Теория медиа. Отечественный дискурс

• критическую (основанную на идеологическом подходе к анализу культуры, индустрии или текстов, поддерживающих эту идеологию);

• объяснительную, или интерпретативную (предполагающую анализ исследователями контекстов – политических, исторических, других, чтобы интерпретировать конкретные события или сообщения массмедиа).

Каждая из этих трех парадигм выделяется на основе таких критериев, как фокус, метод и цель, причем цель выступает наиболее значимым, поскольку необходимо понимать, что важнее для исследователя – объяснять, критиковать или интерпретировать (масс)медиа как феномен общественной жизни (Там же: 321).

Еще в одной статье, анализирующей количественное использование/упоминание парадигм в зарубежных журналах по массовой коммуникации, наличие трех парадигм рассматривается как устоявшаяся традиция: «Построение теории – это часть каждой из трех традиций… Многие исследователи согласны, что цель теории социальных наук – это предсказание и контроль, цель интерпретативной теории – контекстуальное объяснение, цель критической теории – освобождение и изменение» (Fink and Gantz, 1996: 116–117). При этом одним из ярких результатов исследования стал вывод о том, что в журналах в целом традиции сосуществуют, а в ряде исследований встречаются индикаторы подходов разных парадигмальных традиций.

Однако не во всех научных исследованиях встречается выделение парадигм на основе цели исследования. Так, Брайант и Мирон предлагают выделять теории, более широкие парадигмы научного поиска и теоретизации на основе научного происхождения коммуникационных дисциплин (Briant, Miron, 2004: 664–665).

В отечественных теоретических подходах к массовой коммуникации, СМИ, медиа, по мере развития научных исследований области в контексте общественных трансформаций, прогресса информационно-коммуникационных технологий и цифровизации экономической, политической и культурной сферы социума, многие исследователи согласились с тем, что в данной научной области доминирует одна парадигма – эмпирико-функционализм, хотя это понятие не всегда называют парадигмой (Назаров, 2003; Назаров, 2010; Бакулев, 2010; Землянова, 2004; Кирия, Новикова, 2017; Дунас, 2017). При этом влиятельные позиции занимают такие традиции анализа, близкие к парадигмам, как политэкономия СМИ и медиа и культурология. В целом они соотносятся с тремя упомянутыми выше парадигмами, выявленными в академических текстах. Популярный сегодня в отечественных исследованиях антропологический подход не всеми рассматривается как отдельная парадигма, однако все чаще претендует на то, чтобы стать новой моделью постановки и решения проблем (Дунас, 2015).

Несомненно, наиболее распространенной и широко признанной стала эмпирико-функционалистская парадигма. Один из выдающихся теоретиков эмпирико-функционализма Д. МакКуйэл считал, что общество не только ожидает от СМИ определенного функционирования во имя общественного интереса и демократии, но зачастую и предписывает им выполнение определенных функций (McQuail, 2005: 161). В России похожего подхода придерживался Е. Прохоров, считавший, что журналистика – это не только профессия и сфера творчества, но и институт общества с набором определенных задач и ролей (Прохоров, 2012). Сегодня к данной парадигме представляется возможным отнести работы известных представителей московской и санкт-петербургской научной школы, конечно, с учетом их специфической черты – теоретической нормативности (Корконосенко, 2016; Свитич, 2016).

Эмпирико-функционализм предписывает СМИ как социальному институту определенные цели и правила деятельности, при этом движущей силой развития оставался интерес к обществу, прежде всего массовому, и его ключевым институтам, среди которых СМИ рассматривались как один из весьма влиятельных. В современных исследованиях, проводимых в рамках данной парадигмы, значительное внимание обращается и на такие новые процессы, как медиатизация, появление новой элиты, а именно медиакратии, развитие медиацивилизации, рост медиазависимости, и, по нашему мнению, на их результат – появление человека «медийного» (Медиакратия, 2013; Вартанова, 2009: 56–66).

