Страшные истории на ночь

«Прошло две недели. Мама уже не вставала. Лежала в своей комнате, под тонким ситцевым одеялом. Красное… оно… занимало теперь почти все лицо. Остались только узкие щелочки глаз, да рот, сухой, потрескавшийся. Глаза были полны такого ужаса и мольбы, что смотреть было невозможно. Санька и Лидка дежурили у кровати по очереди, принося воду, пытаясь кормить с ложечки жидкой манной кашей, которую мама почти не брала. Вечером, когда сумерки сгустились в комнате до синевы, мама вдруг открыла глаза. Взгляд ее, острый и ясный, несмотря на слабость, упал сначала на Саньку, потом на Лидку. Она собрала последние силы. Голос ее был хриплым, шелестящим, как сухие листья под ногами.

"Дети…" – прошептала она. Санька и Лидка придвинулись вплотную, сердце у каждого колотилось, как птица в клетке. – "Слушайте… Слушайте меня хорошенько". Она сделала мучительный вдох. – "Никогда… Никогда не ходите… на кладбище. Особенно… ночью. Слышите? Никогда! Обещайте мне!"»

Сашка понизил голос до еле слышного шепота, заставляя слушателей буквально впиваться в темноту, ловя каждое слово.

«Санька, бледный как мел, кивнул. "Обещаю, мам". Голос сорвался. Лидка, рыдая, прижалась к маминой руке, которая была холодной и легкой, как перышко. "Я… я тоже обещаю…" – выдавила она сквозь слезы. Мама закрыла глаза. Казалось, на ее губах мелькнула тень облегчения. Но это был лишь мираж. На следующее утро они нашли ее мертвой. Холодной. Неподвижной. И лицо… все лицо было покрыто этой гладкой, ужасной, пульсирующей, как живое, красно-багровой пленкой. Как будто кто-то натянул на ее голову страшную маску из запекшейся крови. Больше не было ни глаз, ни рта. Только это. Оно».

В комнате стоял гробовой, абсолютный молчание. Даже дыхание казалось преступно громким. Витька чувствовал, как его ладони стали ледяными и мокрыми. Он боялся пошевелиться.

«Похоронили ее быстро. Как-то буднично и страшно. Гроб закрытый. Соседи крестились, боязливо поглядывая на него. Санька и Лидка остались одни в пустой, пропитанной тем сладковато-гнилостным запахом квартире. Тоска и страх сжимали горло, как ледяные клещи. Они пытались жить. Санька ходил в школу, Лидка сидела дома, боясь выйти. Но ночи… ночи были самыми страшными. Тишина в квартире давила, как камень. И казалось, что из маминой комнаты все еще доносится тот ужасный запах…».

Голос Сашки снова зазвучал громче, но теперь в нем появились зловещие нотки, предвещающие беду.

«Прошло три ночи после похорон. Санька не мог уснуть. Ворочался на своей кровати, глядя в потолок, где лунный свет рисовал причудливые тени. И вдруг… Он услышал. Четко. Ясно. Сквозь глухую ночную тишину доносился голос. Мамин голос! Тот самый, ласковый, теплый, каким он был до появления пятна. "Санька… Санюшка…" – звал он. Откуда? Санька сел на кровати, сердце бешено заколотилось. Голос был не в квартире. Он доносился… с улицы. Оттуда… "Санька… сынок… Иди сюда… Иди ко мне…"».

Сашка замолчал. В тишине спальни каждый мог представить этот зов. Ласковый, манящий, родной… и невероятно страшный в своем неестественном появлении. Кто-то из младших тихо вскрикнул.

«Санька вскочил. Обещание? Какое обещание? Это же мама зовет! Настоящая мама! Такая, какой он ее помнил! Не та страшная тень с красным лицом. Радость, дикая, необъяснимая, смешалась со страхом и затопила его. Он накинул куртку на пижаму, босиком подбежал к окну. Голос звал. Твердо, настойчиво. "Сюда, Санька… Сюда…" И он понял – голос зовет его на кладбище. Туда, где они похоронили маму. "Мама жива! – пронеслось в его горячей голове. – Она зовет! Надо идти!" Обещание? Оно разлетелось, как дым. Он тихо открыл входную дверь (скрипнула она страшно громко!) и выскользнул в темный подъезд, а оттуда – на пустынную, залитую тусклым светом фонарей ночную улицу».

