скачать книгу бесплатно
* * *
Отныне он знал, что и он смертен, что смерть – лишь дело времени.
Отныне он пребывал в ожидании и не было дня, чтобы он не думал об этом, чтобы не вспоминал о неизбежной, надвигающейся смерти, привыкая быть, жить в ожидании, то утомляясь, то отчаиваясь, то принимаясь сопротивляться, привыкая все крепче, наконец привык, и привыкнув, сделался старше, чем был, на годы, на десятки, на сотни лет.
Да.
На сотни.
Ему казалось, что, совершенное невольно, страшное открытие погубит теперь его жизнь, что он обречен, и что ждать осталось недолго. Он ждал, укладываясь спать и просыпаясь, он ждал, ласкаясь к матери и отцу, он ждал, отсиживая в школе и отвечая уроки, он ждал, замирая вечерами в синей темноте квартиры, он ждал всегда – смерть не приходила. Она не тревожила его, не напоминала о себе, не скрежетала зубами, не пугала, не стояла за спиной – ее как будто не было, как будто все, что пережил он, лежа в больнице, было плодом его детского воображения, выдумкой, бессмысленным, безотчетным страхом, который понемногу стал отпускать его, отодвигаемый повседневностью, стал забываться, слабеть, покуда не исчез совсем. Даже когда умерли мать и отец – страх смерти к нему не возвращался, не пугал, и только теперь, спустя годы, много лет, страх вернулся вновь.
Старик вдруг задвигался, сошед с кровати, не потянувшись, не медля, сразу забросив одеяло, что означало, что ночь прошла, обув бесформенные серые чуни, затопал по избе.
– Пошел, пошел! – топая, приговаривал стрик, – вставай.
Николай повернулся, привстал.
– Не спал, что ли?
– Спал, – соврал Николай.
– Пора.
Старик выбежал до ветру, чем-то загремел в предрассветной тьме, выругался весело.
– Жрать давай!
Ели скоро, не разогревая, волокнистая тушенка, покрытая зернистым, ломким жиром имела странный, застывший вкус, на который ни Иван, ни Николай не обратили внимания.
– Будя! – старик отер губы, глянул в оконце. – Готов?
– Готов.
– А сапоги-то? Не лезут?
– Не пробовал.
– Надевай! – старик хлопнул ладонью по столу.
– Доем, – спокойно отвечал Николай.
– Ну-ну. Портянку-то навернуть умеешь?
– Нет.
– Дело. – Старик вздохнул, опустил плечи.
– Научусь, не велика наука, – Николай облизнул ложку, отложил.
Вышли, когда солнце обожгло уже верхушки деревьев. Старик впереди, Николай позади.
– Не иди по траве-то, голова, – не оборачиваясь, наставлял старик, – росно, иди, где посуше, а то ноги замочишь, беда с тобой, ей богу!..
– Угу, – отвечал Николай.
Сейчас он не боялся ни смерти, ни черного леса, который, впитывая в себя солнечный свет, наполнялся светом, звоном птичьих голосов, звоном его необъяснимой радости. Ему было хорошо, против всяких ожиданий, ему было весело, он принялся насвистывать, на ходу обирая черничник, пачкая густым ягодным соком руки и рот, чувствуя себя мальчишкой, как чувствовал себя когда-то с отцом, с которым ходил, бывало, в соседний лес по грибы и по ягоды. И тот лес был страшен, покуда был он мал, и отец был жив.
Был.
Звякнув, мысль ударилась о беспричинную радость, будто муха о стекло. Отпала. Ему не хотелось думать о смерти, ему не хотелось думать совсем, ему хотелось жить.
– Далёко не пойдем, – остановившись, забурчал старик, – нет.
Николай в три шага нагнал его, встал – лицо старика было красно, он тяжело дышал.
– Чо смотришь, давно не хаживал, давно, а тут рысью, рысью взял, шибко взял, помедленней бы, а?
– Что?
– Помедленней, говорю, пойдем-то?
– Как хочешь.
Старик отер лоб, голову, отдышался.
– Кого мы ищем-то?
– Кого надо, – отозвался старик.
– А кого нам надо?
– Увидишь.
– Темнишь, ты, старый…
– Куда там!..
– Морочишь ты меня, – Николай многозначительно кивнул, – глупей себя нашел, вот и морочишь, голову мне морочишь, сам не знаешь, небось, куда идти, кого искать, так только, говоришь, трепешь, из ума ты выжил, выскочил, сам не знаешь, ни черта не знаешь!
– Знаю.
– Скажи!..
– Чо, денег пожалел? – старик ощерился остатками зубов.
– Причем тут деньги?..
– Сам хочешь, все сам, сам! Городские-то все сами норовят, все сами, хоть русские, хоть китайцы! Скажу, а что толку-то? Сам не найдешь, нипочем не найдешь, не дойдешь, сам-то!
– Тогда веди.
– Пошли!
На черта он подначивал старика – он и сам не знал, зачем задирался, обижал его, выставлял дураком.
– Извини, слышь?
– За что? – старик сплюнул. – И прав ты опять же, не знаю я куда идти, так только, примерно знаю, кочуют они потому что?
– «Они», кто «они»?
– Эти, которых ты видал.
– К ним, стало быть?
– К ним. Они все знают, весь лес, каждую дрянь, только где их искать, богу известно, бога б спросить!
– Спроси.
– Да не скажет он!
– А вдруг? – и тут же, подняв глаза к небу, Николай широко перекрестился, – господи, где они, где искать их, проклятых, чертей чумазых, господи?!.
– Ну, ты, это, не того… – опомнясь, закудахтал старик, – не богохуль!