Среди областей медиаисследований, которые вызывают сегодня несомненный интерес, экономика медиа, структура и бизнес-функционирование медиаиндустрии приобретают особую популярность по ряду причин. Во-первых, политэкономия медиа стала влиятельной научной отраслью, которая с эмпирико-функционализмом, культурологией и антропологией сформировала многоугольник ключевых парадигм медиаисследований (Дунас, 2011). Авторитет политэкономии СМИ не подвергается сомнению, по количеству основополагающих теоретических работ она сопоставима с эмпирико-функционализмом. От «культурной индустрии» М. Хоркхаймера и Т. Адорно до «критической политэкономии массмедиа» П. Голдинга и Г. Мэрдока, от «производства согласия» Э. Хермана и Н. Хомского до «манипуляторов сознанием» Г. Шиллера – список важнейших работ включает в себя настоящие шедевры медиаисследований. Благодаря критической направленности политэкономия СМИ сформировала значительный блок исследований и в советской теории журналистики: именно эта парадигма объединяла работы по теории зарубежных медиа.

Из политэкономии СМИ выросло изучение медиа как сферы бизнеса, давшее начало не только теоретическим исследованиям, но и большому числу образовательных программ по медиаэкономике, которые в 1980 гг. открывались в зарубежных и российских университетах. Важным этапом на этом пути стал выход учебника Р. Пикара «Медиаэкономика» (Picard, 1989). Один из новых, но, на наш взгляд, вполне релевантных подходов, опирается на индустриальный подход к СМИ/массмедиа как отрасли, производящей единый продукт – содержание (Медиасистема России, 2015). Обоснованность такого подхода связана в значительной степени с задачами образовательного процесса: подготовка современного журналиста, других специалистов для редакции обязана учитывать реалии профессии и отрасли, для которой журналисты производят свои тексты. Усиление коммерческой составляющей в деятельности современных российских медиакомпаний и зависимости последних от бизнес-моделей, трансформация рекламного бизнеса в условиях глобальных кризисных явлений – другие причины, объясняющие важность индустриального подхода к СМИ (Основы медиабизнеса, 2014).

Культурологическая парадигма не столь очевидно присутствует в ключевых теоретических исследованиях, однако ее влияние в XX в. возросло, потому что медиа объективно стали неотъемлемой частью культуры: их содержанием формируется уровень образования массовой аудитории, они также тиражируют произведения высокой культуры для самого широкого распространения, выступая основным организатором досуга людей (Черных, 2007: 145).

Антропологический поворот в гуманитарных науках, очевидный в XX в., проявился и в медиаисследованиях. Человек и его существование в антропогенной среде – политике, экономике, культуре – с ранних этапов становления исследований СМИ вызывали значительный интерес ученых. Предметом анализа выступала аудитория, ее поведение, ее восприятие средств массовой информации и медиаэффекты. Сегодня исследователи смещают фокус теоретического анализа с изучения медиаинститутов на изучение поведения и медиапотребления массовой аудитории, а также появляющихся в процессе ее фрагментации небольших аудиторных сообществ, отдельных людей, причем во все возрастающей степени учитываются их демографические, языковые, этнические, религиозные, индивидуально-психологические характеристики (Дунас, 2015).

Теоретическое осмысление концепции аудитории становится сейчас важнейшим для медиаисследований межпарадигмальным направлением, которое активно поддерживается (хотя, скорее, на эмпирическом уровне) и индустриальным сообществом. Аудитория СМИ в последние годы стала весьма значимой движущей силой развития медиасистемы, причем она сама благодаря технологической революции активно вовлекается в процессы производства и распространения содержания (Дунас, Вартанов, Кульчицкая, Салихова и др., 2019; Gilmor, 2004).

