Поединок боярина Евпатия Коловрата и монгола Хостоврула

Василий Иванов

Поединок боярина Евпатия Коловрата и монгола Хостоврула

(Дела давно минувших дней, преданье старины глубокой.) Былина.

Выйди и взгляни на острие моего меча,

Попробуй-ка сдержать напор моего коня!

Если ты гора – с вершины рухнешь,

А если камень – с места не уйдёшь.

Когда и где ты видал воинов отважных?

Ты, в жизни даже не слыхал, лая лисицы!

Ф. Рашид-ад-дин, Джами-ат-Таварих, «Нагыл Еви», 2011.

Зачин

Давным-давно, во времена, канувшие в Лету, народная память хранит воспоминания о прошедших эпохах… Впервые отголосок древности, подобно зерну многовековой мудрости, пророс в моем сознании благодаря бабушке Полине Тимофеевне, с папиной стороны. Не только она, но и бабушка Даша, дедушка Илья и второй дед, Дмитрий, – все они, как летописцы, вплетали свои истории в жизнь внуков, передавая нити житейской мудрости и правила христианского поведения. Однако Полина… Полина была истинным хранителем древней истории русского народа; она открыла для нас, внуков, двери в замечательный мир народных сказок, преданий и былин. У неё была замечательная память, способная хранить даже мельчайшие детали событий, произошедших в далёком прошлом. Её мелодичный и проникновенный голос напоминал звук арфы, оживляя воспоминания, и мы, очарованные, с вниманием слушали каждое её слово. Её рассказы служили нитью Ариадны, направляющей сквозь лабиринт времени к истокам народной души. Каждое произнесенное ею слово – это был драгоценный камень, отполированный опытом многих поколений. Впитывая её рассказы, мы становились частью этой неподвластной времени традиции.

Мы, шестеро внуков, от самого младшего до самого старшего – от звонкоголосой трехлетки до рассудительного двенадцатилетнего подростка – не просто слушали бабушкины сказания, мы схватывали их, словно драгоценную эстафету, воспринимая себя хранителями и продолжателями древних традиций устного творчества. Бабушка Полина говорила на русском языке, чистом и прозрачном, словно горный ручей, звенящем, как серебро. А мы, её внуки, щебетали на пёстром наречии – живой мозаике из русских, украинских и молдавских слов, расцветавшей буйным цветом в кубанских станицах. Порой бабушка, слушая наш смешанный диалект, горестно вздыхала и качала головой. "Эх, дети, искажаете вы русский язык, коверкаете, – говорила она с печалью в голосе, в котором звучала жалость и нежность. – Слово-то какое ладное, исконное, как песня материнская, а вы его портите. Надо язык хранить, как самое дорогое сокровище, как огонь в очаге. В слове – душа народа, его сердцевина, его память, его надежда, его будущее".

Мы, конечно, слушали, но тут же забывали её наставления, словно росчерки мелом на асфальте под дождём. Суржик был нашей стихией, языком двора, улицы, игр, он был живым, изменчивым, подобно реке, в которую вливаются притоки разных говоров, не признающей берегов и правил. Он давал нам возможность самовыражаться свободно и без стеснения.

Бабушка же продолжала говорить на своем безупречном русском, словно старинная баллада, звучащая среди какофонии современной музыки, словно тихий колокольный звон в базарной суете. Её речь была плавной, льющейся, каждое слово – на своем месте, будто драгоценный камень в тончайшей оправе. И в эти мгновения мы умолкали, завороженные красотой и богатством её языка, словно путники, застигнутые врасплох дивным пением сирены. Постепенно, внимая бабушке, мы начинали осознавать ту пропасть, что зияла между нашим грубым суржиком и её литературной русской речью. Мы чувствовали, как наши слова звучат угловато и коряво, а её – мягко и мелодично, словно шёпот листвы в летнем саду. И хотя мы продолжали общаться на суржике по привычке, но в нашей речи всё чаще и чаще пробивались русские слова, произнесённые правильно, с почтением и тихой надеждой. Каждый раз, когда бабушка рассказывала очередную историю, мы немного задумывались, прислушиваясь к её интонациям, пытаясь запомнить фразы и выражения. С каждым рассказом мы становились всё более восприимчивыми к её речи, и в какой-то момент, как будто по волшебству, её слова проникали в самую глубину нашей души. Мы вдруг осознавали, что в её языке несомненно имеется что-то большее, чем просто набор звуков. Это была искренность, человечность, это была сама жизнь. Бабушка учила нас не только владеть русским языком, но и чувствовать его.

