Королева острова

– Они сожгли мою хижину, Бетти. – Старуха вздрогнула, когда ма надавила на сочащиеся кровью раны.

Кровь не остановилась.

Она же умрет у нас на полу.

Миссис Бен подняла взгляд на мужчину, прислонившегося к оштукатуренной стене нашей глиняной хижины.

– Козевельд, снова ринешься в бой?

Незнакомец, лет примерно двадцати или меньше, кивнул. Он подошел к лежанке, опустился на колени, поймал руку старухи и взял в ладони.

– Да, Мер… Бен. Мятежники все сожгли. Мой дом, земля Келлсов, в опасности. Я не могу ее потерять. Я не подведу отца.

Он говорил с зубовным скрежетом, но не знал, что битва уже выиграна за него. На его стороне, на стороне единобожников, было больше людей, больше оружия.

Свеча мами озарила его лицо. Темные спутанные волосы, ямочка на подбородке, ужасные кустистые брови, что затеняли глаза, казавшиеся ореховыми.

– Спасибо, мэм, мисс Бетти…

– И Долли. Я помогла!

– Ты куколка. Очень храбрая. Благодаря тебе миссис Бен теперь у друзей.

Мами указала на большой калебас с водой.

– Хватай-ка его, Долли. Принеси воды. Напоим ее.

Она назвала меня именем, которое мне нравилось, так что я мигом повиновалась.

Я подтащила большую тыкву к мами, и она перестала прижимать повязки к ранам миссис Бен. Ма поднесла руки к глазам старухи, словно защищая их от света.

Я замерла рядом, глядя, как выражение лица матери меняется с гневного на какое-то другое, на безразличное.

– Ты из Келлсов, соседей Кирвана, один из его пикни дем?

– Да, – не колеблясь ответил мужчина, который понимал ирландско-креольский говор мами, – один из детей Келлса, единственный сын.

– Не уходи. Ты еще не закончил. Ее нужно отнести на землю Келлсов. Мистеру Бену нужно знать.

– Мистер Бен умер. Сосед донес, что старик знает имя главаря мятежников. Они выстрелили бедняге в грудь, когда тот отказался его выдавать.

– Нет… – Мои глаза снова налились слезами. – Он тоже был хороший!

– Долли, дай Келлсу воды, потом ступай в свою комнату и побудь с Китти. Присмотри за ней. И сиди там.

Высокий мистер Келлс склонился над миссис Бен, надавливая ей на щеки.

Мами перехватила его руку.

– Хватит, мальчик. Это уже посмертная маска. Иди, Долли!

Я послушалась. Мне хотелось оказаться подальше. Всю свою храбрость я потратила, выбираясь из окна. И все зря. Печаль на лицах мистера Келлса и мами говорила об этом.

На пороге своей комнаты я повернулась последний раз посмотреть на миссис Бен. Ее застывшие глаза, красные слезы я никогда не забуду.

– Позвольте мне за нее помолиться. – Келлс сомкнул веки.

Я надеялась, он представляет миссис Бен улыбающейся, какой я видела ее неделю назад, когда тайком выбралась навестить старушку.

– Прости. Прости, мами.

Никто не услышал моей тихой мольбы, не поднял взгляда. Они плакали.

Я поспешила к себе в комнату и крепко обняла сестру, та звонко засопела, будто ласточка.

Я плакала так долго, что перестала видеть звезды. Я пригласила смерть расправить в нашей хижине крылья, будто бабочку или мотылька. И теперь не знала, как ее прогнать.

Монтсеррат, 1761. На руинах

Неделя ползла, будто жук-одноножка, медленно и мучительно. Все оставшиеся на плантации мужчины хоронили своих мертвецов или обрабатывали выжженные поля. Я выкапывала овощи на затоптанном огороде мами и переворачивала вилами черную почву в поисках ямса.

Лучше ли обстояли дела у Келлсов?