Концепция аудитории СМИ традиционно рассматривает читателей/ зрителей/слушателей/пользователей в их многочисленных социальных ипостасях – и как избирателей, и как потребителей, и как отдельных индивидуумов. При этом роли ее были крайне разнообразны – от участника общественной сферы (Habermas, 1991) до собственно продукта медиаиндустрии, производимого медиакомпаниями для дальнейшей продажи рекламодателями (Smythe, 1977; Picard, 1989; Napoli, 2003). В последние годы все чаще встает вопрос об активной аудитории как о самостоятельном субъекте медиапроизводства. Это вызывает новый всплеск теоретических размышлений и медиаантропологов, и политологов СМИ, и медиаэкономистов, поскольку усложнение природы аудитории напрямую связано и с существованием человека в современной социокультурной среде, и с функционированием гражданской сферы, и с эффективностью медиабизнеса. В этом контексте актуализация теоретического знания, ясность формулировок и четкость концепций становятся не абстрактной задачей оторванного от жизни академического сообщества, но ключевым вопросом развития медиаотрасли и высшего образования по направлениям «Журналистика», «Реклама и связи с общественностью», «Медиакоммуникации».

К настоящему моменту очевидно, что единого теоретического определения медиа еще не сложилось, а имеющиеся различные теоретические подходы к нему не получили операционального измерения. Возможно, это никогда и не произойдет, поскольку медиа, несомненно, остаются многоаспектным и комплексным феноменом, не только имеющимим сложную и противоречивую природу, но и постоянно расширяющимся, развивающимся технологически, социально и культурно, производящим многочисленные и разнородные эффекты (Qvortrop, 2006; Bodrunova, 2019).

Однако, несмотря на наличие многих универсальных и распространенных в разных национальных контекстах характеристик, медиа существуют в конкретных условиях реальных социумов национальных государств. И даже в условиях глобализации медиа отличаются национальной спецификой, при этом сохраняя, конечно, и общие универсальные черты. В силу сложности, многоаспектности самого объекта исследования – средств массовой информации (массмедиа), а также в силу многочисленности реализуемых ими в обществе функций, очевидно, что единого, жестко фиксированного и разделяемого всеми школами медиаисследований определения дать не получится. А это значит, что мнения и теоретиков, и практиков о том, что происходит в медиа, будут расходиться.

Очевидно, что в современном обществе невозможно рассматривать объекты социально-гуманитарных наук вне общественного контекста, даже если на первый взгляд они выглядят не связанными с социумом. Культура, язык, искусство, человек и сообщества людей – все эти и многие другие объекты областей современного гуманитарного знания тесно связаны с социальными процессами и сами активно влияют на них.

Исходя из философских подходов и теоретических определений, напомним, что медиа мы рассматриваем как:

• социальное пространство (интегральная политическая среда, отрасль экономики, технологическая инфраструктура, субпространство культуры, символическая система);

• социальные институты и структуры, выполняющие общественные функции, хотя и не всегда имеющие формальные общественные обязательства, находящиеся в общественной собственности;

• социальные процессы в национальном и глобальном пространстве, включающие массовую, групповую и индивидуальную коммуникацию, производство и распространение информационных потоков, комбинацию различных форм медиарегулирования в контексте национальных и глобальных практик.

Следует, конечно, подчеркнуть и многоаспектность понятия «медиа», в котором необходимо выделить в качестве составных элементов:

• институты, действующие лица, процессы (технологического) опосредования информации/текстов разной природы и масштаба;

• технологии передачи, каналы и систему дистрибуции, контент, аудиторию, технологические платформы.

