Второй брак Наполеона. Упадок союза

Тщетно Отто старается ослепить легкомысленное общество блестящим образом жизни. Тщетно этот простой и серьезный человек, этот строгий протестант, насилует свои вкусы и привычки, чтобы казаться изящным – поклонником пышности и блеска. Он только попусту бросает деньги. Напрасно делает он приемы, украшает свой дом и напрягает, воображение, предлагая венцам постоянно новые и разнообразные развлечения. Его балы посещают, как театральные зрелища, но относятся к ним с пренебрежительным любопытством, самого же его почти не принимают и совершенно не допускают в интимный кружок. При всякой его попытке теснее сблизиться с кем-нибудь, его с первого же шага осаживают холодно-любезными, но уклончивыми фразами. Гордая венская аристократия, которую перенесенные невзгоды вынуждают жить в согласии с агентом Бонапарта, не пропускает случая дать ему почувствовать, что он не принадлежит к их кругу и должен держаться на приличном расстоянии. Таким образом, наш посол лишен тех ценных средств собирать сведения и следить за общественными течениями, какие дает, в распоряжение хорошо поставленного посланника постоянное вращение в свете: у него нет руководящей нити. “Тяжело сознаться, – пишет родственник Шампаньи, – что пройдет еще много лет, прежде чем французский посланник в Вене будет в состоянии найти в обществе такой источник сведений, когда одно подхваченное слово, как молния, осеняет такой трезвый и проницательный ум, как граф Отто. Я даже думаю, что, может быть, и политический союз не изменит поведения независимого общества, мало расположенного примкнуть к новой политической системе своего государя”. Далее он высказывает, что подобный оппозиции нельзя объяснить ни кастовыми предрассудками, ни горькими воспоминаниями о прошлом. Он думает, что австрийские салоны повинуются иностранному лозунгу; что причиной всему проживающие в Вене русские. Он говорит, что Разумовский и его партия отстраняют всех от нашего посланника, что именно они, а никто другой, исключают его из общества и держат на необитаемом острове.

Дерзость этих людей не знает границ, с тех пор как они подметили, что император Александр не держится по-прежнему за избранную им политическую систему и мало-помалу возвращается к их идеям. Они до скандального открыто сторонятся от всех, кто имеет дело с Францией. “Они избегают меня, – пишет Отто, – точно между нашими правительствами война”.[522] Они осуждают и дискредитируют официального представителя царя за то, что тот внешне поддерживает дружеские отношения с французской миссией. В глазах света настоящий посланник России – не граф Шувалов, а все еще граф Андрей Разумовский. Невзирая на то, что граф Разумовский уже несколько лет устранен от должности посла, он сохраняет в обществе права своего прежнего высокого положения и пользуется им, как никто из его предшественников. Приобретенные им в стране многочисленные связи, надменная и властная манера держать себя, громадное состояние, которое он тратит по-царски, просвещенное покровительство, оказываемое им искусствам, в особенности столь любимой венцами музыке, расточительная и порою филантропическая щедрость, – все это, вплоть до громадных долгов включительно, которые австрийский император имел слабость несколько раз заплатить, способствует усилению его престижа. В Вене привыкли к тому, что он всюду является в полном блеске и везде занимает первое место. Это всем известный, всем близкий, почти необходимый человек, и столица Габбсбургов в благодарность за все, чем она обязана его присутствию, вознаграждает его популярностью. Его дворец сделался одним из лучших украшений города; это музей образцовых произведений, приманка для иностранцев. Чтобы расширить его и придать ему более красивый вид, он скупил поблизости всю недвижимость. Он соединил его с Пратером мостом, который построил на Дунае на свои собственные средства; преобразил целый квартал, оживил его и оставил ему свое имя.[523] Его балы обращают на себя всеобщее внимание; на них собирается все наиболее выдающееся и интересное. Здесь можно встретить Шлягеля, послушать Бетховена. Его привычка делать все на широкую ногу, его искусство устраивать вечера, придумывать развлечения; наконец, та жизнь, то веселье, которое он распространяет вокруг себя, составляя резкий контраст с тихою жизнью двора, делают из него истинного короля Вены, и когда Разумовский объявляет, что он наш первый противник и главный враг Франции, в его лице поднимается против нас не призрачная сила.[524]