Сашка описал путь Саньки по спящему городу: тени, казалось, шевелились за каждым углом, фонари мигали, как больные глаза, ветер шелестел прошлогодней листвой, и этот шелест был похож на злобный шепот. Слышен был только его собственный топот босых ног по холодному асфальту и этот голос, все зовущий и зовущий, становясь все отчетливее по мере приближения к кладбищенским воротам.

«Кладбище. Высокие, почерневшие от времени ворота были приоткрыты. Как будто ждали. За ними – море черных крестов, обелисков, скрюченных деревьев с голыми ветвями, похожими на костлявые руки. И тишина. Мертвая тишина. Голос мамы звучал теперь откуда-то из самой глубины. "Сюда, сынок… Я здесь…" Санька, дрожа всем телом, но движимый дикой надеждой, шагнул за ворота. Лунный свет падал косо, выхватывая из мрака то надгробный камень с ангелом, у которого отбито лицо, то черный провал свежей могилы. Он шел по узкой дорожке, спотыкаясь о корни, чувствуя, как холодная земля прилипает к босым ступням. "Мама? Где ты?" – крикнул он, и его голос, тонкий, испуганный, разнесся эхом по могилам, заставив вздрогнуть даже сову на старой березе. И вдруг… голос стих. Полная тишина. Санька остановился как вкопанный. Он огляделся. Никого. Только могилы да тишина, давящая, как свинец. И тогда он понял. Ужас, ледяной и окончательный, схватил его за горло. Он обернулся, чтобы бежать… Но из-за большого мраморного памятника, где была высечена чья-то улыбающаяся фотография, шагнула… Она».

Сашкин голос стал шепотом, ползучим, как змея по холодным камням:

«Фигура в белом. Длинное, до пят, платье, похожее на саван. Лица не было видно. На его месте была та самая… гладкая, пульсирующая, красно-багровая маска. Та самая, что покрыла лицо его матери перед смертью. Она стояла, не шевелясь. Не дыша. И эта маска… смотрела на него. Санька хотел закричать, но из горла вырвался лишь хрип. Он рванулся к воротам, спотыкаясь, падая, царапая руки и лицо о камни и ветки. Он бежал, не разбирая дороги, чувствуя за спиной ледяное дыхание того, что стояло среди могил. Он выбежал за ворота, мчался по улицам… Домой! Надо домой! Он ворвался в квартиру, захлопнул дверь, прислонился к ней, задыхаясь, весь в грязи и крови от царапин. "Лида! Лида!" – закричал он. Но в квартире было тихо. Пусто. Лидки не было. Он бросился в ее комнату… Кровать пуста. Пижама аккуратно сложена на стуле. Санька упал на колени посреди холодной, темной кухни и зарыдал. Он понял все. Он нарушил обещание. И привел это… к их порогу. Теперь оно знало, где они живут. И оно пришло… за Лидкой».

Слезы текли по щекам Витьки. Он не стыдился их. В комнате слышались сдавленные всхлипывания. Сашка мастерски нагнетал отчаяние.

«Лида проснулась от того, что в квартире было слишком тихо. И слишком холодно. Она позвала: "Сань?" Ответа не было. Страх, знакомый и липкий, сжал ее сердце. Она встала, прошла в его комнату… Пусто. Кухня… Пусто. Дверь в квартиру… не заперта. Саньки нигде не было. И тогда она услышала. С улицы. Тот самый голос. Мамин голос. Ласковый, родной, полный любви. "Лидочка… доченька моя…" Лидка замерла у окна. "Мама?" – прошептала она. "Иди ко мне, солнышко… Иди сюда… Мне так холодно… так одиноко…" – звал голос. Лидка вспомнила обещание. Вспомнила страшное лицо мамы. Вспомнила… Саньку. Где Санька? Может, он там? С мамой? Надежда, слабая и обманчивая, как паутинка, заколебалась в ее душе. "Мама… а Санька?" – спросила она, прижавшись лбом к холодному стеклу. "Он здесь… – ответил голос, такой теплый, такой убедительный. – Он скучает по тебе. Идите ко мне… вместе…"»

