скачать книгу бесплатно
– Сколько?
– Как договорились, – старик сощурился.
– Никак мы не договорились, ты двадцать тыщ просил, я сказал дорого, и сейчас скажу – дорого.
– Сколько ж?
– Десять.
– Пятнадцать!
– Не могу, – Николай покрутил головой.
– За десять не пойду, хоть убей, не пойду! – старик подпрыгнул на кровати, отвернулся, демонстрируя свою непреклонность, – пойми, ты, дура, этих денег мне на ползимы, и то не хватит!..
Николай вздохнул.
– Подумай…
– И думать нечего, – старик замахал руками, – не хватит, нечего и думать!
Николай вздохнул опять.
– Нет, нет!.. – выкрикивал старик, – и крупы, и соли, и хлеба, и картохи, и пороху – все надо, все надо, будь оно проклято!..
– Ну, ладно…
– Нет, не ладно!.. Не ладно!!!
– Бог с тобой.
– Дошло?..
– Бери.
– Во-от! Друго дело!
– Половину сейчас.
– Это еще почему?
– Вторую половину, когда вернемся.
– Как это?!
– Так. А то ты меня бросишь там, забудешь, или заведешь куда. – Николай вздохнул в третий раз, – так-то оно вернее будет.
– Не пойду так! – сопротивлялся старик.
– Пойдешь.
– Черт с тобой! – старик плюнул, помолчал. – Завтра до рассвета пойдем.
– Собраться надо.
– Соберемся мухой! Денежки-то давай, денежки-то!
Николай отсчитал семь тысяч юаней – в хорошие дни свой зароботок за месяц с лишком, семьдесят огромных, бордовых, с нежной фиолетовой сердцевиной, бумаг с заштрихованным хитрым и женственным, красивым китайцем на каждой. Помедлив, вынул еще пять.
– На.
Старик принял деньги бережно, держа крепко, обеими руками, будто те хотели разбежаться из его заскорузлых рук.
– Почтение…
– Бери.
– А я думал – нет у тебя, – прошептал старик, – думал – морочишь меня, брешешь, так думал, а ты молоток!
3
– Сапоги однако ж нужны тебе, давай еще сотню!
– Больно жирно.
– Пропадешь без сапог.
Спрятав деньги, что получил прежде, старик сел, лицо его светилось и было видно, что рад он, что получил больше, чем мог даже думать.
– Потом отдашь за сапоги-то, – наконец кивнул он, отер лицо, едва справляясь с набегающей улыбкой, не желая торопиться, понимая, что торопиться придется, все еще не трогаясь с места.
– А тебя-то, тебя-то как звать? – вдруг спросил Николай.
– Тебе зачем?
– Как то есть? – Николай наморщил лоб, – а сказать, а спросить, а в лесу, ежели заблудился, отстал или еще что, как позвать, крикнуть кого?
– Иваном, – неохотно отвечал старик.
– И документ есть? – ударивши на «у» с давешней стариковской интонацией спросил Николай.
– Ишо чего? – старик вскинул глаза, – зачем?
– Ты мой видал.
– Незачем, – отвернулся старик, – зови Иваном и все тут. На! Нагнувшись, Иван вытянул из-под кровати ношеные, с истертыми до бархатной, серой белизны голенищами, кирзовые сапоги, бросил на середину избы. Бух!
Николай вздрогнул.
– Эти?
– Других нет. Собирайся. Теплое бери, деньги бери, хорошо прячь, понял ли?
– Понял.
– На голову чо-нить, спички бери, флягу для воды, значить, если есть.
– Нет. Откуда?
– Мазь от комаров, ежели имеется – бери всю, комары нынче злые, мелкие, кусючие, портянки на печи, твердые они – не беда, помни руками-то, псиной пахнут, да некогда стирку заводить, на носки навернешь – зато ноги не сшибешь, нож бери, есть нож-то?
– Есть.
– То-то. Тушенку, сухари, картошек бери вон там, в углу, в ящике, ростки-то посрывай, во-от, язя сухого, последнего с веревки сымай, – старик шмыгнул носом, – котелок, плошки, бумагу, соль я возьму, нож, ружо, спички тоже возьму, эх, водки бы взять, да нету!
– Есть.
– Вот жучила, зашкерил, значить!
– Как?
– Спрятал! – старик пискнул высоким фальцетом, моргнул одобряюще, – это хорошо, в дороге пригодится и ночи, гляди, будут холодны. Скоро уж. Ну, собрал, что ли?
– Куда столько-то, некуда…
– На-ко вот, – старик бросил ему мешок с привязанной за концы, потемневшей веревкой, – укладывай, понесешь.
– Почему я?
– Тебе надо.
Николай уложил все необходимое, вышло тяжеленько, прихватив рукой горловину мешка, другой вертел веревку, пытаясь понять, куда ее приладить – старик наблюдал.
– Собрал, что ли?
– Собрал.
– Вяжи.
– Как?..
Иван ждал, будто к чему-то готовился.
– Думай… Думай, ну!..
– Я думаю.
– Петлю, петлю сделай из веревок-то!..
– Как?..
– Ах, ты, господи, ты меня прости!.. – старик поднял глаза к потолку, – руку, руку просунь под веревеку-то, и не вынимая, ниже возьми пальцами, понял ли?..
Николай неожиданно для себя сделал простую крепкую петлю, надел на горло мешку, затянул.
– Всего делов!
Старик потянулся, по-детски поджав ноги, зевнул, лег.
– Спи! Подниму рано.
