Осенние каникулы

Где-то до семи лет жизнь была очень даже приемлемой. Я помню, что было шумно, многолюдно, и всегда очень весело.

Мои папа и мама – журналисты, но, когда люди говорят о своих родителях подобным образом – мне становится плохо. Ну разве же это самое важное? А зачем я тогда это написал? А потому что ещё не умею писать хорошо, но видите – учусь.

«Жизнь – поезд, я вряд ли смогу побежать за далёким вагоном» – это дело рук моего папы, вы, должно быть, знаете это стихотворение, да и про папу моего, наверное, слышали.

Отец учил играть меня на гитаре. Я, как и он, не заканчивал музыкальную школу, слабо представляю, что такое гаммы, но оттого у меня никогда и не было желания завязать с гитарой. Ну как я с ней расстанусь?

В доме часто бывали разного рода люди, в основном, бородатые и крайне образованные, но несколько… своеобразные. Они сидели с моими родителями на кухне, и постоянно о чём-то спорили, но не так, как спорят за место в очереди. Они говорили о высоких материях, уже тогда до моего сознания доходили такие слова как «диалектика», «детерминизм», и, конечно, моё любимое словосочетание – «так называемый».

В одно лето мы (сейчас не могу в это поверить!) ездили на так называемое море. Глядя на маму сегодня, мне кажется, что наименее подходящего для неё места, чем солнечный берег у солёной воды – нет.

Но чаще всего мы ездили к моей бабушке, матери моего папы в деревню, которая называется Константиновичи. Там я познакомился с жизнью именно тем образом, которым следует: бил колени, бегал по лесам, учился плавать, первый раз влюбился. Раздул в себе первобытное пламя, если угодно.

Четыре года назад папу убили. И с тех пор мне становится грустно, когда меня называют по имени отчеству – Сергей Александрович.

Да, вот так просто и до ужаса жестоко. Папу убил какой-то пьяница в Константиновичах в тёплый летний день, в большой деревенский праздник. Убили ножом в сердце, чего не должно происходить уже лет триста как, но почему-то произошло. С моим отцом, которого я очень любил.

Что было потом? Было совсем плохо. Мама сошла с ума. Она перестала улыбаться. Перестала заботиться обо мне, как заботилась раньше. Перестала дружить со своими старыми знакомыми. Перестала работать журналистом и устроилась в магазин возле нашего дома – кассиршей. Мама перестала спать, и ещё мама перестала радоваться жизни, даже иногда. Одним словом, мама перестала.

Но мы всё равно живём с ней вместе, в нашем старом доме. Я стараюсь не звать своих друзей в гости – во-первых, если мама не на работе – она всегда дома, во-вторых – это я привык к атмосфере уныния и вечного октября, а другие – вряд ли.

В тринадцать лет я начал работать, когда понял, что кроме как на еду, денег у нас не было вовсе. Вообще-то, работать можно только с четырнадцати, но если сильно захотеть…

Я подметал парки, копал землю, таскал всякие тяжести – бессмысленно и беспощадно.

Всерьёз работал последние два года. Вначале в магазине (не около дома) товары расставлял, затем волей случая попал на рынок – продавал игрушки. Но это совсем другая история.

Платили по-разному, денег же не хватало стабильно.

Но этой осенью я зарабатывал только гитарой, голосом, и ностальгией прохожих в подземных переходах. Не то, чтобы это приносит больше всего рублей, но это доставляет мне самую настоящую радость. Вот и завтра я пойду так зарабатывать себе на хлеб. Свежий, чёрный.

Вот вам вкратце предыстория главного героя. Что-то я подумал, как-то это грустно звучит, грустнее, чем должно быть во второй главе, но тем не менее. Обычно ведь я стараюсь ничего не вспоминать и не загадывать наперёд.

Да и папу я вот так не вспоминал уже очень давно, и к состоянию мамы привык, хотя это именно то, к чему не следует привыкать. А теперь, после написанного, после оживлённых воспоминаний, я решил поговорить с мамой. К тому же, это должно придать сколько-нибудь глубины моему персонажу.

Я присел на диван рядом с ней. Она смотрит телевизор, без звука. С чего начинать такие диалоги?

– Мама, я тут про папу думал, вспоминал.

По маме прошёлся электрический разряд. Она впервые за день на меня посмотрела:

– И я его тоже сегодня вспоминала, Серёжа.

Мама по-настоящему вгляделась в меня.