В открытой против нас кампании главным помощником Разумовского была женщина, княгиня Багратион. Княгиня на деле играла в политике ту роль, о которой в то время мечтали многие русские дамы высшего света и в которой после нее подвизались и другие дамы. Некоторые из деятелей нашего времени могли еще видеть ее на склоне ее жизни и познакомиться с этой светской и дипломатической знаменитостью. Но они видели ее в то время, когда она уже пережила самое себя и являлась чуть ли не единственной представительницей того типа, который играл такую роль в дни ее молодости и ее подвигов. Она и в старости упорно держалась былых традиций и обычаев, оставаясь верной воздушным нарядам, жеманным манерам и томным позам, которые так нравились в начале XIX столетия. В 1810 г. у нее был первый салон в Вене. В отсутствие мужа, который никогда не показывался на ее приемах, она собирала у себя своих приверженцев, обожателей и поклонников. В этом кружке избранников, куда не допускался ни один непосвященный, составлялось мнение и задавался тон; безапелляционно решалось, какого рода отношения считать допустимыми, с кем можно видеться и кого нужно избегать. Тут и было постановлено, что французское посольство не принадлежит к обществу хорошего тона, что слишком часто бывать в нем – значит манкировать принципами и правилами приличия, и все подчинялись этому приговору не столько из убеждения, сколько ради моды, из боязни людского мнения, порицания или насмешек. “Каждого, кого бы увидали в интимном обществе французского посланника, – писал Отто, – подняли бы на смех”.[525]

В салонах княгини и ее соотечественников выковывалось и другое оружие антифранцузской пропаганды. Отсюда при всяком удобном случае выпускаются ложные известия и изумительные слухи, вызывающие страшный переполох в городе.[526] Тут составлялись заговоры против лиц, стоявших у власти; здесь зарождались оппозиционные страсти, которые, постепенно захватывая все слои общества, вызывали неизвестные доселе вольнодумные разговоры и давали Отто повод говорить присущим ему поучительным тоном: “Дух анархии, изгнанный из общественных клубов, нашел убежище при дворах”.[527] В результате, горсть русских галлофобов заняла в Австрии положение влиятельной партии. По словам наших агентов, она-то и есть постоянная причина беспорядков и смут. Да и сверх того, постоянное присутствие среди этих крамольников официального агента, облеченного его правительством известными полномочиями, т. е., Алопеуса, этого устроившего свою резиденцию в Вене, аккредитованного при неаполитанском дворе посланника поощряет интригу и служит источником ее силы, придавая ей как бы официальный характер и санкцию царя.

Между тем, Алопеус перестал даже и говорить о своем отъезде в Италию. Он дает понять, что ему хорошо живется в Вене, что он желает продлить в ней свое пребывание, и преспокойно остается в столице Австрии. Правда, его доступ к должностным лицам очень ограничен, его влияние на правительство, по всей вероятности, ничтожно; он даже состоит под надзором полиции, и все-таки он вместе с Разумовским в корне “развращает дух общества”. К тому же, он непрерывно получает подкрепление; они стекаются к нему со всех сторон. В разгар летнего сезона наши агенты в Вене доносят о постоянном приливе и отливе странствующих иностранцев. Это большею частью русские. Некоторые из них, например Строганов и Новосельцев, известны своими близкими отношениями к императору Александру и ненавистью к Франции. Проездом на воды в Германию и при возвращении оттуда они останавливаются в Вене ради того, чтобы оказать поддержку проживающим в Австрии соотечественникам и проявить зловредное влияние в стране, где навязывается борьба между союзниками Тильзита. С каждым курьером Наполеон получает донесение о деяниях этих смелых партизан, этих непримиримых врагов, которые в течение десяти лет подкапываются под его славу. И кого же он видит среди них в первом ряду? Кого узнает он? Своего брата-корсиканца, своего заклятого врага Поццо ди Борго, одно имя которого вызывает в нем горькие воспоминания и бешеную злобу! Поццо открыто появляется в Вене; он разгуливает там в мундире русского офицера, в эполетах полковника, состоящего на личной службе царя, и, под прикрытием своего звания, безнаказанно возобновляет борьбу с нами. Очевидно, что Россия снова вручила ему полномочия и делает его орудием своей интриги; что после временного устранения от дел император Александр вновь призвал его к деятельности.