Сашка описал внутреннюю борьбу Лидки: страх перед запретом и обещанием против жгучего желания увидеть маму и брата живыми, такими, какими она их любила. И это желание, подогретое ласковым, неотразимым голосом, победило. Лидка, маленькая, тщедушная, накинула платок и босиком, как до нее Санька, вышла в ночь. Ее путь на кладбище был еще страшнее: каждый шорох казался погоней, тени могильных памятников нависали над ней, как чудовища. И все время этот голос, зовущий, успокаивающий, ведущий ее в самую глубь кладбища, к свежей маминой могиле, холмик земли на которой был еще рыхлым.

«"Вот и ты, доченька моя…" – раздался голос прямо перед ней. Лидка вскрикнула и подняла глаза. Из-за маминого надгробия вышла… Женщина в белом платье. Длинном-длинном. Лицо… Лицо было скрыто. Но не повязкой. Не вуалью. Его покрывало оно. То самое пятно. Теперь огромное, гладкое, как отполированная кость, мертвенно-багровое в лунном свете. Оно пульсировало слабым, зловещим светом. Лидка застыла. Весь ее страх, вся тоска вылились в один тихий, разбитый вопрос: "Мама?.. Это ты?"»

Сашка сделал паузу. В комнате было слышно, как бьются сердца. Он продолжил, и его голос стал почти нечеловеческим, монотонным и жутким:

«Фигура в белом медленно, плавно, беззвучно шагнула к ней. "Да, Лидочка… это я…" – прошелестел голос, но теперь он звучал… из-под этой красной маски? Или она сама говорила? Лидка не могла пошевелиться. Ужас сковал ее. "Не бойся… – шелестел голос. – Подойди… Дай маме взглянуть на тебя…" Лидка, словно во сне, движимая не своей волей, сделала шаг. Потом еще один. Она была в двух шагах от этой Женщины в Белом с Красным Лицом. Она могла разглядеть гладкую, неровную поверхность маски, ее страшный, неживой блеск. И тогда… она увидела. Не глаза. Не рот. Но по краям этой страшной маски, там, где она соприкасалась с шеей и лбом… там виднелась кожа. Мамина кожа! Бледная, серая, но настоящая! И в тот же миг Лидка вспомнила. Вспомнила мамин последний взгляд, полный ужаса и мольбы. Вспомнила ее слова: "Никогда не ходите на кладбище…" И она поняла. Поняла, что это… это… держит ее маму в плену. Эта красная маска! Она – причина всех их бед! Без нее мама будет свободна! Без нее все кончится!»

В голосе Сашки появилась странная, лихорадочная надежда, смешанная с ужасом.

«И Лидка, маленькая, хрупкая Лидка, которую все считали трусихой, сделала это. Она не думала. Она действовала. С криком, в котором смешались и отчаяние, и ярость, и бесконечная любовь, она бросилась вперед и вцепилась руками в края той ужасной, пульсирующей красной маски! Она схватила ее и дернула изо всех своих детских сил!»

Сашка вскрикнул, имитируя отчаянный рывок Лидки. Кто-то на кровати ахнул.