В силу широты явления и отсутствия согласованного определения термина «медиа» для исследователей оказывается крайне важным найти эмпирические подтверждения его теоретического смысла, трансформировать весьма абстрактное понятие «медиа» в конкретные индикаторы, явления, модели. Интуитивно понятный, термин все еще определяется и как совокупность средств коммуникации, и как пространство, и как среда, и как система (Манович, 2017; Бузин, 2012; Жилавская, 2011). В стремлении сузить и сделать более четким предмет исследования, как отмечает Н. Кириллова (2011: 8), исследователи, представляющие различные школы и направления, используют термин «медиа» в качестве составной части для более конкретного объектно-предметного поля, выделяемого по самым разным основаниям: медиареальность, медиаполитика, медиаэкономика, медиамаркетинг, медиаменеджмент, медиакультура, медиаобразование (Вартанова, 2003; Рашкофф, 2003; Кириллова, 2006; Винтерхофф-Шпурк, 2007; Гуревич, Иваницкий, Назаров, Щепилова, 2007; Фатеева, 2007; Дзялошинский, 2015; Кириллова, 2015; Вырковский, 2016; Ульбашев, 2017). Особое место сегодня занимают работы, концептуализирующие понятие медиакоммуникации как новую технологическую среду, в которой существуют старые и новые медиа, контент, смыслы (Луман, 2005; Watson, 2016).

Таким образом, несмотря на некоторую смысловую разницу в обозначаемых предметных полях, а именно «средства массовой информации», «массмедиа», «массовая коммуникация», «медиа», представляется возможным проследить тесную сопряженность этих терминов (Медиасистема России, 2015: 6–7). И хотя разница объектов изучения очевидна, их сущностные ядра во многом пересекаются, и, на наш взгляд, это подразумевает, что отечественные и зарубежные медиаисследования объединяют общие теоретические подходы как к упомянутым предметным областям, так и к объектному полю в целом.

При этом очевидно, что существуют очевидные силы национального влияния – экономическое и геополитическое положение страны, язык аудитории, законодательство, система распространения, зависящая от уровня технологического развития, политические и культурные традиции, что заставляет нас уходить от универсализации медиа. Таким образом, при формулировании национальной теории медиа значимыми критериями будут географический, геополитический, демографический, культурно-этнический, экономический, технологический, культурно-институциональный и законодательный. Более того, мы полагаем, что возможно посчитать количественные соотношения этих критериев в разных медиасистемах, которые потом можно трансформировать в теоретические концепции, во взаимосвязь общей теории медиа и их национальной модели. Даже исторические пути изучения журналистики, массовых коммуникаций, медиа в разных странах – и с точки зрения цели исследования, и с точки зрения методологии, и с точки зрения объектно-предметного поля – в разных странах различны. Это отмечат и С. Вайсборд в своей монографии, анализирующей постдисциплинарность коммуникационных наук и их растущую фрагментированность и специализированность: «[Научная. – Е.В.] область коммуникации развивалась различно в течение веков и на пространстве разных стран. Она была встроена в различные интеллектуальные траектории и исторические контексты социальных и гуманитарных наук. Эта область на Западе отличается не только теоретическим и методологическим плюрализмом; она также состоит из разных аналитических областей изучения – массовой коммуникации, медиаиндустрии, медиапрофессии, межличностной и медиатизированной коммуникации, исследования информации и культуры, семиотики. Изучение коммуникаций в остальных регионах мира выросло из совершенно разных политических, экономических, социокультурных и академических обстоятельств. Сегодня, несмотря на академическую глобализацию, очень важно иметь это в виду» (Waisbord, 2019: 7).

Конечно, не следует исключать неких общих, основанных на единых сущностных компонентах элементов общей теории медиа. Однако у этих компонентов будет разный вес в разных национальных контекстах. Например, принцип свободы слова – общий универсальный структурный компонент теории медиа, однако его вес и даже смысл в различных политических контекстах будет различаться.

Опираясь на основные положения теоретической дискуссии о медиа, можно заключить, что несмотря на крайне широкое содержание и несфокусированность термина «медиа», он понимается и как совокупность средств и содержания технологически опосредованной коммуникации, и как социальное пространство, создаваемое в процессе и результате этой коммуникации, и как технологическая среда, в которой присутствуют содержание, сервисы и пользователи (потребители), и как социальная и индустриально-технологическая система, находящаяся под воздействием различных типов регулирования.

Однако и эти понятия также нуждаются в конкретизации, выборе рамок эмпирического анализа, критериев и индикаторов, поэтому, с точки зрения понимания эмпирического наполнения медиа, они также остаются довольно расплывчатыми.