Время шло, и каждый разговор с бабушкой, её рассказы и замечания формировали в нас понимание того, что язык – это не просто средство общения, а живой организм, который дышит вместе с культурой, историей и традициями. Но главное, сказки бабушки Полины Тимофеевны учили нас отличать золото правды от блестящей мишуры лжи, свет добра от непроглядной тьмы зла. И даже сейчас, когда годы пронеслись стремительной стаей перелётных птиц, я слышу её голос – словно эхо далёкой весны, трепетное напоминание о мудрости предков, заключённой в простых, но вечных словах: «Живи по правде, люби всем сердцем, и тогда сказка станет твоей реальностью». Бабушка Полина Тимофеевна была живым воплощением этой мудрости, и её сказки служили не только забавой зимнего времяпровождения, но и драгоценным уроком жизни. Она учила нас видеть красоту в простых вещах, с благоговением относиться к сединам старости и никогда не терять веру в лучшее. Её слова, словно зёрна прекрасных цветов, падали на благодатную почву наших сердец и расцветали там прекрасными и благородными поступками. Сама Полина беззаветно верила в то, о чём говорила, и жила этим.

Со временем я осознал, что бабушкины сказки – это не пустые выдумки, а зеркало народной души, кристальное отражение мудрости предков, передававшейся из уст в уста, из поколения в поколение.

Давно её голос затих навеки, но истории живут во мне неугасимым пламенем, согревающим сердце в самые лютые морозы. Её сказки – это сама жизнь, как бурный поток, где радость смешана с горем, любовь с ненавистью, а добро отчаянно борется со злом за право торжества. Благодаря бабушке Полине Тимофеевне мы стали частью этой великой, неразрывной традиции.

Особенно врезалось мне в память предание о легендарном русском богатыре Евпатии Коловрате. Бабушка рисовала словами его портрет, рассказывая о его битве с монгольским богатырём Хостоврулом, о доблести и славе русских богатырей, ставших на защиту земли русской, об их верности присяге и долгу. Этот образ стал искрой, зажёгшей пламя в моём сердце. Это был не просто исторический факт, а живой пример настоящего человека, патриота и воина.

Со временем я узнал больше об этом трагическом периоде: о нашествии Батыя, словно смерч пронёсшегося по Руси, об опустошённых городах, о слезах и крови, пролитых народом. На этом фоне подвиг Евпатия Коловрата засиял ярче солнца. Он был не генералом с огромной армией, а простым русским воином, собравшим горстку смельчаков, чтобы дать отпор врагу.

Его сила была не в количестве, а в несокрушимом духе, в ненависти к захватчикам и в безграничной любви к родине. Он сражался не за золото и славу, а за честь и свободу своей земли. Его поступок стал символом русского характера, его неукротимости и стойкости.

Этот бабушкин рассказ стал для меня компасом, указывающим путь к мужеству и патриотизму. Он научил меня ценить историю, помнить о подвигах предков и быть готовым встать на защиту своей страны. Каждый раз, когда я слышу о героизме русских воинов, я вспоминаю Евпатия Коловрата и понимаю, что его дух бессмертен и живёт в нас.

Основная часть

Глава 1. Исторический контекст

В XIII столетии, когда Русь, словно расколотая чаша, истекала кровью междоусобиц, хан Батый, предводитель Золотой Орды, вторгся в пределы Рязанского княжества. Его войско, подобно саранче, пожирающей поля, – неисчислимая рать, сотканная из монгольских воинов и кочевых орд, чьи души были прикованы к кровавому знамени Чингисхана, – готовилось обрушить свой гнев на русскую землю, превращая её в пепел и прах. Их полчища были столь велики, что земля стонала под копытами, скот чах от голода, а реки мелели, не в силах напоить ненасытную армию. Орда двигалась, как неумолимая лавина, сметая все живое на своем пути, превращая цветущие земли в безжизненную и выжженную пустыню.