«И… случилось невероятное. Маска… отошла! Она не была пришита, не была приклеена… но она держалась, как живая. И когда Лидка рванула, раздался звук… Звук, похожий на то, как отдирают пластырь от раны, только в тысячу раз громче и страшнее. Хлюпающий, рвущийся звук. И маска… отделилась! Лидка держала в руках эту скользкую, теплую, ужасную красную тряпку, которая билась, как пойманная рыба! А перед ней… стояла ее мама. Настоящая! Без страшного пятна! Лицо ее было бледным, изможденным, но чистым! Глаза, полные слез и невероятного облегчения, смотрели на дочь с такой любовью, что Лидка забыла обо всем на свете. "Мама!" – закричала она, роняя омерзительную маску на землю. Мама улыбнулась. Слабой, но самой прекрасной на свете улыбкой. Она наклонилась, нежно поцеловала Лидку в лоб. Поцелуй был прохладным, как ветерок. "Спасибо, доченька… Ты освободила меня…" – прошептала она. Потом выпрямилась. В ее глазах светились покой и бесконечная грусть. "Береги себя…" – сказала она и… начала таять. Буквально. Как дым на ветру. Ее фигура в белом стала прозрачной, затем совсем исчезла. Осталась только Лидка, стоящая у свежей могилы в лунном свете, и та… красная маска, лежащая у ее ног на холодной земле».

В комнате повисло тягостное молчание. Казалось, все выдохнули. Но Сашка не закончил. Его голос снова стал низким, леденящим, возвращая слушателей к настоящему кошмару.

«Лидка стояла, ошеломленная, глядя на то место, где только что была мама. Радость и горе смешались в ней. Мама свободна! Но… где Санька? Она оглянулась. Кладбище было пустым. Только могилы да лунный свет. Она опустила глаза… на красную маску. Она лежала на земле. Неподвижная. Казалось, безжизненная. Но вдруг… она шевельнулась. Словно дохлая рыба. Лидка отшатнулась. Маска снова дернулась. Потом… медленно, как паук, поползла. Поползла прямо к ее ногам! Лидка в ужасе отпрыгнула. Маска остановилась. И вдруг… подпрыгнула! Высоко! Прямо к ее лицу! Лидка вскрикнула и зажмурилась, отмахиваясь руками. Но было поздно. Она почувствовала прикосновение. Холодное, липкое, невыносимо мерзкое. Маска прилипла к ее лицу! Не просто упала – впилась! Как будто миллионы крошечных щупалец впились в ее кожу! Лидка заорала. Диким, нечеловеческим криком, полным боли и ужаса. Она пыталась оторвать ее, царапая собственное лицо, но маска держалась мертвой хваткой. Она чувствовала, как эта гадость пульсирует, растет, покрывая ее щеки, лоб, подбородок… Заполняя все! Голос ее пресекся. Мир перед глазами стал красным. Багровым. А потом… наступила странная тишина. И пустота. Боль ушла. Страх… тоже куда-то делся. Осталось только странное, ледяное спокойствие. И… желание. Желание идти. Идти в ночь. Искать… кого-то».

Сашкин голос опустился до зловещего, окончательного шепота:

«И вот с тех самых пор, по ночам, в разных городах, на пустынных улицах, в темных переулках, люди иногда видят… Девочку. Маленькую, хрупкую. В легком платьице. Босую. Она не спеша бредет по тротуару. А на ее лице… Горит. Пульсирует. Светится в темноте… Красная Маска. Гладкая, страшная, живая. И если она встретит одинокого прохожего… она останавливается. Поворачивает к нему это свое ужасное, багровое лицо. И смотрит. Просто смотрит. И тот, на кого она посмотрит… он слышит голос. Ласковый, теплый, родной голос своей матери… зовущий его в темноту. Туда, откуда нет возврата».

Последние слова Сашки повисли в воздухе, как ядовитый туман. В комнате не было слышно ни дыхания, ни шелеста. Казалось, все живое замерло, парализованное ужасом. Витька лежал, не смея пошевельнуться, представляя эту маленькую фигурку с пылающим лицом, бредущую где-то в ночи. Вдруг совсем рядом, из-под кровати, громко, невыносимо громко в тишине, скрипнула половица.

Глава третья. Медный горн и Солёный ветер

Звонкий, пронзительный, не терпящий возражений звук пионерского горна ворвался в предрассветную синеву спальни пятого отряда. Он разрезал остатки снов, заставляя сердца учащенно биться еще до того, как сознание полностью проснулось. Тра-та-та! Тра-та-та! Подъем!