1.5. Теоретические аспекты взаимодействия медиатехнологий и общества

На новом этапе развития технологических основ общества, вследствие цифровизации различных сторон общественной жизни, по мнению многих ученых, серьезно меняются принципы промышленного производства, общественной и индивидуальной коммуникации (Уэбстер, 2004; Шваб, 2017; Кастельс, 2016). У исследователей медиа – вне зависимости от их национальной принадлежности и приверженности каким-либо научным школам – появляется возможность исследовать одни и те же, актуальные и значимые для всех научные проблемы, используя различные теоретические подходы и академические традиции (Waisbord, 2019; Fuchs, 2019).

Стремительное развитие Интернета и цифровых медиа актуализировало необходимость формулирования теоретических вопросов для дальнейшего изучения новых явлений и процессов в медиасистемах всех стран (Graham, 1999) – и потому, что последствия многих процессов в национальных контекстах одинаковы, и потому, что сходные процессы приводят к совершенно противоположным результатам в разных государствах (Trappel (ed.), 2019). Достаточно, к примеру, вспомнить, что появление и прогресс Интернета в разных странах мира не только происходили в различных формах и с различной скоростью, определявшихся уровнем их экономического и технологического развития (Национальные модели, 2004), но и сформировали различные исследовательские школы, приоритеты и направления академического анализа. Они варьировались от междисциплинарного понятия «информационного общества» как нового уровня социального развития стран «богатого Севера» – ЕС, США (Уэбстер, 2004; Castells, Himanen, 2001; Servaes, Carpentier (eds.), 2006) до концепции цифрового неравенства, ставшей особенно популярной в странах «бедного Юга» – Латинской Америки, Азии, Африки, Восточной Европы (Ragnedda, Muschert (eds.), 2013).

Оба исследовательских приоритета вошли в отечественный академический медиадискурс уже с 1990 гг. Причем если концепция информационного общества привлекла как общетеоретический (Мелюхин, 1999), так и национально детерминированный интерес (Вартанова, 1999; Национальные модели, 2004), то вопросы цифрового неравенства сконцентрировались преимущественно в российской исследовательской среде. Изучение этой проблемы приобрело подлинно междисциплинарный характер, объединив подходы социологов, экономистов, политологов и медиаисследователей – как российских, так и зарубежных (Делицын, 2006; Быков, Халл, 2011; Бродовская, Шумилова, 2013; Deviatko, 2013; Кузнецов, Маркова, 2014; Асочаков, 2015; Жеребин, Махрова, 2015; Волченко, 2016; Смирнова, 2017).

В последнее десятилетие в отечественной исследовательской среде определяются новые концептуальные подходы к вопросам доступа к цифровой информации, к цифровому неравенству, к пониманию новых моделей потребления медиа, зависящих от цифровых навыков и цифрового капитала пользователей, выходящих на новый уровень обобщения и отталкивающихся от конкретных эмпирических исследований (Вартанов, Гуреева, Дунас, Ткачева, 2016; Вьюгина, 2017; Толоконникова, Черевко, 2016; Дунас, Кульчицкая, Вартанов, Салихова и др., 2019; Гладкова, Гарифуллин, Раггнеда, 2019).

В настоящее время Россия входит в число тех стран, которые лидируют в глобальном продвижении по пути цифровизации (О Стратегии развития информационного общества в РФ на 2017–2030 гг.). Это демонстрирует в том числе и растущее влияние цифровых медиа на повседневную жизнь россиян. К концу 2019 г. практически все население страны получило доступ к цифровому телевидению: 20 федеральных каналов «в цифре» доступны абсолютному большинству россиян вне зависимости от места их проживания. Почти 80 % россиян имеют доступ к Интернету, большинство жителей крупных городов активно используют несколько мобильных устройств, зарегистрированы в нескольких социальных сетях. Среди подростков, проживающих в городах-миллионниках, доступ к цифровым медиа посредством мобильных устройств практически универсален.