Долговязого мужчину по имени Козевельд после той ночи я больше не видела.

Ту-у-у, ту-у-у… Мистер Теллер, один из надсмотрщиков па, снова подудел в раковину.

– Закончим завтра, ребята! – Мордастый громила с огненно-рыжими волосами подбоченился, выставив пистолет. – Возвращайтесь к своим наделам, займитесь собственными хижинами. Утром снова приступим.

Но дом па был еще не готов.

Я мазнула рукой по стене хижины, грубая штукатурка обожгла пальцы. Им нужно восстановить крышу. Дом па – большая сова с огромными глазами-окнами, ставнями-перьями, длинными тонкими ногами-подпорками, что уберегают от паводков, – стоял пустым, будто на него обрушился очередной ураган.

Зачем па сюда возвращаться?

Мистер Теллер, положив руку на пистолет, смотрел, как мужчины уходят.

– А плантаторам все бы только бездельничать, – пробормотал он.

От злости мой голодный живот разболелся сильнее. Полежать бы на подстилке, да стоило закрыть глаза – как я видела миссис Бен. В брюхе заурчало. Найти удалось всего два клубня ямса. Два!

Кто-то собрал еду, которую вырастила мами.

Бах! Я вонзила вилы в землю. Пусть это послужит знаком.

В хижину я вошла со склоненной головой и пробралась мимо мами к себе. Там улеглась и принялась смотреть в окно на дом-сову, надеясь увидеть сияние звезд.

Младшая сестренка кашляла. Звук был сухим и царапающим.

Может, дать ей воды? Питья едва хватит до утра. Вряд ли мами позволит отойти от хижины, даже чтобы просто наполнить калебасы в источнике. Тонкие косички упали мне на лицо. Я хотела их поправить, спрятать под своим любимым красным льняным шарфом.

Красный не подходит для раскаяния.

Надо загладить вину. Печальнее, чем свист одинокой иволги, я вошла в большую комнату. Мами пела Китти, сидя на полу, совсем рядом с тем местом, где миссис Бен…

Кровь загудела в жилах. Я снова услышала выстрелы, увидела красные слезы старушки.

– Прости, мами. Прости, что привела к нам в дом смерть…

Ничего.

Ни слова.

Ни кивка.

Ничего.

Китти пискнула, словно запела маленькая тростниковая флейта. Неужели даже сестричка думает, что мне не жаль?

– Pickney no hear wah marmi say drink peppa warta lime an sarl…

Креольская песня мами рассказывала, как страдают малыши, что испили огненной горько-соленой воды.

– И ты будешь страдать, Долли, если не перестанешь. Я этого не хочу.

Моя ма знала кучу языков, в том числе старые – чви[11] и киконго[12], немного французский, который был распространен на Гренаде, немного ирландский нашего па. Эту смесь называли креольским. Ма подбирала слова в зависимости от того, кто ее слушал, но говорила она мало.

– Прости меня, мами.

Она опустила Китти на груду одеял и потеребила завязки своей желтой туники.

Красивые темные руки ма блестели от сладко пахнущей кокосовой помады собственного изготовления.

– Больно ты смелая, Долли. Твой па зовет тебя мишнях[13], по-ирландски значит «отважная». Я зову тебя миньшах[14] – козочка. Боюсь, упрямство в тебе – козлиное.

– Разве плохо быть смелой? Тот вождь, о котором ты пела, Куджо, разве он не был смелым? Разве он не был сильным?

– Истинный Куджо[15] был сильным. Вождь маронов[16] одолел всех и накормил многих. А вот лже-Куджо погибли мучительной смертью.

Мами выглядела очень усталой, хотя женщины еще не вернулись к работе. Им надлежало оставаться в безопасности, на плантации, в своих хижинах и на своих наделах.

– Куджо был мужчиной. Они не хотели, чтобы он был сильным. Они не позволят и тебе стать сильной.

Я была еще маленькой, но хотела большего.