Витька Морозов вздрогнул, едва не сбросив очки с тумбочки. Вчерашняя ночь, страшный голос Сашки, леденящая история о Красной Маске – все это навалилось на него тяжелым, липким комом. Он открыл глаза, уставившись в потолок, где уже не было лунных бликов, а лишь бледный, размытый рассвет. Сосновая хвоя за окном рисовала резные тени на побелке. В комнате стоял сонный гул: кто-то кряхтел, кто-то зевал, кто-то безуспешно натягивал простыню на себя, как на щит от неизбежного дня. И только в углу у окна Сашка Горбатенко уже сидел на своей койке, свесив ноги, и с деловитым видом завязывал шнурки на потрепанных кедах. Его лицо было свежим, глаза блестели без тени вчерашнего мрака – будто и не он часа назад нашептывал ужасы из бездны.

«Встаем, спящие красавицы! – гаркнул он бодро, хлопая ладонью по панцирной сетке соседней кровати. – Горн трубит, линейка ждет! Кто последний встал – тот чистит картошку и моет унитазы в наказание!»

Витька поспешно сполз с кровати. Холодный линолеум обжег босые ступни. Воздух, еще прохладный, пахнул сосной и морем, но вчерашний страх сидел где-то глубоко внутри, как заноза. Он украдкой посмотрел на Сашку. Тот, поймав его взгляд, лукаво подмигнул: «Ну что, очкарик, выспался? Или маска снилась?» Витька покраснел и отвернулся, торопливо натягивая пионерскую рубашку, накрахмаленную до хруста. Рубашка казалась ему сегодня особенно неудобной, колючей.

Зарядка проходила на еще прохладной площадке перед корпусом «Сосна». Вожатый Андрей, в белоснежной рубашке и спортивных штанах, с энтузиазмом, граничащим с фанатизмом, орал команды: «Наклоны! Раз-два! Приседания! Глубже! Руки в стороны! Дышим!» Ребята, сонные и недовольные, вяло повторяли движения. Сашка выкладывался на все сто, его прыжки «ноги вместе – ноги врозь» были почти акробатическими. Витька же чувствовал себя деревянной куклой. Каждое приседание отзывалось тяжестью в ногах, каждое «потянулись вверх!» напоминало о том, как он вжимался в кровать прошлой ночью. Запах нагревающегося асфальта, хвои и моря смешивался с запахом детского пота. Пионерские галстуки, алые язычки пламени, уже начинали липнуть к шеям.

«На линейку, шагом марш!» – скомандовал Андрей, сверкнув белоснежной улыбкой. Отряд, кое-как выстроившись в шеренгу, засеменил к центральному плацу.

Плац «Орленка» – сердце лагеря. Широкая асфальтированная площадка, обрамленная стройными кипарисами, упиралась в парадное крыльцо с колоннами, где висел огромный портрет улыбающегося вождя. Уже выстраивались другие отряды, галдеж стоял невообразимый. Звонкие голоса вожатых пытались перекричать этот гул: «Первый, равняйсь!», «Третий, смирно!», «Четвертый, не толкаться!». На крыльце, под портретом, стоял сам товарищ Борисов, начальник лагеря. Полноватый, с багровым лицом и неизменным мегафоном в руке. Рядом с ним – старшая вожатая Маргарита Павловна, женщина с острым взглядом и идеально уложенной строгой прической, чей вид заставлял даже самых отчаянных пионеров подтягиваться.

Товарищ Борисов поднес мегафон ко рту. Резкий, усиленный электроникой голос прорезал воздух: «Пионеры лагеря «Орленок»! Смирно! Равнение на знамя!»

Наступила почтительная тишина. Знаменная группа, старшие ребята из десятого отряда, в белых перчатках и безупречной форме, торжественно внесли алый стяг. Под звуки горна его закрепили на флагштоке. Голос Борисова снова загремел, перечисляя достижения вчерашнего дня (отряд №7 лучше всех убрал территорию!), выговоры (отряд №3 опоздал на ужин!) и главное – распорядок на сегодня.