– Сам начал.
– Следов, следов до черта, а людей нет!
– Так что, может не пойдем, не пойдем, может?!
– Идем уже!!!
Старик зашагал быстрее прежнего, ловко перескакивая через кочки и камни, через гниющие поваленные стволы, затопал молодо, скоро, однако, задохнулся опять, сбросил скорость, пошел медленнее, останавливаясь, приседая.
– Нет, не могу, скоро не могу!
– Не надо, не торопись, как будет, так и будет.
– Старо стало… – старик улыбнулся, – вот прежде, бывало, ходил, удержу не знал, шел и шел, как машина все равно, не разбирая дороги, в тайге был, как у себя дома, уйду, бывало, на три дня, а то на неделю – и хоть бы хны! Все тута – и стол, и постель, до самого снегу на земле спал!
– Да ну?
– Да!
– Страшно, небось?
– Чего бояться-то?!.
– Мало ли…
– В лесу бояться нечего… – старик помолчал, – человека надо бояться, страшней всех человек.
Николай хмыкнул.
– Не веришь?
– Не знаю.
– Знай. – Старик повернулся, глянул, глянув, продолжал, – и осенью, бывало, костерок, часок-другой, в костровище ляжешь – и за милую душу! К рассвету только зябко, а так – ничего. Жена, бывало, точит, точит, то не так, это не эдак, а я в тайгу – а тута воля, иди, куда хошь, хоть направо, хоть налево ступай, ничо не бойся. Зверья было сколько хошь, разного, бил, конечно, как не бить, завсегда приварок. Однако не лютовал, как другие, никогда не лютовал, лишнего не брал, ни-ни, только на прокорм и семье.
– Так ты женат был?
– Был, а как же.
– И дети есть?
– Два сына были.
– Как это?
– Так. – Старик молчал, Николай ждал рассказа, желая ничего не пропустить, старался ступать тише.
– Дело прошлое, – Иван, шмыгнул носом, отвернулся, сплюнул, – черт его знат!.. – старик остановился, глядя в пространство, и вдруг принялся ругаться, выбирая ругань черную, чернее черного, не переставая, выжовывая самые гадкие, разрывные слова, которых память его хранила пропасть, ни к кому не обращаясь, не останавливаясь, даже не прерываясь, говорил и говорил с одной и той же интонацией, и если бы не слышал слов, подумал бы Николай, что старик молится.
4
– Правее возьмем, – кончив, обронил Иван, взглянув на Николая, для верности махнул правой рукой.
Шагнул.
Ничего не сказал.
Опять ничего.
Николаю хотелось знать, именно сейчас ему очень хотелось знать, что сталось с его сыновьями, и, однако, он опасался задавать вопросы, которые жгли ему язык. Обидится, замкнется, а то и назад поворотит, старик взбалмошный, нищий, а с характером, и все же, что случилось, что, что?!. Отчего-то Николаю казалось, что трагедия, а после выслушанной ругани он не сомневался, что история сыновей старика трагична, как-то связана с его поисками, невинными на первый взгляд, но невинными ли?
У него засосало под ложечкой. Одно дело думать, мечтать, лежа на диване, доискиваясь воображаемой истины, заглядывая время от времени в открытый и пыльный, заваленный пожелтелыми мертвыми бумагами, госархив, и совсем другое – делать, искать, идти в тайгу, стучась в прошлое, которое не желает быть открытым, которое упирается, не дается, и, может быть, неспроста! Может быть!..
Может быть, он слишком далеко зашел и теперь по недомыслию, по собственной глупости лезет уже в самое пекло? Старик – а что старик? Николай оценивающе взглянул на Ивана. Старику за семьдесят или возле того, старик прожил жизнь, худо ли, хорошо ли, а прожил, а он, Николай Сталь, что прожил он, что пережил, почувствовал, узнал? Только утраты, только потерю матери и отца, которая придавила его на годы, оставив тупое, непроходящее чувство несправедливо расхлёбанной горечи, что еще? Ничего. Чувство к Соне, неразвившееся, странное, умозрительное, которое то и дело приходилось ощупывать, чтобы убедиться в его присутствии, да бесконечная проклятая работа, работа, работа, которой нет конца, огромная и такая же бессмысленная, нескончаемая, безрадостная работа в гостиннице, работа, которой не замечает никто, кроме него самого, к которой привык, притерпелся, которую невозможно любить, которую страшно потерять.
Страшно.
Все страшно.
И в лес идти страшно, и работу потерять страшно, и любить страшно, и не любить страшно – все страшно, страшно – что это за слово, что это за черт, откуда столько страху, зачем?!.
Была, была мыслишка, случалась, здесь и случалась, в лесу. Откуда, мол, откуда столько-то, зачем – неизвестно. И спросить не у кого, а спросить хочется, ох, как хочется иной раз спросить у отца или у матери, которых нет на свете, без которых худо ему, ох как худо, и одиноко и страшно. Знал отец о страхе, знал, все знал, потому и не сказал ему, сыну, чтобы не пугать, ничего не сказал ни о своем народе, ни о своей родне, о которой он, Николай, никогда не слыхал прежде, которая загинула где-то, которой вовсе нет, будто не было. Но была, когда-то ж была родня, хоть какая-нибудь – дядья, тетки, золовки, зятья, свекрови, братья, сестры, двоюродные, троюродные, черт их разберет, кто-то же был, не мог не быть, хоть бы самый дальний, самый, самый! А если б был, как бы ему жилось, веселей бы жилось, легче, хоть бы и не помог никогда тот, который мог бы быть, слова бы не сказал, а все ж теплее было б ему от одного только знания, что есть.