– Я хочу поскорее вырасти. Я буду защищать тебя, пока па не вернется. Я хочу для нас всего! У меня есть мечты. Хорошие мечты. О домах – больших домах. Хорошей одежде и даже ботинках.

– Долли, тебе не позволят. Они найдут способ навредить тебе, забрать все, что у тебя есть, и тогда ты будешь благодарить их хотя бы за то, что тебе не больно.

Мами натерла локти помадой, которую держала в зеленом калебасе. Ее кожа сияла в отблесках свечи.

– Не хочу боли ни для тебя, ни для Китти. Прими то, что у нас есть. Терпи горечь молча. Таков путь. – Она махнула мне. Я подошла, будто ма указала скипетром. – Я умерла, чтоб ты могла жить. Так пусть мои страдания не будут напрасны.

О чем это она? Мами была жива – сидела передо мной, говорила, дышала. Я бросилась к ней, вцепилась в нее и зарылась в ее объятия. Я не могла. Не в силах была разжать руки. От испуга сердце лихорадочно прыгало, как пьяный дурак на празднике.

– Не уходи, мами. Прости! Я исправлюсь. Что угодно прикажи!

Она пригладила мои кудряшки, зажав растрепанные косички в кулаке.

– Я не говорю, что это правильно. Подрастешь, сама поймешь. Все женщины понимают.

– Не уходи, мами! Не засыпай, как миссис Бен. Не надо! Мами!

– Твой отец меня не отпустит, но он не продаст моих дочерей, как мой собственный па. Так что никто никуда не уйдет. – Она усадила меня к себе на колени и принялась расплетать мои волосы. – Тот мир снова зовет тебя. Я буду просить, чтоб масса Кирван вас освободил. Если вы, девочки, будете свободными, то и я снова смогу жить… Даже если останусь рабыней Кирвана.

Ее тяжелые слова, казалось, душили меня. Голос мами был пропитан влагой, словно дождь во время урагана. Я схватила ее за шею, точно боялась утонуть.

– Мами, ты скажи па, что скучаешь по нему. Может, тогда он останется?

Ма широко распахнула глаза. Серые и карие кольца, что окружали зрачки, горели пламенем.

– Что бы ты понимала, Долли! Придумала себе сказку о том, как устроен мир. Хотела бы я, чтобы так все и было. Но все иначе.

Я коснулась ее лица, с таким же носом, как у меня, и такими же глубоко посаженными глазами, но рот был другой, да и волосы у меня были тонкими как пух. Это досталось мне от па.

– Па с нами хорошо обращается, лучше, чем с остальными. У тебя самая большая хижина. Она ближе всего к его дому-сове. Но почему…

– Долли, ты поймешь, как мал наш мир. Я за тебя боюсь.

Я обняла маму и позволила ей залить слезами всю мою тунику; она впервые подпустила меня так близко к своей душе. Показала свое убежище, где скрывалась. Теперь я знала – если ее лицо становится отрешенным, она падает в колодец боли.

В горле моем зазвенела музыка. Та мелодия, которую ма мурлыкала мне и Китти. Прошла целая вечность, но эта бессловесная песня утешила меня, утешила нас. Рыдания стихли.

Я хотела однажды вырасти большой. Молилась, чтоб я смогла забрать мами и Китти и показать им мир, большой мир па. Мы отправимся за море вслед за звездами. Я должна доказать, что часть этого большого мира принадлежит нам.

– Я подарю нам свои мечты…

Мами плотно сжала губы. Пухлые, розово-коричневые, они сжались, точно нераспустившийся бутон.

– Se wowo ahoto a, nna woye ahoto ni — только если ты свободен, лишь тогда ты существуешь. – Она повторяла это вновь и вновь.

Слова громом отзывались в моей душе. Я запоминала их, набиралась их жара, чтобы покинуть нашу хижину, наши наделы, плантацию па.

Бам, бам, бам!

