Страшные истории на ночь

Вожатый Андрей, красный и взмокший, но довольный, пытался организовать «танец маленьких утят», что вызвало смех и всеобщее веселье. На мгновение Витька забыл о своих страхах, поддавшись всеобщему настроению. Он даже попробовал подрыгать ногой в такт, но быстро смутился и остановился. Музыка гремела, свет мигал, смех звенел – настоящий пир во время чумы, если бы чумой были ночные страшилки.

Но все хорошее кончается. Горн снова протрубил отбой, на этот раз с явной ноткой усталости. Дискотека стихла. По дороге к корпусу «Сосна» в темноте, под усыпанным звездами небом, шли молча. Усталость валила с ног. Только где-то сзади кто-то тихо спросил: «А правда, что в медпункте девочка ту Красную Маску видела?» Шепоток подхватили, но тут же оборвал голос вожатого: «Тишина в строю! Сплетни не разводить!»

В спальне царила обычная вечерняя суета: умывание в промозглом коридорчике с кранами, где вечно текла вода и пахло сыростью и хлоркой, переодевание в пижамы, шелест простынь. Но сегодня в этой суете чувствовалось особенное напряжение. Взгляды то и дело скользили в сторону угла у окна, где Сашка, уже в пижаме, не спеша раскладывал на тумбочке книгу. Витька, чистя зубы у раковины, видел в мутном зеркале, как другие мальчишки перешептываются, кивают в сторону Сашки. Страх вернулся, но теперь он был смешан с жгучим любопытством. Что будет сегодня? Какую новую бездну откроет Горбатенко?

«Спокойной ночи, пионеры!» – прозвучал голос Андрея из-за двери вожатской. Свет погас. Только полоска света под дверью и тусклый ночник в коридоре. В спальне наступила тишина. Но не сонная, а напряженная, выжидательная. Слышалось прерывистое дыхание, скрип сеток. Витька лежал, уставившись в темноту, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле. Шум прибоя за окном казался сегодня громче, настойчивее. Как дыхание того самого спящего гиганта, который вот-вот проснется.

Шаги. Босые, едва слышные по линолеуму. Сашка обходил кровати. «Тссс… Тихо…» – его обычный, дневной шепоток казался сейчас зловещим. Койки заскрипели. Темные силуэты приподнялись на локтях. Все взгляды были прикованы к углу у окна. Даже море, казалось, притихло на мгновение. Лунный свет серебрил контуры фигуры Сашки, садящейся на кровать. Его лицо снова скрыла глубокая тень. Он обвел взглядом притихших слушателей, десятки пар глаз, блестящих в полумраке, полных страха и неистребимого любопытства. Он медленно вдохнул, и когда заговорил, его голос преобразился. Он сбросил маску веселого балагура, лидера отряда, короля дискотеки. Он стал другим. Голос опустился вниз, стал низким, глухим, как стук земли о крышку гроба. Он навис над спальней, заполнил собой каждый уголок, вытеснив даже шум моря. Это был голос самой ночи, голос, знающий тайны, от которых стынет кровь.

И Горбатенко тем же до жути низким голосом вновь начал вещать следующую леденящую кровь историю.

Глава четвертая. Звуки за стеной

Голос Сашки Горбатенко, низкий, как скрип несмазанных дверных петель в пустом доме, заполнил темноту спальни. Он не просто рассказывал – он вселял. Каждое слово пропитывало воздух тяжестью старой пыли и запахом тления. Лунный свет из окна цеплялся лишь за контур его фигуры, сидящей на кровати, лицо же тонуло в бездонной тени, превращая рассказчика в безликую сущность, вещающую из тьмы.

«Не в лесу, не в поле, – начал он, и его «не» звучало как приговор. – А в городе. В самом обычном городе, таком, где вы живете. С серыми пятиэтажками, с кривыми качелями во дворе, с магазином «Хозтовары» на углу. В одной из таких пятиэтажек, в квартире на третьем этаже, с балконом, заставленным банками с огурцами, жила старуха. Агафья Степановна. Жила долго. Очень долго. Дети ее выросли, разъехались. Внуки выросли. Осталась она одна в трех комнатах, полных… прошлого».