При этом зрелище, до глубины души оскорбляющем Наполеона, он не выдерживает и решается на суровые меры. Так как Россия не умеет, или, вернее, не хочет обуздать перешедшее всякие пределы дозволенного усердие своих подданных и агентов, то он сам учинит над ними суд и расправу. Он требует от австрийского кабинета выдачи Поццо, давая понять, что готов удовольствоваться его изгнанием.[528] Он хочет гнать своего врага отовсюду и не давать ему пристанища на земле.

Он решает, что следует предупредить царя о предъявленном требовании, и, кстати, хочет дать почувствовать Александру, что приличие требует, чтобы он выразил порицание Разумовскому, отозвал бы его в Россию И запретил ему выезжать за границу. Он не хочет излагать этого в форме требования и думает ограничиться достаточно ясно выраженным желанием. Исходя из этого, он и дает Шампаньи канву для депеши Коленкуру. Просмотрев ее, дважды переделав, исправив, прибавив к ней целые параграфы, он придает ей отпечаток своей мысли и своего стиля. Когда в депеше употребляются по адресу Поццо крайне оскорбительные выражения, когда в ней высказывается удивление, что он носит мундир дружественного монарха, чувствуется, что это собственные слова императора. “Странно, – говорится в депеше, – что Россия жалует чинами и званиями сторонников Англии, с которой она ведет войну, я даже общепризнанного врага императора, своего союзника”. Что же касается “Разумовского”, говорится в ней далее, то он снова начинает разыгрывать в Вене свою старую роль… Вена успокоилась бы, при дворе исчезли бы интриги, население Австрии не тревожилось бы в чаяниях новой войны, если бы партия, непрестанно говорящая о готовящейся войне, ибо желает таковой, лишилась своего вождя. Отозванием Разумовского и запрещением ему выезжать из своих поместий русский император дал бы доказательство своей дружбы и доброжелательства к императору, нашему повелителю, (равно как и к императору австрийскому. Разумовский – его подданный, был его послом, обязан императорской фамилии своим колоссальным состоянием, и, несмотря на все это, пользуется выгодами своего положения только для того, чтобы интриговать против своего собственного государя, против приютившего его императора и, помимо всего этого, открыто объявляет себя другом врагов континента. Столь наглое поведение есть оскорбление Величества; оно должно быть обуздано. Милостивый государь, нужно настоять на отозвании Разумовского, не делая, однако, этого предметом официального требования. Русский император должен прибегнуть к этой мере в интересах своего собственного достоинства и своего сана, которому изо дня в день наносится оскорбление предерзостным поведением одного из его подданных”.[529]

Вместо того, чтобы получить удовлетворение за Разумовского и его единомышленников, Наполеон узнает о новом деянии этих агитаторов. Не довольствуясь уже войной на словах, они доходят до враждебных поступков и только что проявили себя посягательством на международное право. Персидский посланник, направленный к Наполеону шахом Фет-Али, при возвращении на родину проезжал через Вену. Его сопровождала получившая назначение в Тегеран французская миссия под начальством Утрея. Она состояла из довольно большого количества лиц и везла с собой документы государственного значения. Русские, проживавшие в Вене, т. е. на пути лиц, сопровождавших дипломатическую миссию, подкараулили ее. Князь Багратион, муж княгини, появился в Вене как будто только для того, чтобы подкупить одного из причисленных к миссии переводчиков. Он уговорил его перейти на русскую службу и бежать в главную квартиру фельдмаршала Каменского на Дунае, захватив с собой все бумаги, касавшиеся переписки между французским и персидским правительствами. Если бы, благодаря стараниям нашего консула, беглец не был пойман в Бухаресте, эти важные бумаги попали бы в руки русских и были бы для них истинной находкой.