Рязанский князь Юрий Ингваревич, чье сердце замирало от предчувствия неминуемой грозы, отправил сына своего Федора с несметными дарами к Батыю, надеясь смягчить сердце хищного зверя, утолить его алчность золотом. Но вместо милости юный князь встретил лишь ледяное презрение и лютую смерть за непреклонность духа, за отказ склонить гордую главу перед поганым игом. Батый же, словно паук, плетущий сети обмана, посулил мир, потребовав взамен не злато и каменья, но живую плоть – княжескую дочь или сестру на ложе свое. И нашелся среди рязанских вельмож Иуда, чья зависть чернее самой преисподней, нашептавший Батыю, что княгиня Евпраксия, жена Федора, – «лепотою тела красна бе зело, родом царским горда». И вспыхнул Батый, «распаляясь в похоти своей», потребовал, словно зверь, кипящий похотью: «Дай, князь, видеть мне жены твоей красоту!». Но Федор, княжич Рязанский, плюнул в лицо ему с презрением: «Неполезно бо есть нам, христианам, тебе, нечестивому, водить жен своих на блуд!». Ярость Батыя, словно адское пламя, взметнулась ввысь, и тотчас князь Федор был предан смерти, а тело его брошено на растерзание диким зверям. Но Апоница, воспитанник княжеский, чья верность была крепче стали, украл тело господина и, словно ветер, помчался в Рязань, дабы поведать княгине Евпраксии Федоровне о лютом горе. Евпраксия Федоровна, гордая рязанская княжна, чья честь была дороже жизни, не желая жить в позоре, предпочла смерть бесчестию. Обняв свое дитя, словно ангела, бросилась с высокой башни в пропасть, совершив свой трагический «прыжок в бессмертие», верная славянским заветам чести и доблести. И Апоница, словно осиротевший волк, выл над телом Федора, оплакивая своего господина. А Рязань, погруженная во тьму скорби, рыдала о падении своей надежды, словно мать, потерявшая сына.

24 ноября 1237 года, когда над Русью сгустилась предрассветная тьма, словно саван, княжеский совет Рязани принял решение, пропитанное горечью отчаяния, – воззвать о помощи ко всем княжествам Киевской Руси. И поехали гонцы, представительные бояре, просить помощи военной в борьбе с ордой хана Батыя. В город Чернигов был отправлен боярин Евпатий Коловрат, чье имя звучало, как набат, пробуждающий сердца к битве. Вся рязанская дружина, разделенная на две неравные части – "старшую", сотканную из горделивых боярских родов, и "младшую", собранную из простых, но отважных воинов, возложила на Коловрата последние надежды. Именно ему, представителю старшей дружины – боярину, предстояло донести до Чернигова мольбу, крик о спасении, подобный предсмертному хрипу раненого зверя. Во-первых, у многих рязанцев корни уходили глубоко в черниговскую землю, а во-вторых, Евпатия Коловрата связывала давняя, словно выкованная из стали, дружба с самим Михаилом Черниговским, с которым они вместе в юности изучали мудрость в стенах Киево-Печерской лавры. И вот, в тот же вечер, Коловрат, собрав вокруг себя горстку бесстрашных воинов, отправился в Чернигов, словно луч надежды, пронзающий мрак надвигающейся бури, словно свеча, горящая во тьме.

13 декабря 1237 года отряд Коловрата приближался к Чернигову, который в XIII столетии, подобно несокрушимому стражу, выросшему из самой земли, стоял над реками Десной и Стрижнем, возвышаясь на трёх берегах, в месте их слияния. Словно мифический трёхглавый змей, он раскинул свои владения на естественных выступах берега, каждый из которых был опоясан неприступным валом и рассечён зияющим рвом, словно шрамом, напоминающим о былых битвах. За окольным градом, где кузнецы выковывали смертоносное оружие, а воины испытывали боевое снаряжение, простиралось Предградье. Далее древний город окружали пригородные сёла и боярские усадьбы, словно молчаливые обереги, хранящие его сон.