Голос Сашки замедлился, стал вязким, как сироп.

«Комнаты были забиты вещами. Не просто вещами – памятью. Старый буфет с треснувшим стеклом, где хранился единственный хрустальный бокал, оставшийся от сервиза. Ковер ручной работы, выцветший, с протертыми до дыр дорожками. Фотографии в тяжелых рамках: молодой муж в гимнастерке, дети в пионерских галстуках, внуки с бантами. И… пианино. Старое, огромное, темно-коричневое, с отбитыми уголками и пожелтевшими, как старые зубы, клавишами. «Беккер». Когда-то давно, очень давно, на нем играли. Семейные вечера, романсы… Потом оно замолчало. Навсегда. Стало громоздким памятником ушедшим временам, пожирающим драгоценные метры хрущевки. Агафья Степановна иногда подходила к нему, проводила рукой по пыльной крышке, вздыхала. Больше никто».

Витька Морозов, зарывшись носом в подушку, чувствовал, как холодный пот стекает по вискам. Он представлял эту квартиру. Полумрак, запах лекарств, лаванды и пыли. Огромный черный ящик пианино, похожий на гроб.

«И пришло время, – голос Сашки стал сухим, безэмоциональным, как диктор, читающий некролог. – Агафья Степановна умерла. Тихо, во сне. Нашли ее не сразу. Потом пришли родственники. Дети, внуки, племянники. Не плакали. Суетились. Делили. «Этот сервант – мне, я старший!», «А ковер – нам, он в гостиную хорошо впишется!», «Фотографии? Да кому они нужны, выбросить!». Квартира превратилась в базар. Все растащили. Подчистую. Осталось только… пианино. Огромное, неуклюжее, безнадежно устаревшее. «Кому это чудовище?» – фыркнул старший сын, инженер с «запчастями» для Жигулей в багажнике. «На дрова разве что!» – буркнула дочь, учительница, думавшая о новой стенке в прихожей. «В комиссионку!» – решили единогласно. Вызвали грузчиков. Те кряхтели, ругались сквозь зубы, корежили линолеум на лестнице, но выволокли черного мастодонта из квартиры Агафьи Степановны. И на этом месте остался лишь пыльный квадрат на полу да… ощущение пустоты. Не просто пустоты. Недосказанности».

Сашка сделал паузу. В тишине спальни отчетливо слышался чей-то нервный вдох. Он продолжил, его голос обрел зловещую плавность:

«Комиссионный магазин «Удача» на окраине. Туда свозили все ненужное: шифоньеры с расшатанными дверцами, телевизоры «Рекорд» с мутным экраном, велосипеды «Школьник» без педалей. И посреди этого царства утиля стояло теперь пианино «Беккер». Пыльное, мрачное, с отклеившимся шпоном на боку. Цену налепили смешную. Месяц оно простояло, пугая редких покупателей своим видом и размерами. Пока не пришла они».

Голос Сашки слегка изменился, стал более «живым», но от этого не менее тревожным.

«Семья. Муж, жена, двое детей. Семён, Галина, Лёня лет десяти и Наташка, лет восьми. Переехали в новую квартиру – ту самую, где жила Агафья Степановна. Квартира после ремонта пахла краской и свежей штукатуркой, но была… пустой. Денег на новую мебель не хватило. Вот и приехали в «Удачу». И увидели его. Пианино. «Ого! – воскликнул Семён, практичный сантехник. – Цена-то копеечная!» «Но оно же огромное! – возразила Галина, библиотекарь с романтической душой. – И старое…» «Зато солидное! – парировал муж. – В гостиной поставим. Будет как у интеллигентов! А Лёне уроки музыки можно начать!» Лёня, коренастый паренек с вечно разбитыми коленками, поморщился: «Музыка? Да ну!» Наташка же, тоненькая, с большими серыми глазами, подошла ближе, потрогала пожелтевшую клавишу «до». Клавиша глухо щелкнула, издав звук, похожий на кашель. «Оно печальное», – тихо сказала девочка. Но родители уже торговались с продавщицей, вечно недовольной теткой Марфой. «Забирайте, ради бога! – махнула та рукой. – Место освобождает. Только сами вывозьте!»»