«…До обеда – работа в кружках! Авиамоделирование – корпус «Парус», танцевальный – клуб «Алые паруса», судомодельный – мастерская у причала, юннаты – к теплице! После завтрака – разбежались! В тринадцать ноль-ноль – обед! После обеда – тихий час! Без исключений! Пятнадцать тридцать – построение на спуске к морю! Купание под строгим наблюдением врача и вожатых! Шестнадцать тридцать – подъем! Семнадцать ноль-ноль – ужин! Восемнадцать тридцать – дискотека в клубе «Алые паруса»! Двадцать один ноль-ноль – отбой! Всем быть в корпусах! Вожатым – обеспечить порядок! Пионерское слово – закон!»

Голос смолк. На плацу повисло краткое молчание, вздох облегчения, а потом снова поднялся шум – обсуждение, смешки, толкотня по пути в столовую «Волна».

Завтрак был кашей. Манной, густой, с комочками и румяной пенкой сверху. И компотом из сухофруктов, сладким, с плавающими сморщенными яблоками и черносливом. Алюминиевые ложки звенели о миски. За длинными столами кипели свои микрособытия. Сашка, сидя напротив Витьки, ловко орудовал ложкой, параллельно развлекая соседей анекдотами про «чудика-физика». Витька же ковырялся в каше, украдкой поглядывая на Сашку. Тот казался абсолютно нормальным, обычным веселым парнем. Как будто той ночью говорил не он. Как будто не его голос, низкий и чужой, рассказывал про Лидку и ужасную маску. Витька набрался смелости:

«Саш… а та история… ты ее сам придумал?»

Сашка поднял глаза, ложка замерла на полпути ко рту. Он ухмыльнулся: «А что, понравилась? Колоритная байка, да?»

«Страшно было», – честно признался Витька, чувствуя, как уши наливаются жаром. Рядом сидевший толстяк Серега фыркнул: «Да ладно тебе, Морозов! Это же сказки!»

«Сказки?» – Сашка отложил ложку, его глаза сузились, в них мелькнул знакомый по ночи огонек, но днем он казался скорее озорным. «А почему тогда в медпункте прошлым летом девочка из четвертого отряда ночью орала, что видела в окно девчонку с красным лицом? И вожатые потом весь кустарник у корпуса обыскивали? Следов не нашли…» Он многозначительно замолчал, отхлебнув компота. Серега побледнел и тоже замолчал. Витька почувствовал, как холодок побежал по спине снова.

После завтрака отряд рассыпался по кружкам. Витька, по настоянию Сашки («Там клевые самолетики делают!»), потащился в корпус «Парус» на авиамоделирование. Прохладный полумрак мастерской, запах клея «Момент», деревянной стружки и лака. За длинными столами склонились мальчишки, кропотливо выпиливая лобзиками фюзеляжи, обтягивая крылья папиросной бумагой. Инструктор, сухощавый мужчина с вечно задумчивым видом и пальцами, испачканными клеем, рассеянно показывал Витьке, как правильно закрепить резиномотор. Витька старался, но пальцы не слушались, клей капал мимо, папиросная бумага рвалась. Он украдкой наблюдал за Сашкой. Тот, сидя в углу, уже почти закончил свою модель – изящный планер с тонкими крыльями. Он работал быстро, уверенно, с сосредоточенным видом, изредка бросая остроумные реплики соседям. Никакой ночной мистики, только точные движения и азарт созидания. Витька вздохнул. Может, и правда, просто страшная сказка? Но образ маленькой девочки с пылающим лицом упорно всплывал в памяти.

Обед – борщ со сметаной и котлета с гречневой кашей. Шум в столовой стоял оглушительный. После – ненавистный «тихий час». Жара в спальне достигла апогея. Воздух был густым, спертым, пропитанным запахом пота, хвои и моря. Мухи жужжали с удвоенной силой. Витька лежал на спине, глядя в потолок, пытаясь не думать о ночи. Рядом Сашка, казалось, мгновенно уснул, тихо посапывая. Витька завидовал этой способности. Сам он ворочался, простыня прилипала к телу, мысли путались. Красная Маска, голос мамы, кладбище… И скрип половицы прошлой ночью… Был ли он?

