч невинных душ, разрушая дома, храмы, библиотеки, превращая в пепел бесценные знания и памятники культуры. Но и этого им было недостаточно. Чтобы посеять семена страха в сердцах других, монголы оставляли в живых лишь немногих, дабы те, обезумевшие от ужаса, разнесли весть о монгольской жестокости по всему свету. И часто восточные города, заслышав о приближении монгольской орды, сдавались без боя, предпочитая рабство неминуемой смерти. Страх был их самым мощным оружием.

В безумном штурме городских стен монголы, словно тени из преисподней, гнали перед собой пленных, превращая их в живые щиты – "хараш", что цинично переводится как "живые доски". Эта леденящая кровь тактика вынуждала защитников города сеять смерть среди невинных, обрывать жизни своих же братьев и сестёр, пока монгольские воины, словно стервятники, прятались за этой стеной отчаяния.

Легенды шептали о коварстве монголов, об их умении просачиваться в осаждённые города, словно змеи в расщелину. Рассказывали, как во время осады города Чендугая Чингисхан, с усмешкой дьявола, потребовал от китайцев тысячу кошек и десять тысяч ласточек в обмен на снятие осады. Удивлённые горожане выполнили его прихоть, не подозревая о зловещем замысле. Монголы привязали к хвостам несчастных животных горящую вату, и те, объятые ужасом, помчались обратно в город, разнося пламя по крышам и углам, превращая крепость в адский костёр.

Пока защитники города отчаянно боролись с огнём, мечущиеся во все уничтожающем пламени, монгольские воины, подобно хищным волкам, рвались на штурм ослабленных стен, захватывая их без особых усилий.

Монголы, словно опытные игроки, избегали затяжных и кровопролитных осад. Их армия, словно смерч, была создана для стремительных ударов. Они без зазрения совести перенимали осадные технологии у покорённых народов, как римляне в своё время учились у греков. "Не в силе Бог, а в правде," – говорили русские князья, но для монголов честь заключалась не в доблести в бою, а в беспощадной победе любой ценой. И китаец, дочитав свой свиток до конца, замолчал, и в зале повисла тягучая тишина, предвещающая бурю. Россия ещё не знала армии, подобной этой.

Князь, исполненный тревоги и решимости, окинул взглядом собравшихся. Словно гром среди ясного неба, поднялся боярин Туров, опалённый пламенем битвы на Калке. "Их стрелы – саранча, затмевающая солнце, – проговорил он, – они пробивают нашу броню, словно гнилое дерево, и нет от них спасения! Гибнут не только воины, но и кони, наши верные братья по оружию. Кольчуга, надёжная против меча, бессильна против стрел и копий!" – в голосе его звучала боль поражения. – «После Калки наши кузнецы, словно алхимики, выплавили ламеллярный доспех – «чешую дракона!» Мы клянёмся, – продолжал Туров, – ни одна монгольская стрела не найдёт бреши в ней! Испытания, словно крещение огнём, прошли на нашем полигоне, где трофеями науки стали монгольские луки. Ни вблизи, ни издалека они не пробивают доспех! Но копьё, разогнавшись до скорости ветра, может его пробить. Щит – наш оплот, несокрушимая стена против вражеского копья! У меня готово триста таких доспехов – это капля в море! Такой доспех есть и для коней!"

Князь воздел ладонь, словно стремясь удержать надвигающуюся грозу: «Мудрость змеей скользит в твоих речах, Туров. Но что вещает сердце войска? Ибо крепка лишь та броня, что духом кована! Твой доспех мы отправим в Рязань, как символ нашей помощи и решимости, вместе с нашими добровольцами».

«Я первым стану рязанским добровольцем! – пророкотал воевода Ратибор, восстав из-за стола. Лик его был исчерчен шрамами – карта битв, написанная судьбой на пергаменте кожи. – Дух наш, князь, – кремень, о который высекается ярость! Воины наши, словно псы голодные, жаждут вражьей крови! Пусть стрелы их обрушатся градом осенним, а копья засверкают молниями гнева. Встретим супостата стеной щитов и вихрем мечей, как буря ломает вековой дуб!». Кулак его обрушился на стол, словно гром среди ясного неба, и гул поддержки прокатился по палате. «Мы покажем степным варварам ярость земли русской! Да захлебнется их кровь в утробе земли нашей!».