– А ты так на него похож в молодости!

– А каким он был в молодости? – я вдруг понял, что сначала был слишком мал, чтобы поинтересоваться, как мои родители познакомились, а после смерти папы – никогда не спрашивал.

– Саша очень красивый был, такой живой, весёлый, улыбался всегда…

А потом мама рассказала, как они познакомились, и у меня покатились слёзы, но не только от очевидного.

Мама рассказала, что это было в общежитии, папа был на один курс её старше. Была какая-то вечеринка (именно вот это слово), где папа играл на гитаре и очень красиво пел, а мама его слушала, и сразу влюбилась. Затем они в эту же ночь гуляли около общежития под звёздами, и с тех пор были вместе.

А потом я плакал по инерции. От мамы, которую я впервые за десять лет видел такой живой, и которая через десять минут снова вошла в привычное полумёртвое состояние. От этой жизни, которая так жестока с хорошими людьми, и, конечно, я плакал от себя. От себя мне было противно до слёз.

Но скорее всего я просто не до конца отрезвел.

Воскресенье

 Впрочем – неважно. Я беспроблемно заснул и так же легко проснулся. Правда меня ждало воскресенье – сомнительный день для чего угодно. Было 12 утра, или, я бы даже сказал, 12 дня, а ещё лучше – полдень.

Необходимо было разрыхлить мозг, и какое-то время я листал в телефоне ленту просто, чтобы прийти в тонус.

Я умылся и сварил себе ровно два яйца, съел их с хлебом и был почти готов.

Взял гитару, взял пачку сигарет, денег не взял – их не осталось вовсе.

Нацепил наушники и вышел.

Подземный переход находится в пятнадцати минутах ходьбы от дома, или в пяти песнях, или, как было сегодня – расстояние составило одно «Русское поле экспериментов» и один «Зоопарк».

Мокро, сыро, и снова, снова горизонтальный дождь. Капюшон спасает кое-как, но идти недолго – я на месте.

Темно, даже тускло. Людей не очень много. Воскресенье…

Я мог бы выбрать любое место, где остановиться, чтобы играть, но я выбрал встать как всегда напротив маленького, вмурованного в жёлтую стену, ларька. Продавщица (милая женщина где-то тридцати лет), кажется, очень довольна, когда я играю, и когда она может меня видеть.

Я мог бы настроить гитару дома, но мама со смерти отца не переносит дребезжание струн в своей квартире, поэтому я настроил её прямо перед игрой. Ну какое на слух? Конечно, через приложение. Я положил открытый чехол перед своими ногами.

Я мог бы играть что угодно, то есть, вообще всё, что угодно, даже сочинять на ходу мелодию и петь бессмысленные слоги, что я иногда делаю, но, конечно, не осенью и уж тем более – не в воскресенье.

Я не мог бы петь совершенно чисто, здесь уж много причин: в принципе недостаток таланта, вчерашняя ночь, тот факт, что я проснулся час назад и не распелся (никогда больше так не буду!), и, конечно же, что? Правильно, сегодня воскресенье – но это вы итак знаете.

Я и называть не буду, что я пел, вам самим всё понятно, тысячи раз, бывая в переходах, мы слышим одни и те же песни, но разве это плохо?

Пел, голос потихоньку просыпался, и что самое главное – люди кидали монеты, а значит, всё не так уж плохо на сегодняшний день.

Но я их не просил специально – я просто пел, а они сами так решили, может, песни нравились, а может по лицу поняли, что вот эти копейки в чехле – это единственное, на что я буду жить ближайшее время.

Я полностью отдался процессу и – наконец-то! – больше ни о чём не думал, а самое главное – именно в это время люди не просто давали бедному парню на существование, но даже останавливались и подпевали.

Какие люди? Группа школьников, где-то седьмой класс, но они ничего не дали, остановились и чуть-чуть повизжали-подпели; пожилая женщина, прекрасно одетая, положила целых пять рублей; непонятный мужчина, который ни на секунду не остановился, или даже ускорил шаг, проходя мимо меня, но бросивший, кажется, рубль; парочки, парочки, парочки, но откуда они вообще взялись и с чего решили, что можно любить в это моросящее воскресенье?

Так продолжалось несколько часов, пока не произошло кое-что совершенное литературное и крайне неприятное.