Зимой 1237 года, когда воздух звенел предвестием зимней стужи, князь Михаил Всеволодович Черниговский отправился на соколиную охоту. Кони, выпущенные на свободу, неслись по бескрайним полям. Но внезапно их внимание привлекло движение на горизонте. Неведомый отряд, подобный чёрной саранче, надвигался на них. Достигнув расстояния полёта стрелы, всадники были остановлены верными дружинниками князя. И лишь один воин, отделившись от отряда, направился к княжескому стану, словно посланец судьбы. Михаил Всеволодович, закованный в знатные доспехи и позолоченную кольчугу, вёл взглядом надвигающегося воина. Под всадником вздымал копыта конь доброй стати, вепрь ретивый, а на самом воине сверкали пластинчатые доспехи, словно зеркала, отражающие солнечный свет. Островерхий шлем венчал его голову, меч покоился на бедре, лук был под рукой, а за спиной высился трапециевидный щит, словно крыло ангела-хранителя. Движимый дерзостью, словно обузданным пламенем, и отвагой, что звенела в крови, воин приближался к Михаилу с величавой неспешностью. Плащ его, багряный стяг древнего рода, трепетал на ветру, подобно крылу ворона, предвещающего бурю, а сталь доспехов искрилась холодным огнём, словно отблески зарниц на челе грозовой тучи. На шлеме ратника алело перо цвета запекшейся крови – символ доблести и неустрашимости, рождавший трепет в сердце и уважение в душе.

Евпатий, с благоговением и искрой надежды в сердце, подъехал к князю. Спрыгнув с коня, он по христианскому обычаю склонился перед князем в глубоком поклоне и обратился к нему с речью. Князь Михаил Всеволодович сразу узнал в путнике Евпатия Коловрата, отца которого он знал ещё с юности, а самого Евпатия крестил лично. Он спешился и приветствовал его крепким и искренним рукопожатием, словно подтверждая их родство, скреплённое годами.

Евпатий поведал о кровавой жатве в Рязани, о гибели послов, ставших жертвой вероломства, и семьи княжича Юрия, истреблённой безжалостно. Михаил Всеволодович нахмурился, вспоминая обиду от рязанцев, словно высеченную на скрижалях памяти: "Как забыть Калку? Там, где рязанские мечи струсили поддержать нас, нечего вам искать нашей защиты!" – словно эхо той трагедии, погребённое в глубине души, вновь вырвалось на свободу. Тот поход Джебе и Субэдэ в 1222–1223 годах был лишь зловещей прелюдией, разведкой боем, проложивший дорогу грядущей буре. Он дал Чингисхану карту будущих завоеваний, план покорения Руси и Восточной Европы, написанный кровью и слезами. Это решение Чингисхана должен был исполнить его старший сын Джучи, но костлявая рука смерти опередила его, и поход на Запад возглавил его сын – Батый, внук Чингисхана, чьё имя стало синонимом ужаса, охватившего Евразию. Теперь они пришли, словно неотвратимая кара, обрушившаяся с востока, и Калка, "кровавый рубеж" в истории Руси (1223 год), стала первой страницей в летописи монгольского нашествия, первой встречей с чудовищной лавиной, обернувшейся катастрофой. Черниговцы, испив горькую чашу поражения до дна, усвоили суровый урок, заплатив за него кровью и пеплом, и теперь, закалённые в огне бедствий, были более готовы к встрече с монгольской ордой, чем беспечные рязанцы. Но он помнил о дружбе и учёбе с отцом Коловрата; в летописные времена княжеские дети были не только наследниками, но и активными участниками политической жизни. Они учились искусству дипломатии, участвовали в спорах о власти и защите своих земель. Каждый князь стремился дать своим наследникам лучшее образование и окружить их опытными воинами. Судьба княжеств могла решиться в любой момент – как на поле боя, так и за столом переговоров. Юные князья и бояре учились вместе, познавая подвиги своих предков и осваивая дипломатическое искусство. Они изучали летописи, победы и поражения Руси, чтобы избежать ошибок прошлого и справиться с вызовами будущего.

Поэтому рязанцев, уставших путников, князь встретил как братьев. Он накормил их, омыл в бане и дал отдохнуть. На рассвете следующего дня он созвал военный совет, когда первые лучи солнца проникли сквозь тьму.

Глава 2. Княжеский военный совет в Чернигове.

В сумраке декабря 1237 года, словно предчувствуя ледяное дыхание смерти, в княжеском дворце Чернигова собрался совет по случаю прибытия послов из Рязани. Черниговское княжество, некогда горделивый исполин, теперь сосредоточилось под гнётом тревоги из-за полученной вести.

В сердце крепости – детинце, где деревянные хоромы дворца теснились друг к другу, ища защиты, словно перепуганные птенцы под крылом матери, собрался княжеский совет – последняя искра надежды в надвигающейся тьме.