Наконец, долгожданное построение на спуске к морю! Солнце палило немилосердно. Пионерская форма мгновенно прилипла к спинам. Врач, суровая тетя Таня в белом халате, с секундомером на шее, выкрикивала фамилии, сверяясь со списком. Вожатые, в том числе взмокший Андрей, нервно пересчитывали своих подопечных. Главный закон купания в «Орленке» – строгая дисциплина и неукоснительное следование командам.

«Пятый отряд! В воду!» – скомандовала тетя Таня.

Взвизгнув от восторга, ребята ринулись по деревянному мостку к воде. Витька, скинув сандалии на горячем песке, побежал за Сашкой. Первое касание воды – прохладное, обжигающее! Потом – блаженство. Чистая, прозрачная, теплая у поверхности и прохладная глубже, морская вода смывала всю духоту, весь страх, всю усталость. Витька нырнул с головой, открыл глаза под водой. Солнечные лучи преломлялись, рисуя на песчаном дне причудливые блики. Мимо проплыла стайка мелких серебристых рыбок. Он вынырнул, фыркая, и увидел Сашку, который уже плыл брассом к буйкам. Витька поплыл следом, изо всех сил работая ногами. Море здесь было его стихией. Оно успокаивало, делало вчерашние кошмары далекими и нереальными. Даже тетя Таня, оравшая с берега: «Горбатенко! Не заплывай за буйки! Морозов! Не толкайся!» – не могла испортить настроения.

После купания, с мокрыми волосами, соленой кожей и песчинками в трусах, они валялись на горячем галечном пляже, греясь под солнцем. Сашка строил из гальки пирамиду.

«Ну что, очкарик, море – сила? – спросил он, не глядя на Витьку. – Все страхи смыло?»

«Да… вроде…» – неуверенно пробормотал Витька, переворачиваясь на живот. Галька была горячей и неудобной. «Саш… а ты веришь в то, что рассказываешь?»

Сашка задумчиво положил очередной камень на пирамиду. «Верить… не верить… – произнес он загадочно. – Интересно же. Ночь, темнота, все притихли… И история. Как будто ключом заводишь мотор. Воображение работает. А уж во что оно там навоображает…» Он хитро прищурился. «…Это у каждого свое. Кто-то потом под кровать заглядывает. Кто-то – нет». Он пнул ногой свою пирамиду. Камни рассыпались. «А сегодня вечером дискотека! Ты ж не танцор, Морозов?»

Витька снова покраснел: «Нет…»

«Зря! Девчонки любят, когда парни двигаться умеют! – Сашка вскочил, отряхивая песок с шорт. – Ладно, собираемся! Андрей уже свистит, как паровоз!»

Ужин прошел под гул предвкушения дискотеки. Даже котлеты с пюре казались вкуснее обычного. Столовая гудела, как растревоженный улей. Потом – короткая передышка в корпусе, переодевание в «цивильное»: кто в джинсы, кто в яркие рубашки. Сашка щеголял в модных клетчатых штанах и белой футболке с неведомой англоязычной надписью. Витька остался в своих привычных серых брюках и клетчатой рубашке, чувствуя себя гадким утенком.

Клуб «Алые паруса» преобразился. Сцена освещалась разноцветными лампочками, гирлянды мигали по периметру зала. Из колонок лилась заводная музыка: «Миллион алых роз», «Прекрасное далеко», чуть позже – ритмичная зарубежная попса. Воздух быстро наполнился запахом детского одеколона, пота и азарта. Сначала танцевали все вместе, смущенно и неуклюже. Потом смельчаки стали приглашать девочек. Сашка, конечно, был в первых рядах. Он ловко крутил какую-то рыженькую из шестого отряда, вызывая завистливые взгляды парней и сдержанные хихиканья девчонок. Витька забился в дальний угол, рядом с такими же «гадкими утятами», и просто смотрел, как мелькают огни, как двигаются тела в такт музыке, как Сашка, сияющий и уверенный, владеет вниманием зала. Он был здесь королем. Совсем не похожим на ночного жреца ужаса.