Я почувствовал, а может, краем глаза и увидел, что на меня смотрят, и уже долго, но смотрят не так, как на музыканта. Какой-то хищный, неприятный взгляд. Я оглянулся, впрочем, не прекращая своих дел, и увидел… Митьку! А рядом с ним большого, злого, обременённого восьми классами школы и тремя – колледжа, образованием, субъекта. Митька показал на меня пальцем, и почему-то именно в этот момент музыка в переходе закончилась.

Митька и субъект начали на меня надвигаться. Я заметил, что под левым глазом у Митьки фингал, а сам глаз расплылся и не очень-то хотел открываться. Я почему-то подумал, что точно такой фингал в самом скором времени появится и у меня. Может, под обоими глазами. Может, только от одного удара.

– Ну что ты, *** ***? (нехороший и несколько подлый человек), – обратился ко мне субъект. Вопрос, конечно, замечательный, но в самом деле, что это я?

– Добрый день! – улыбаясь, поздоровался я с субъектом, руки, к слову не потянув.

Митька стоял сбоку и немного позади:

– Здорово, Митька! – обратился я к Митьке, но ни он, ни его отец (а это был именно его отец) не ответили взаимностью.

– Я тебе сейчас, *** (восклицание, усиливающее речь) покажу «добрый день», *** *** (нехороший и несколько подлый человек), – всё же поздоровался со мной субъект. Кстати, он говорил, не «что», а «шо» не сейчас, а «шчас». Зато *** *** он говорил великолепно.

Он подошёл совсем близко ко мне, а люди в переходе обходили нас по максимальной траектории и с максимальной скоростью.

Начался непродолжительный, но внушающий монолог:

– Ты, что *** (восклицание, усиливающее речь), совсем *** (перешёл всякие границы дозволенного), *** *** (нехороший и несколько подлый человек)? Ты чего моего Митьку, *** (восклицание, усиливающее речь), по всяким притонам *** (нехорошим) тягаешь, а? Ты *** (перешёл всякие границы дозволенного) *** что ли! Он же ещё мелкий совсем, ему пить вообще нельзя, у него, как это *** (восклицание, усиливающее речь), с желудком *** (неизвестного происхождение болезнь) какая-то! А он пришёл вчера в стельку!

Субъект немного перевёл дыхание. А я даже не успел положить гитару на чехол, она висела у меня на шее, и защититься я бы вряд ли смог. А надо бы.

– Значит так, *** (восклицание, усиливающее речь)! Сюда меня слушай, урод *** (я такого слово до этого не знал). Если ещё раз Митьку с собой куда-то позовёшь, я тебе…

Не буду приводить полную угрозу, иначе восьмёрка и шифт на клавиатуре попросту поломаются. В общем, субъект доходчиво дал понять, что мои встречи с Митькой крайне нежелательны, и что в случае, если они состоятся, субъект применит ко мне некоторую физическую силу.

И всё закончилось бы мирно и даже смешно, но в самую последнюю секунду, когда семейство собиралась идти дальше, субъект вдруг заметил-таки чехол, в котором лежали все мои средства на ближайший, неопределённый срок. Субъект с какой-то невероятной силой пнул чехол ногой, и монеты разлетелись по переходу…

И вот только тогда Митька с отцом ушли. Что больше всего меня поразило и расстроило, так это сам Митька. Мало того, что его вчера побил родитель, так он ещё очень зло и как-то по-детски жестоко улыбнулся мне в момент, когда отец толкнул его в плечо, призывая убираться от этого ***.

Вот ещё что замечу: никто из проходивших мимо не поднял ни копейки.

А копеек было много, и я начал собирать их до единой. Сначала, конечно, я взял купюру в пять рублей, которая равнялась двум пачка сигарет. А затем я ползал по холодному камню, в холодном, тусклом свете высматривая монеты. Не знаю, сколько прошло времени, но это дело захватило меня полностью. И не только по тому, что мне были нужны эти деньги, а ещё и оттого, что я совершенно не хотел получить хоть какой-то урон от отца Митьки.

Я собрал 31 рубль и 24 копейки (я ведь не только собирал монеты, но и пересчитывал их параллельно). Вполне себе средний урожай, сносный.

Последняя монета была рублём – такой простой и красивый рубль, он мне очень понравился. А ещё последняя монеты была прямо у ларька, где работала та милая женщина. Но последняя монета ни в коем случае не была той, которой я купил себе пачку «Собрания синего». Я расплатился самой что ни на есть мелочью, и это процесс меня заворожил, так мне приятно было отсчитывать три с половиной рубля монетами в 1, 2, 5 и 10 копеек. А продавщица была в восторге. И очень, очень красивой.