Дверь хижины задрожала.

– Нет, нет! – Хватит насилия. Хватит мятежей. – Уходите!

– Тише, Долли, т-ш-ш…

Мы были беззащитны. Молитвы и клятвы оказались бессильны. Мамины вилы я оставила снаружи, в пустом саду. Мы беспомощны. Я обняла мать и сестру, готовясь их защищать и умереть за них.

Монтсеррат, 1761. Возвращение

Дверь хижины распахнулась.

На пороге стоял па.

Высокий, с большими руками, выглядывающими из рукавов кафтана, длинными черными волосами.

– Бетти, как ты и девочки, целы?

Мами уставилась на него, не произнося ни слова.

– Что ж, гляжу, целы. Я так боялся, что мятежники вам навредят.

Ирландский говор отца звенел от радости. И я была счастлива. Па здесь! Моя душа ликовала. Глядя из окна на звезды, я молилась, чтоб он вернулся домой.

Мое тело обмякло. Мертвая хватка, которой я цеплялась за плечи мами, ослабла. Однако глаза ма безмолвно велели мне не шевелиться и даже не дышать.

– Бетти, ты плакала? Ты здорова? А Долли? – Он махнул на меня рукой, будто это могло отцепить меня от колен мами. – Должно быть, вы ужасно потрясены. Напуганы дикарями. Я все улажу.

Пинком он сшиб решетку, вошел в хижину и захлопнул дверь. Поставил длинноствольное ружье у стены, сбросил черный кафтан прямо на пол. Потом простер вперед руки, тяжело дыша, будто бежал с самого берега. От него тянуло соленым морем. А может, и ромом.

– Соскочил прямо с лодки. Хотел побыстрее своими глазами увидеть, как дела на плантации Кирван. И убедиться, что вас не тронули. Ох, Бетти, не знаю, что бы я сделал…

– Миссис Бен мертва. И ее муж. Их могли убить мятежники. Могли убить надсмотрщики, или стариков застрелил кто-то из твоих друзей – плантаторов.

Па поджал губы. Он подошел к нам и взял мою сестру из колыбели.

– Какая милашка. Ты ж моя Китти!

Баюкая ее, он пробормотал что-то на ирландском, которому меня учил, но слишком быстро – не разобрать.

Потом положил сестру и повернулся ко мне.

– Долли, моя умница-красавица Долли… Тоже будешь меня бояться?

Мами не пошевелилась, но ее железные пальцы разжались, хватка ослабла.

– Иди же, Долли. Поздоровайся с па.

Мне нужно было выбрать между любимым отцом и женщиной, которая жертвовала собой ради меня каждый день; я не шелохнулась и затаила дыхание. Па подтянул серые бриджи, опустился на колени и так пополз к нам.

– Что стряслось? Долли испугалась стрельбы?

Мами встала и скользнула меж нами. Подол ее яркой юбки развевался у потухшего горшка с углем. Резко запахло мятой, с помощью которой она прогоняла муравьев – насекомых влекла кровь на том месте, где умерла миссис Бен. Если я не буду шевелиться, вонь меня задушит. Ма работала в этой ужасной лечебнице и потому знала, как навести порядок.

– Ты выпил, масса Кирван?

– Нет! – Па отпрянул. – Немного. Ты же знаешь, я никогда не обижу Долли или Китти. И тебя. Ты же моя Бетти, моя единственная.

Он повернулся ко мне. Дыхание его отдавало чем-то крепким и жгучим.

– А ты моя Долли. Хорошенькая куколка. Такой черной куколки я никогда не видел.

Он вскочил, чуть не упав, и начал приплясывать вокруг мами, а потом заключил ее в объятия.

– И ты, Бетти! Я скучал по тебе, женщина.

Все как в старые добрые времена: па был таким, пока не уехал, но с тех пор прошло много месяцев. Почему он всегда уезжает?

Па стащил треуголку, взъерошив буйную шевелюру.