Евпатий Коловрат и четверо его верных соратников, прибывшие пораньше, уже стояли в прихожей клети княжеских хором. Их взгляды, острые, как клинки, скользили по величественным стенам, словно взгляды ястребов, оценивая силу и значимость правителя. Внутреннее убранство являло собой ослепительную роскошь: фрески, словно застывшие звуки небесных арф, превращали залы в подобие райских кущ. Тяжёлые ткани, усыпанные диковинными узорами, золотом и серебром, ниспадали со стен, источая пьянящий аромат далёких стран, словно воспоминания о величии стран-производителей. Расписные печи, пышущие жаром, согревали не только тело, но и душу, разгоняя ледяные щупальца страха. А в красном углу, словно неугасимая лампада веры, сияли иконы, щедро украшенные златом, серебром и самоцветами – безмолвные свидетели христианских традиций. Среди них – безмолвные стражи времени: древние святыни, чьи лики опалены дыханием веков, и дивные письмена прославленных иконописцев, озаренные божественным наитием. Узкие окна, словно драгоценные ларцы, инкрустированы самоцветами цветных стекол. И когда заря, словно багряный феникс, взмывает в небеса, ее лучи, пронзая хрупкую твердь, рассыпаются по залу мириадами искр, окрашивая пространство в пурпур и золото, наполняя его неземным светом. А для ночи, крадущейся тихой поступью, приготовлены подсвечники, хранящие в себе мерцание сальных и восковых свечей, чей свет – как хрупкая надежда во тьме.

Внезапно врата княжеских покоев распахнулись, и слуга, облаченный в златотканый кафтан, словно сошедший со страниц древней летописи, низко склонившись, пригласил войти. В просторной гриднице, словно в сердце Черниговской земли, собрался цвет ее: князь Михаил Всеволодович, из рода Ольговичей, сын легендарного Всеволода Чермного, бояре степенные, чьи лица – как пергамент, исписанный мудростью, воеводы бравые, в чьих очах пылает огонь битвы, старцы мудрые, хранители тайн и преданий. Каждый занял место, уготованное ему судьбой. Евпатий, словно завороженный, изучал стены, украшенные не только роскошной отделкой, но и боевыми доспехами первых киевских воевод и князей. Шлемы, кольчуги, щиты и копья, словно тени ушедших эпох, висели, напоминая о славном прошлом, создавая атмосферу торжественности и значимости, словно каждый камень здесь дышал историей.

Князь восседал на возвышении, на особом помосте в дальнем конце Золотой палаты, словно солнце на небосводе. Его кресло, словно трон царя Соломона, было богато украшено золотом. Над ним, словно два небесных стража, возвышались скрещённые золотые копья – княжеские символы, готовые обрушить свой гнев, как гром среди ясного неба, на любого, кто посмеет посягнуть на его власть.

На княжеский помост ступил митрополит Макарий, восходя, словно сама история, облачённая в плоть. Каждый его шаг был исполнен достоинства и неспешности, словно течение великой реки, несущей на своих волнах судьбы царств. Белый клобук, подобный заснеженной вершине неприступной горы, венчал его главу, и крест на нём сиял, словно Вифлеемская звезда, указывающая путь заблудшим душам. Саккос, сотканный из нитей солнца, искрился в свете лучей восходящего солнца, словно россыпь драгоценных камней на бархате ночи. Голубая мантия, небесный свод, облекший плечи старца, ниспадала мягкими складками, словно объятия самой вечности. Палица у правого бедра, безмолвный символ духовной власти, покоилась рядом с омофором, ниспадавшим, словно крылья небесного ангела, готового вознести молитвы к престолу Всевышнего. Лик Спасителя на нагрудном образе и наперсный крест едва проступали сквозь серебряную бороду, подобную реке времени, берущей начало в глубинах веков.

Митрополит Макарий, словно отмеряя ход самой жизни, мерно постукивал посохом, восходя на помост. Он осенил крестным знамением склонившего голову князя и замерших в благоговении членов совета, словно благословляя их на праведный путь, и воссел в позолоченное кресло, уготованное ему по сану.