Я вышел из перехода и побрёл в парк, где мы встречаемся с Ваней. Дождь, серые дома, остановки, люди смотрят под ноги, ветер, несильный, но пробирающий до самых костей, до всех двухсот шести косточек. Настроения само собой не было никакого, и дорогой я начал загоняться.

Во-первых, почему Митя показал пальцем именно на меня, во всех смыслах. Ведь позвал его Саша, пить заставил Влад, а шнурки он завязывал и Саше, и Владу. Так почему он рассердился на меня одного, а об этих двух, я уверен, он и слова не сказал отцу.

Во-вторых, денег мне совершенно не хватало. Я ещё в пятницу задумал уехать из города на несколько дней, я очень хотел посетить свою бабушку в Константиновичах, у которой я не был вот уже четыре года, всё время после смерти папы. Так вот, у меня осталось 27 рублей и 74 копейки. Билет в одну сторону на электричке стоит 12 рублей. И там надо хотя бы рублей 10, что-то привести бабушке в подарок. Она, может, и захочет дать внучку что-то в дорогу, но принимать я не буду. Ей нужнее.

И третье, Ваня. Совсем мне не хотелось, чтобы он уезжал. Без него здесь будет совсем грустно, одиноко и грустно.

Я присел на мокрую скамейку, предварительно стряхнув с неё воду кроссовкой.

Я достал телефон и начал писать события последних нескольких часов. Пальцы потихоньку начали замерзать, но, какова осень!

Жёлтые листья, и дождь, и холод, и самое главное – серость – всё это наконец-то мне понравилось. Я оставил телефон и просто смотрел вдаль до самого прихода Вани.

Мы поздоровались и, несмотря на то, что я с самого утра был хмурым (или мне так казалось, себя-то я не видел), как само небо, улыбка тотчас появилась, как только Ваня сказал почти аристократическое «Добрый день».

Я крепко пожал ему руку.

– Ты давно здесь сидишь? Холодно же… – спросил Ваня, внимательно меня рассматривая.

– А я и не знаю, может, час. Поиграл немного и сразу сюда пришёл, домой совсем не хочется.

– Да, конечно, – сказал Ваня. Он, наверное, один, полностью понимал мои отношение с мамой, – и как, много заработал?

Я рассказал Ване всё, что совсем недавно написал, сидя на скамейке. Он нисколько не посмеялся.

– Да, мне тоже никогда не нравилось, что Влад с Сашей над Митей так издеваются, но я его тогда и не пытался выгнать, хотя, может и стоило ему до дома такси взять, от греха подальше. Хотя, не думаю, что он сам бы захотел. А то, что он на тебя, а не на парней злится, это, наверное, стокгольмский синдром, ты же сам видел, как он их любит. Нехорошо они с ним! – твёрдо сказал Ваня, поджав губы и мотнув головой, – а тебе в самом деле, лучше Митю больше и не видеть никогда, мало ли…

– Ну, с этим я соглашусь. Пойдём, что ли, прогуляемся? Ноги совсем затекли.

– Да, давай, а потом в кафе зайдём, тут недалеко. Взбодриться нужно, и тебе, и мне.

Семья Вани – богатые люди, но самое главное – крайне интеллигентные. Ваня, несмотря на то, что никогда не знал проблем такого рода, с которыми частенько сталкиваюсь я, а именно: что есть завтра, если нет ничего, или где найти денег на жетон, чтобы доехать до трамвая, на талончик для которого, не хватит точно, проблемы эти Ваня, тем не менее, ясно понимал.

– Так ты, Ваня, скоро уже улетаешь? И надолго?

– Вообще, Серёжа, я в понедельник поеду. Мы уже квартиру нашли недалеко от университета (о да, Ваня никогда не скажет «уник» или «универ» – только университет), ещё собеседование пройти надо, и подготовительный курс в декабре начинается.

– Ну ты, конечно, даёшь, поздравляю! Нас-то хотя бы здесь не забывай. Эх, и как мне без тебя тут! А Наталья Ивановну вспомни! Олимпиада же когда там, в марте, вроде. Если ты не пойдёшь, она, никогда, наверное, не простит тебя.