– Бетти, вас с девочками никто не тронул? После мятежа с вами все в порядке?

– После трех мятежей. Их было три с тех пор, как ты уехал. Три. – Ма отошла от него и взяла на руки Китти. – Она успела вырасти. И Долли тоже. Почему ты вернулся только сейчас?

Па с неуверенным и грустным видом принялся мять край треуголки.

– Долгая война с Францией, Британия установила блокаду. Суда не пропускают. И обыскивают, – а когда находят, к чему прицепиться в бумагах, то конфискуют товар. Вот что случилось с первой партией груза.

Он легко бросил мне свою треуголку, положил руки на бедра ма и склонился через ее плечо посмотреть на Китти.

– Я приехал сразу же, как только сумел. Я бы тоже поучаствовал в подавлении мятежа.

– Стрелял бы в мужчин и женщин, которые хотят свободы? – резко спросила мами, голос ее уже не напоминал негромкое мелодичное пение колибри. Сегодня она не хотела быть голубем мира.

Па зажег масляную лампу, которую подарил мами, но та ей редко пользовалась.

– Бетти, сам правитель Монтсеррата – губернатор – велел плантаторам присоединиться к ополчению. Разве у меня был выбор? Вся власть у британцев. Они ненавидят нас, ирландцев. И Британия побеждает в войне против Франции. – Он почесал голову. – Похоже, британцы наконец захватят Мартинику. Они постоянно нападают. Если они победят, я потеряю все.

– Всегда есть выбор, масса Кирван, всегда.

Я сжимала треуголку па, поглаживая коричневый войлок. От нее пахло лаймом и солью. Может, это участь пикни дем – непослушного ребенка, такого, как я, который разрывался между матерью и отцом? Потом я поняла, что мами очень обижена.

– Па, скажи «прости»! Скажи мами, что заботишься о нас, скажи, как сильно скучал!

– Да, все так. Я скучал. Ты и сама знаешь, Бетти!

– Кирван, почему ты не идешь домой? Приходи в другой день.

– Какой вздор. – Он подхватил меня и поднял в воздух, покачивая. Треуголка упала, и тогда па поставил меня на пол. Покручивая пуговицу на рубашке, он уставился на мою мать. – Бетти, нам надо поговорить. Мне нужно многое тебе сказать.

Он потрепал меня по голове, развернул и подтолкнул в сторону моей комнаты, потом взял мами за руку.

– Я скучал по тебе.

Лицо ее закаменело. Глаза и губы ничего не выражали. Она ушла в себя, глубоко туда, где хранила секреты.

Я подергала отца за куртку.

– Скажи, что останешься и все исправишь.

Отец кивнул и поцеловал пальцы ма.

– Торговая поездка была нелегкой. Много бочек солонины пропало, много бочек сахара… Потом я вернулся на Монтсеррат, а тут мятеж. Они сожгли почти все поместье Кирван.

Мами прищурилась. Она уже не смотрела отстраненно, в глазах полыхало пламя.

– Рабы хотят свободы, масса Кирван, как вы хотите свободы от британцев. Наши девочки должны быть свободными.

Он снова обхватил мать за талию.

– Бетти, клянусь могилой моей мами, я позабочусь о девочках. В нужный час я дам им свободу, но сначала требуется исправить метрики. Туиты пригласили священника. Использовали деньги и связи, чтобы раздобыть католика. Возможно, служба пройдет тайно, но записи будут сделаны до того, как британцы заставят всех принять англиканскую веру.

Туиты были нашими соседями, богатыми соседями. Может, даже богаче Келлсов. Китти расхныкалась, и ма бросилась к ней, отойдя от папы.

– Бетти, бумаги девочек благословит сам папа римский. Ты говорила, что этого желаешь. Я выполнил твою волю. Все узнают, что Долли и Китти мои. Что они Кирван – моя кровь.

Мами заморгала, затем протянула ему руку.