В современных медиаисследованиях все шире распространяется представление о том, что развитие информационно-коммуникационных технологий стимулирует прежде всего развитие медиабизнеса (De Prato, Sanz, Simon (eds.), 2014; Flew, 2014; Kung, Picard, Towse (eds.), 2008; Lee, Jin, 2018). Такой подход отчасти продолжает логику школы технологического детерминизма, школы Маклюэна, которая выделяла медиатехнологии в качестве самостоятельного фактора социального развития. В этом контексте часто рассматриваются современные практики медиасистемы, в которых под влиянием процесса оцифровки сбора, создания, распространения и хранения медиаконтента и нарастания влияния цифровизации на социальные практики (Negroponte, 1999) заметно меняются и аналоговые медиа, и традиционная журналистика, становясь конвергентными, мультимедийными, формируя новые инструменты работы с цифровой информацией и аудиторией (Fenton, 2009; Медиасистема России, 2015; Nienstedt, Russ-Mohl, Wilczek (eds.), 2013; Pavlik, McIntosh, 2016).

Одновременно не теряет актуальности и другой, более устоявшийся в медиаисследованиях подход, восходящий к политэкономической парадигме. В нем развитие медиа, в том числе и технологическое, отражает прежде всего основные тенденции общественного развития, что, в свою очередь, и детерминирует использование обществом технологий (Williams, 1975). Общественное производство и практики преобразуют не столько технологии, сколько само общество и его различные влиятельные институты (бизнес, образование, наука, армия), которые создают и поддерживают технологические инновации, начинают их применять, отвечая на возникающие социальные потребности (Fuchs, 2017, 2019).

Однако вне зависимости от того, какой подход применяют медиаисследователи, обратное влияние технологий медиа на общество и его практики сомнению не подвергается (Lidgrenn, 2017; Athique, 2013; Plantin, Punathambekar, 2019). Исследователи утверждают, что процессы, стимулированные одновременно развитием общественного запроса и технологий, начинают преобразовывать облик социума. Широко распространенное понятие прорывных/подрывных/разрушительных технологий (от англ. disruptive technologies) (Christensen, 1997), используемое в бизнесе и инноватике, как и в медиаисследованиях, еще раз подчеркивает значимость ИКТ для понимания стратегий общественного развития.

Так случилось, к примеру, на рубеже XX–XXI столетий, когда концепция «информационного общества» завладела умами ученых, предпринимателей, политиков, общества в целом (Быховский, 2012; Кастельс, 2000; Уэбстер, 2004). Показательно в связи с этим, сколь много новых терминов и концепций, связанных с «цифрой» и телекоммуникациями, вошло в 1980–1990 гг. в научный и публичный оборот: информационное общество, цифровая экономика, концепции которой сейчас довольно широко используются в разных странах, электронная и/или цифровая демократия, электронное правительство, цифровые выборы, информационное богатство, цифровое неравенство или цифровой раскол, цифровое поколение (Землянова, 2004).

Сегодня медиа, несомненно, являются тем институтом, тем общественным пространством, который вобрал в себя множество изменений, порожденных цифровизацией экономики и общественной жизни. Более того, перемены в самих СМИ, отраженные в новом тезаурусе медиаисследований (Дунас, 2011), обозначили вектор более масштабных социальных изменений, принеся новый понятийный аппарат в дискурс экономических, политических, юридических, социологических наук (Couldry, 2012).

Это позволяет сделать вывод: информационно-коммуникационные, даже, точнее, медиатехнологии, развитие которых стимулирует развитие современных СМИ, медиасистемы, медиаиндустрии, те самые цифровые медиатехнологии, которые сегодня угрожают существованию прессы в ее традиционном, бумажном виде и порождают гибридизацию телевидения и Интернета, тем самым усложняя существование традиционного телевидения, – они же и есть драйверы развития цифровой экономики, цифровой политики и цифровой культуры (Доктор, 2013; Как новые медиа изменили журналистику, 2016; Dickey, 2016; Miroshnichenko, 2014).