Ваня посмеялся. И действительно, по математики Ваня – отличник. Я бы со всей художественной силой описал вам, каково это, быть отличником, да ещё и по математике – но я этого совершенно не знаю. Учителя Ваню любили и даже уважали, да по-другому к Ване никто и не относился. Не только и не столько из-за родителей (хотя они крайне приятные люди!) а за спокойствие, за ум, за сдержанность, за ответственность. Одно, наверное, раздражало всех учителей в Ване – это я, ваш покорный слуга.

– Такая жизнь, Серёжа, надо улетать! Ну, я к ней на это неделе ещё зайду, попрощаюсь. Хорошая она, разве что ты ей совсем не нравишься.

– Так, а за что ей меня любить? Тетради по математики как таковой у меня нет. На уроках я появляюсь, как это вы говорите, с большим интервалом. Нет, Ваня, я совсем не по математике.

– А глубоко математику, может, и не надо знать. Так, самое основное. Мозг в тонусе держит.

Я достал сигарету и показал, что держит мой мозг в тонусе. Ваня, конечно, не курит.

Мы дошли до кафе. Ваня был в дорогом тёмно-синем пальто, я – просто в куртке, в самой идеи куртки как верхней осенней одежде. У Вани за плечами был богатый опыт путешествий практически во все страны Европы, знание четырёх языков и уверенность в блестящем будущем, у меня за плечами была гитара.

Но мы с Ваней – лучшие друзья, и всегда ими останемся. Во-первых, мы дружим с самого первого класса, уже почти одиннадцать лет. Во-вторых, мы сошлись на гитарах – у Вани тоже есть, очень дорогая электрогитара. Мы даже записывали песни вместе, только Ваня не поёт. В-третьих, после смерти моего папы, семья Вани очень помогала мне с матерью первое время деньгами, и до самой этой минуты – духовно. Ваня всегда был рядом и даже сдружился с Владом и Сашей, но в глубине души, мне кажется, их недолюбливал.

Принесли меню. А что мне туда смотреть? Я взял кофе и моментально лишился четырёх рублей. Но мне было крайне важно вот так выпить кофе со своим лучшим другом, которого я неизвестно, когда увижу в следующий раз. Ваня взял двойной эспрессо.

– А какие у тебя, Серёжа, планы на каникулы?

– Завтра поеду к бабушке. Не был там давно, только Ваня, тут такое дело… – я запнулся. Это всегда нелегко.

– Что такое, Серёжа? – добродушно спросил Ваня, глядя мне прямо в глаза.

– У меня двадцать семь рублей осталось. Дорога туда обратно стоит тридцать. Не мог бы ты мне рублей десять…

Я не договорил, потому что Ваня достал из кармана письмо.

– Я всё ждал удобный момент, когда бы тебе его подарить, дружище. На день рождения не выйдет, я в ноябре тебя поздравить не смогу точно. Поэтому, сейчас, вот держи.

Я хотел было открыть, но Ваня предупредил:

– Ты только дома его открой, пожалуйста. Сейчас не надо.

– Как скажешь, Ваня, как скажешь.

Так мы допили кофе и ещё где-то пять минут посидели, после чего Ваня взял такси (комфорт) и уехал в жизнь, совершенно отличную от моей.

Я пошёл домой. Было всего два часа дня, но я прекрасно понимал, что ничего сегодня уже не успею и не смогу сделать правильно, всё-таки, это воскресенье. До самого вечера я просидел над дневником. Кто-то сказал, что писать нужно пьяным, а редактировать трезвым. Сегодня я был трезв до глубины души, и отредактировал свой дневник, начиная с первой страницы.

Я потерял объективность, и совсем не понимаю – выходит плохо или хорошо, нужно продолжать дальше, или всё бросить. Но если я всё брошу – у меня не останется уже совсем ничего, а потому надо продолжать писать.

В конверте от Вани было сто долларов одной купюрой, или 260 рублей. Чего-то такого от Вани я и ожидал. Я поменял деньги, купил домой продуктов и приготовил матери суп. Кажется, несколько дней она совершенно ничего не ела.

Во сне (как это у меня часто бывает) случился сонный паралич, мой старый добрый друг. Самое ужасное, что я лежал лицом в подушку, и мне было очень тяжело дышать, но подвинуться или перевернуться я не был не в силах. Двигались только кончики пальцев, я пытался расшевелить свои конечности, но не мог ими управлять.