Спустились сумерки, лес сплотился до чернильной тьмы, у Николая заныло в груди. Ему сделалось страшно идти в бездонный, незнакомый лес с незнакомым этим стариком, искать что-то или кого-то, кого не представлял себе, не понимая, хочет ли найти, не зная – хочет ли знать, то, что хотел знать еще совсем недавно. Ну, сгинул народ, пропал, переродился – что ему за дело, зачем ему это, зачем, за каким чертом, раз сгинул – не вернешь, не повернешь, не воротишь, мертвых не поднимешь, а то может и сам…
Опять она, мысль эта, будь она проклята, опять, опять! Он потер руки, помотал головой, прогоняя мысль о возможной смерти – мысль не ушла, отпрянув, мысль остановилась, как голодная собака, взглянула. Он видел ее прежде. Он вспомнил, как, будучи лет шести от роду, лежа с желтухой в инфекционной больнице, набрел он на эту мысль, которая показалась ему странной, неподтвержденной, даже смешной, но чем больше он думал, тем вернее приходил к выводу, что не избежать, не уйти, не спастись. Он помнил обстоятельства, и даже детей, которые всякую ночь заводили в палате страшные разговоры о кровопийцах, о загубленных младенцах, о покойниках, которые ему, ребенку, представлялись каким-то странным народом, который никогда прежде не был жив, а был всегда мертв, как мертв теперь народ по имени Сталь.
Николай вздохнул, вытянулся на жестком топчане. «Никуда не хочу, – думал он, – не хочу, не хочу, и идти не хочу, не хочу! – он хотел сей же миг бежать отсюда со всех ног, да испугался черного леса. – Я пришел, чтоб узнать, чтобы дед рассказал, что знает, чтобы успокоиться, угомониться, ну сгинул, ну и бог с ним, с народом этим, черт с ним! А теперь, чего я добиваюсь теперь?!. – Николай помотал головой, сморщился, словно от боли, – запутался, заплелся! Мне нужно было знать, дед уперся, не сказал, меня заело, захотелось победить, мне важно было настоять, чтобы было по-моему – вот и все, вот и все, я победил, настоял, что теперь? В лес, на двое суток в лес, неведомо зачем, а там в гостиннице на его место араб возьмет другого, непременно возьмет, может быть, уже взял, оно, может, и черт с ним, с местом этим, надоело, и араб надоел, осточертел, проклятый, пропади он пропадом, и однако ж новое, другое место найти будет трудненько, не вдруг найдется оно, не вдруг! Побегаешь за ним, за местом-то, побе-егаешь, – мысленно кричал он себе, – покрутишься, повертишься, денег-то, денег-то сколько отдашь старику, с чем останешься-то, с чем вернешься, и вернешься ли?!.»
Николай сел, обхватил голову руками: «Не поздно, еще не поздно, – неслось в голове, – и завтра по утру не будет поздно, однако ж деньги, деньги у старика взять придется, а ежели отнять у него деньги – сгинет он в зиму, помрет, с голоду помрет, окалеет, да черт с ними, с деньгами, оставлю, как есть, оставлю, не пойду, никуда не пойду, не хочу, домой хочу, к Соне, хочу, хочу!..»
Он улыбнулся при одном упоминании о ней, ему стало покойно.
– Со-ня… – он округлил губы, без звука выдохнул.
– Ты чо не спишь?! – гаркнул старик.
– Я сплю, – машинально отвечал Николай.
– Спи!
Николай лег.
– Холера.
Страх. Вот что это.
Странное время ночь – странное время для того, чтобы говорить и думать правду, но вот думается. Страх это, не желание быть с Соней, а страх, безотчетный, глупый страх перед неясным, неизвестным, перед работой, которая должна быть совершена, у которой, кроме обыкновенного любопытства, нет никаких оправданий, отчетливых целей. И лень, и страшно – вот и все, сутки, больше идти по лесу лень, а по незнакомому лесу страшно, и со стариком страшно. Он вдруг поймал себя на мысли, что ничего не знает про старика, знает только имя, а его ли оно, имя-то, не его ли – поди ты знай. Он помнил, как светился старик, припрятывая полученные вперед деньги, половину обещанных денег, другая половина которых лежала у Николая в кармане, и старик видел, куда он их положил, видел, провожал глазами. А что, если в лесу-то заведет он его, стукнет, а то и пристрелит в глухом этом лесу, как собаку, пристрелит, приберет денежки – и шабаш?..
Глупо, как глупо.
Он вновь припомнил свое детство, больницу и тот ужас, который испытал тогда, наткнувшись на мысль о неизбежной смерти. Он бежал от нее в своих мыслях, бежал все быстрее и быстрее, бежал стремительно, увертываясь, подбирая предлоги, причины, по которым ему одному останется жизнь, останется непеременно, жизнь, которой не может лишиться, потому что не хочет, потому что не хочет и все, и довольно ему его собственного желания не расставаться с жизнью, довольно, достаточно, раз не хочет, так и не отдаст: «Нет, нет, не отдам, не отдам!!!» – мысленно кричал он, забившись под больничное одеяло, ворочаясь с боку на бок. И однако, равнодушный страх смерти настигал его снова и снова, обступая со всех сторон, сжимая его маленькое сердце.
«Не-ет, не-ет», – все еще шептал он, обливаясь слезами, крючась под одеялом, понимая, что не победил, что не победит, – нет, не-е-е-ет…»
Он не сдавался, не имея, однако, сил бороться.
– Нет.
Он разлепил губы, полушепотом произнес свое последнее той ночью слово, которое, будучи призванным сопротивляться, вдруг согласилось.