Следом за ним, словно эхо его величия, на помост поднялся епископ Порфирий II, облачённый в традиционное великолепие православного архиерея. Высокая митра, подобная короне небесного владыки, усеянная драгоценными камнями и украшенная искусной вышивкой, венчала его голову. Длинная туника, саккос, сотканный из дорогих тканей и расшитый золотом, ниспадала, словно одеяние царя царей. На правом плече епископа покоилась палица, в руке – посох, а на груди блистал наперсный крест на массивной цепи, словно печать духовной власти, подтверждающая его высокий сан и неуклонную веру. Он занял серебряное кресло слева от князя, словно страж, оберегающий мир от тьмы.

Князь Михаил Всеволодович Черниговский восседал в кресле, словно вековой дуб, чьи корни пронзили саму твердь земли, а крона устремлена в небеса. Взор его, подобно острому клинку, проникал в каждую душу входящего, обнажая тайные помыслы и страхи. Голос же, словно набат, раскатывался по палате, заставляя кровь стынуть в жилах и сердца замирать в трепетном ожидании. Сейчас князь был погружён в пучину дум, словно зверь, загнанный в тесную клетку, где каждый вздох отзывался эхом отчаяния. Вопрос: «Помочь ли рязанцам?» – даже не шевелился в измученном сердце. Помочь надо, при любых обстоятельствах. Хотя память хранила горький осадок: измена на Калке, когда рязанские полки не пришли на помощь. Но накануне – страшный гнев Всеволода Большое Гнездо, обрушившийся на Рязань, кара феодальных распрей. Рязанская земля истекала кровью, обессиленная, лишённая воинов и казны.

Но разве сейчас Черниговщина не в подобной ситуации? Войны с западными соседями выпили её до дна, оставив лишь выжженную землю и пепелища. Помощь Рязани безусловно нужна, как воздух, как глоток воды умирающему от жажды. Это могут быть знания о враге, секреты черниговских кузнецов, чья броня способна выдержать смертоносный ливень монгольских стрел, – всё это необходимо на войне, как луч света в кромешной тьме. Труднее с воинами и вооружением. Но как отдать последнее, не оголив собственные рубежи, когда казна пуста, народ измождён, а орды Батыя, словно всепожирающая саранча, надвигаются с востока, грозя поглотить всё живое? Каждое решение, каждый шаг должны быть выверены до последнего, словно движения канатоходца над бездной, чтобы не нарушить и без того хрупкое равновесие. "Тяжела ты, шапка Мономаха!" Ох, нелёгкая доля княжеская… Но надо идти вперёд, ведомым долгом и любовью к родной земле.

Справа и слева от князя стояли его верные стражи-витязи. Их лица были непроницаемы, а глаза остры и внимательны, готовые отразить любую угрозу.

Бояре занимали свои места согласно своему положению, словно звёзды на ночном небе, их одежды мерцали богатством, а в глазах светилась мудрость. Среди них выделялись Фёдор Черниговский и Евпатий Тротоцкий, верные слуги и соратники князя. Воеводы, словно львы, готовые к прыжку, излучали силу и отвагу, способные сокрушить любого врага. Здесь были Фома Туробеев, Франц Калуски, Николай Кросновский, Пётр Тротоцкий, Францишек Любомирский, Юзеф Ледоховский – заслуженные сыны земли Черниговской, показавшие себя отважными воинами и достойными военачальниками.

Прибыли на совет и старцы, словно древние свитки, хранившие в памяти мудрость веков, давая советы, словно драгоценные камни.

Воеводы и бояре заняли места на тяжёлых тёмных дубовых скамьях, которые стояли вдоль стен палаты, словно корни древних дубов, вросшие в самую суть рязанской земли. Их осанка выражала силу и уверенность, а каждый взгляд был вызовом судьбе. Рязанцы и приглашённые участники собрания также заняли места на скамьях вдоль стен, но их положение было менее почётным по сравнению с воеводами и боярами. Их лица отражали тревоги и надежды.

В Золотой палате воцарилась тишина, словно перед грозой. Казалось, сама история замерла в ожидании княжеского слова, способного изменить ход времени и определить судьбу Рязанской земли. «В молчании рождается мудрость», – говорили древние летописцы, и сейчас это изречение обретало особый смысл в стенах, пропитанных духом предков.

Здесь были приглашенные заморские гости: мусульманский купец из Сирафа – Рамешт, китайский купец Нье-ку-лунь и посол Хорезма Экинчи ибн-Дин Мухаммед II. Для них были выделены особые почетные места в центре зала.