На этот раз Наполеон приносит жалобу официальным порядком. Он приказывает передать Куракину ноту. Интересен черновик этой бумаги. По изложении в проекте ноты фактов, герцог Кадорский затруднился вывести из них заключение, т. е., что Россия должна не только наказать Багратиона, но, сверх того, в качестве предполагаемого сообщника покушения отозвать Разумовского и водворить его в его поместьях. Прежде, чем приступить непосредственно к делу, министр счел нужным обставить его длинными подготовительными фразами. Он сделал это красноречиво и изящным слогом. При чтении проекта Наполеон находит подобное многословие излишним. Взяв перо, он вычеркивает целые фразы и вместо них то тут, то там своим жестким и неразборчивым почерком набрасывает на бумагу какое-нибудь одно слово. Перечитав абзац, он находит его все-таки слишком слабым и растянутым, зачеркивает все целиком и заменяет министерское многословие несколькими надменными и сильными строками. “Мне предписано, – приказывает он сказать посланнику, – принести жалобу на князя Багратиона и просить справедливого возмездия за поведение, столь противоречащее воле русского правительства. По поводу этого я должен просить Ваше Превосходительство довести до сведения вашего правительства, что в Вене обосновалось преступное сообщество из русских и иностранцев, состоявших и, по их словам, и по сие время числящихся на службе России. Эти господа объявляют себя друзьями англичан; они выступают в роли врагов мира и спокойствия на континенте, в роли подстрекателей к континентальной войне, факелы которой они стараются снова зажечь. Им дважды удалось вызвать войну, и теперь еще война остается очевидной целью их святотатственных усилий и подлых интриг. Во главе этого сообщества стоит бывший русский посланник в Вене граф Разумовский. Русский император сделает дело, приятное французскому правительству, отозвав из Вены этих господ и водворив их в их поместьях. Франция могла бы потребовать удовлетворения от Вены, если бы эти иностранцы не находились под защитой своих званий русских офицеров и чиновников. У Франции, Австрии и даже у самого русского императора нет больших врагов, как эти интриганы”.[530]

Не останавливаясь долее на событиях в Вене, на этих проявлениях злого умысла, корень которых находился в другом месте, Наполеон возымел желание объясниться с Россией в широком значении этого слова и разобрать свои отношения к ней во всей их совокупности. Дабы иметь возможность высказываться более свободно и откровенно, он желал бы объясниться не на бумаге, а на словах. Он хочет основательнейшим образом разобрать все вопросы, которые нарушили согласие и могут скомпрометировать мир. Он думает, что может доказать, что по каждому из этих вопросов Россия жалуется и беспокоится напрасно, что ее жалобы плохо обоснованы; что она их придумывает и что такой образ действий дает повод к законным подозрениям. Он хочет внушить ей, что, вызывая разрыв, навлекая на себя грозу, которая не так давно миновала ее, она ставит на карту свое достоинство великой державы, свое положение в Европе. Еще раз он считает нужным прибегнуть к угрозе, привести Россию в трепет и уныние. На булавочные уколы он хочет ответить ударами дубины.

При нем состоял представитель России; но это не был аккредитованный, вечно больной, не вполне оправившийся после ужасного события посланник. Незадолго до этого Куракин, не являясь ко двору, отбыл на поправку за город в замок Клиши, куда приказал торжественно перенести себя, при обстановке, пригодной только для того, чтобы выставить в смешном виде даже постигшее его несчастье.[531] То был брат посла, князь Алексей Куракин, присланный царем для передачи его поздравлений по случаю брака и не получивший еще от Наполеона разрешения вернуться обратно. В сущности, единственной заботой князя было весело пожить, насладиться всевозможными удовольствиями Парижа и удовлетворить свое праздное любопытство. Не подражая поведению дурного чрезвычайного посла, не беря примера с Меттерниха, он и не думал воспользоваться своей блестящей миссией, чтобы повлиять на ход дел. Он жил на положении путешественника, не делал никаких приемов, не сумел завязать полезных знакомств, и обычно вращался в подозрительной компании. В донесениях полиции много говорилось о нем; в них подробно рассказывалось о его ночных прогулках в Пале-Рояль, о его восхищении этим учреждением, – восхищении немного наивном среди увеселений и соблазнов Парижа. Все это не могло дать особенно высокого понятия о его вкусах и способностях. Все равно! В распоряжении Наполеона нет другого человека. Поэтому он не прочь воспользоваться им, чтобы довести до Петербурга слова, которые, быть может, удержат императора Александра на наклонной плоскости, по которой тот скользит; может быть, они властно напомнят ему об обязанностях, налагаемых союзом.