Понедельник

Девять утра. Я проснулся не по будильнику, а по крику души. Пора было отсюда убираться, и чем раньше, тем лучше. Пятнадцать минут мне понадобилось на то, чтобы привести себя в порядок. А потом я собрал почти все свои вещи, забрал все свои деньги, и ушёл из дома. Гитара, конечно, ушла со мной. Вещей получилось не так, чтобы много, самое важное – по четыре пары трусов и носков, и тогда остальное – будет хорошо.

Я приехал не в самый замечательный район города. Ну, это так может показаться человеку неосведомлённому. Несмотря на унылые пятиэтажки, бродячих псов, кошек и людей, нет-нет, да и завалявшийся шприц где-то в лесу, это место, определённо, имело свой шарм.

Весь этот район на окраине города окружён лесом, и если в самом районе желательно не гулять одному только ночью, то в лес, наверное, человеку неподготовленному заходить и вовсе не следует.

Местная фауна достаточно агрессивна к чужим, но невероятно одобрительна к своим. Я парень скверный, но с уверенностью могу сказать, что здесь меня принимали за своего. Этому послужило многое: несколько удачных пьянок в здешних эльфийских лесах, моя врождённая любовь ко всякому нехорошему, и, самое главное, совсем недавняя, но уже очень крепкая дружба с Сашей и Владом, которых в полном смысле этого слова можно назвать местными.

Для начала я направился домой к Саше. Влад, наверняка ещё спит, а Саша, как вы помните, не очень-то привык этим заниматься.

Во дворе пока что никого не было, NPC либо работали, либо спали, либо загружались, всё-таки здесь не самая продвинутая система подгрузки данных.

А сам двор выглядел даже мило. Увядающая флора, бережно высаживаемая местной фауной, зелёные скамейки, детская площадка (качели, большой самолёт с двумя посадочными местами, канат, и больше ничего), жёлтые турники. В каком-то роде эти предметы вполне отражают последовательность жизни местного населения.

Я позвонил в домофон, Саша тут же открыл дверь, ничего не спросив. Вы верно подметите, если скажите, что раз Саша живёт в пятиэтажке, то, стало быть, на пятом этаже.

Подняться туда доставило некоторый дискомфорт в области всей дыхательной системы, от кончика носа до почерневших альвеол. На третьем этаже я очень громко прокашлялся, прямо как старый дед (кого-то, возможно, разбудив), и уже без проблем добрался до Сашиной квартиры. Дверь была открыта, а из квартиры доносилась музыка, группа «Аукцыон».

Я закрыл квартиру, дважды провернув ключ. Снял обувь (Газели, 140 рублей). У Саши в квартире чисто, живо и весело. Лет пять назад его родители бросили пить, открыли какое-то дело, и судя по всему, больше никогда ни в чём не нуждались. Так, по крайней мере, говорил Саша.

Он сидел в своей комнате в одних трусах и что-то писал в ворде. Я подошёл поближе и разглядел страницу ровных столбиков, а слова в строчках выделены жёлтым, зелёным и красным. Это он учиться делать двойные, тройные, и, если повезёт, так далее, рифмы. Кажется, Саша вполне справляется.

– Привет, Серёга, сейчас я, одну минуту, – сказал Саша, не отрывая взгляд от монитора.

– Да, Сань, можешь никуда не спешить, – я не хотел прерывать творческий процесс и присел на диван, опять-таки, опрятный и чистый.

Я не знаю, в шутку ли, но, видимо, прошло ровно шестьдесят секунд, как Саша резко выключил компьютер и встал. Вполне вероятно, что Саша их отсчитывал в уме и больше ничего другого не делал.

– Так, Серёга, я сейчас быстро в душ, потом съем что-нибудь, и за Владом пойдём. Посиди пока, кошку погладь.

Да, рядом на диване сидела преклонных лет кошка. Но я не большой любитель животных, и даже описывать вам это создание не стану. Так часто бывает у скверных ребят, ну, вы знаете.

Пока Саша был в душе, я записал эти шестьсот слов о сегодняшнем утре. Саша вернулся в комнату, увидел, как я что-то, надо думать, с умным лицом печатаю, и спросил:

– Серёга, а что там пишешь такое? Не хочешь показать?

Я вам не сказал, сейчас самое время: я бы очень хотел оставить факт написания дневника в секрете. Во-первых, так Н.А. попросил, во-вторых, качество написанного может здорово исказиться под пока что не нужной критикой окружающих, поэтому я прибегнул к старому-доброму приёму в диалоге – лжи.