– Ты правда собираешься это сделать?

– Да, ради наших девочек. – Он взял ее за руку и приложил ладонь ма к своей груди. – Пойдем, детка. Я соскучился. – Па поцеловал мами в шею. – Я всегда по тебе скучаю.

Она взяла Китти и отвела меня ко мне в комнату, потом уложила сестренку на мою подстилку.

– Присмотри за ней.

И закрыла за собой дверь.

Я услышала, как ее сандалии и сапоги па направляются к ней в комнату.

Я уселась на подстилку рядом с сестрой. Та заворочалась и положила маленькую ладошку мне на руку. Теплое личико прижалось к моей ноге, потом Китти стала посапывать все тише и тише, но ее сопение не заглушало моих мыслей. Я улеглась и принялась подсчитывать: сколько раз ма не сказала, что любит папу. Тот тоже ничего такого не говорил.

Зачем исправлять метрики?

Я и так папина. Разве бумаги это изменят?

Может, тогда брат Николас перестанет меня дразнить. Когда он в последний раз приезжал на Монтсеррат, был не очень-то добр ко мне.

Если мы все поладим, если мами и па станут жить дружно, может, мы тоже будем жить в доме-сове…

Когда я вырасту, больше не лягу спать голодная. На моей плантации хватит еды на всех.

Над папиным домом – самые яркие звезды. У меня будет много денег, чтобы его отремонтировать, и тогда па не придется уезжать.

Я закрыла глаза и изо всех сил постаралась ничего не видеть, но во снах меня поджидала миссис Бен. Больше сладостей у нее для меня не было, только тот ужасный взгляд, который ничто не могло изменить.

Монтсеррат, 1763. Осознание

Упрямо глядя направо, на ту сторону плантации па, где ютились хижины и делянки рабов, я изо всех сил держалась за стенку повозки. Борта были шаткие, шершавые на ощупь, но я только крепче впивалась ногтями в дерево, лишь бы не опозорить па и не дать сводному брату очередной повод меня выбранить. Он так издевался надо мной сегодня. Ему не хотелось, чтобы я ехала с ними.

Па крепко сжимал поводья и поглядывал на меня через плечо. Он улыбался – широко, вздергивая губу к крючковатому носу, который, к счастью, мне от него не достался. Спасибо, мами.

– Долли, Николас! Скоро поедем по городу. А потом на вершину земель Кирван. Вы оба должны это увидеть.

Повозка катилась вперед, трясясь и содрогаясь, пересекала овраги на грунтовке. И я тряслась вместе с ней.

– Чертово лох, – пробормотал па. То было чудное ирландское название озера. Ох и хотелось же мне выучиться языку его предков, а значит, моих. Я пыталась подражать па, верно произносить слова, хотела понимать, о чем говорят плантаторы, когда поблизости солдаты в красной форме.

– Держись, мелкая д… чертовка!

Я резко повернулась к Николасу.

Он сидел на другой стороне повозки и ухмылялся. Брат прошептал не «чертовка», а более грубое слово – «дерьмовка», которое с ним рифмовалось. Произнес богохульство голосом, что жег, точно адское пламя. Если бы я проделала подобное – ма отхлестала бы меня веткой. Но его ма уже умерла. Она никогда не бывала на Монтсеррате. Сначала я жалела сводного брата, но потом он принялся меня изводить, и я перестала.

Мне было семь, ему десять, он изнемогал от жары в пыльном коричневом сюртуке и широкополой соломенной шляпе, что прикрывала его рыжевато-каштановые волосы. Тень от шляпы падала на серо-зеленые глаза и такой же ужасный крючковатый нос, как у па.

Мне хотелось ему нравиться.

Но он меня не любил.

И с каждым днем чуть больше это показывал. Когда па не слышал, Николас шептал ужасные вещи, грязно шутил о цвете моей кожи – будто я до черноты поджарилась на солнце. Не хватает только смолы и перьев, говорил он с усмешкой.

Но это не самое плохое.

Его губы извергали ложь: что па не был моим па, эти слова пронзали мои кишки насквозь. Не питать ненависти к Николасу было тяжело. Брат хотел, чтоб мне не досталось ни капли отцовской любви.

Священник, который исправил наши бумаги и записал нас с Китти как мулаток, дочерей па, проповедовал о прощении и мире.

Почему Николас не мог унять свою ненависть? Он видел священника. Был на службе в лесу, как и все остальные.

– Хочешь упасть, Долли? – Он сжал губы, будто собирался в меня плюнуть. – Твоя мать знает, как пасть низко. Все шлюхи знают!

Как бы так треснуть его, да не попасть в беду? На белой коже останется синяк, а меня закуют в колодки. Бить белых цветным нельзя, неважно, каких они кровей.

– Николас, о чем ты там говоришь Долли?

– Что ей здесь не место! – огрызнулся тот. – Па, надо вернуть ее твоей шлюхе, Бетти.

– А ну, умолкни, Николас. Ты еще не такой взрослый, могу и кнутом отходить.

– Моя мать не так давно умерла, а ты…

– Николас! – Па остановил повозку у обочины и поднялся с места. Тень большого мужчины легла на нас. – Николас, не говори так. Бетти не такая, как все, Бетти…

– Твоя собственность, отец. Ты купил ее у работорговца на Гренаде.

Па редко сердился, но от этих слов на шее у него вздулись вены.

– Это мои дела. Придержи язык.

– Да, сэр. – Брат сдулся и повесил голову.

– То-то же, – сказал па и плюхнулся на сиденье.

Повозка тронулась. Я отвела взгляд от брата, в горле застрял комок. Николасу не нравилась мами. Как и многим. Женщины у водоема часто подтрунивали над ней. Моя ма – любимица отца, и она ничего не могла с этим поделать. Наверное, он ее обожал. Утром отец подарил ей много отрезов ткани, у нее был лучший надел на плантации. Но услыхав, что Николас страдал, потеряв маму, – у меня-то она была, – я чуточку лучше поняла, почему он так меня ненавидит.

Ветерок, что всегда дует с моря, холодил мое разгоряченное липкое тело. Солнце стояло высоко в зените. Но лишь когда мы вновь поднялись на холмы, ветерок ослабил жару.

Николас усмехнулся и отряхнул с сюртука песок.

Почему мы с ним как солнце и ветер – всегда должны сражаться?

Еще несколько ухабов, и повозка покатилась по городской мостовой. На рыночной площади собирались мужчины. Зловещее место в центре города приковывало их внимание.

Но я смотрела на холмы, любовалась крышами домов, разбросанных там и сям. Одни покрывала коричневая солома, другие – красная черепица, третьи – пальмовые листья. Лучше было смотреть куда угодно, только не на рынок.

– Не хочешь сплясать на помосте джигу, Долли? Ирландскую джигу. Солдаты на дух не выносят ирландских католиков, прям как черномазых.

Гадости Николас произносил шепотом, но смеялся довольно громко.

– Сынок, что ты там говоришь? Я люблю шутки!

Брат сконфуженно глянул на меня, умоляя молчать.

Пока мой благородный порыв не улетучился, я отвернулась посмотреть на каменные ступени здания правительства.

– Ничего, Николас? Я так и думал. – Улыбка па увяла.

Со ступенек здания сбежал солдат в красной форме, вскочил прямо на помост, размахивая листом пергамента, и поднес руку ко рту.

– Война окончена! Семь лет сражений с Францией закончились! Британия победила!

Толпа возликовала.

– Французы проиграли! Слава королю Георгу!

Па тоже похлопал, даже вскинул кулак в знак согласия, но вид у него был совсем не счастливый. Я помнила, как он лучился радостью, когда качал меня на руках. Вот как выглядело счастье.