Однажды, когда Алексей Куракин явился на выход императора в Сен-Клу, он подозвал его и, отпустив других, завел с ним длинный разговор, или, точнее сказать, горячий монолог. Он горячо обвиняет русское правительство и, в частности, Румянцева. Из слов его видно, что его преследуют, что у него не выходят из ума ни прежние жалобы Румянцева, ни недавние его намеки. Он говорит, что ничего не понимает в этих каждодневных жалобах, смешных по содержанию, несправедливых по духу, что во всем виноват французский посланник в России: он не должен допускать ничего подобного; что с первого же слова он должен был оборвать канцлера и не терпеть такого тона, “Коленкур говорит вам только любезности, – сказал император; это портит Румянцева”.[532] Но что касается его лично, он не намерен далее выносить его бестактных замечаний; что подобные замечания предполагают превосходство, которого он ни за кем не признает; что, очевидно, Россия забывает то положение, в каком она была во время Тильзита, забывает, из какой пропасти вытащил ее великодушный победитель и какими обещаниями она откупилась. Не замышляет ли она отречься от своих обязательств? – продолжал император. Глядя, как она, без всякой видимой причины, ухитряется создавать предлоги к неудовольствию и ссоре, он может подумать это.

Какой вопрос может разъединять их? Что стоит между ними? Восток? – В эрфуртском договоре все предусмотрено, все точно обозначено, в нем разрешено, русским отнести свои границы до русла Дуная, ни на один дюйм не переходя за середину реки, и, конечно, не из-за этого ясно изложенного и, к тому же, никем не оспариваемого текста, мог возникнуть законный повод к жалобам и ссоре.

Правда, остается нерешенным вопрос о Польше – этот вечный источник трения и всякого рода недоразумений. Здесь Наполеон напоминает, что он предлагал все гарантии, каких только можно желать. С помощью своих обычных доводов он доказывает Куракину эту бесспорную истину и заставляет его согласиться с ним. Он вкратце повторяет причины, заставившие его отказаться от ничем не оправдываемой формулы и оборвать дальнейшее обсуждение вопроса, и, намекая на разделы– это преступное деяние, бессильной зрительницей которого была незадолго до этого Франция и которое теперь хотели заставить его санкционировать, он с дрожью в голосе кидает своему собеседнику следующие слова: “Раздел Польши – позор Франции. Из дружбы к императору Александру я не касался этого пятна, но я не хочу брать на самого себя, санкционируя его таким способом, который приведет в негодование Францию я оттолкнет от меня поляков. Франция не считает дело Польши своим делом. Французская кровь не прольется за Польшу; но и против этой несчастной нации не будет! пролита наша кровь. Согласиться на такое обязательство, или иное, имеющее такое же значение, было бы делом чересчур унизительным для меня. Я не хотел расширения герцогства Варшавского, но я не мог отнять от поляков того, что они сами завоевали. Если бы для вступления в поход Россия не выжидала моего вступления в Вену, она сама могла бы занять Галицию, я тогда Галиция не досталась бы герцогству Варшавскому; это входило и в мою политику, и в мой план кампании. Следовательно, расширение герцогства Варшавского было плодом нерешительной политики Румянцева. Я имел право жаловаться на медлительность русских войск, однако я этого не сделал. Зачем же жалуются теперь, когда нет даже и тени обиды?”

Император высказывал свои мысли, следуя своему вдохновению, горячо, без определенного плана, иногда смягчаясь и переходя к миролюбивым и даже дружеским уверениям. Отпустив Куракина, он приказал, чтобы разговор в сжатом изложении был сообщен в депеше Коленкуру с комментариями, которые показали бы его политику во всех ее видах. Он хотел, чтобы посланник в совершенстве постиг его мысль, чтобы он проникся ею и в будущем вернее сообразовал с нею свое поведение и свою речь.

В каждой строке этой депеши, в которой излагаются и основы политики императора, и его намерения, проглядывает подозрение, что Россия хочет нас покинуть, что она готовит свой переход в орбиту Англии, что та притягивает ее к себе. “Разве ваша война с Англией—“дело серьезное?” – сказал Наполеон Куракину. Отыскивая причины такой перемены со стороны России, Наполеон думает, что, отчасти, виной этому ход событий в Испании. Он думает, что война на полуострове, – уже только потому, что она затягивается и идет вяло, – поощряет всюду измену, нанося удар престижу нашего оружия, его славе неувядаемого счастья. Несмотря на значительное количество военных сил в Испании, несмотря на присутствие там Массена, результаты заставляют себя ждать. Нет тех ударов, которые разрушают веру врага в свои силы и в один день решают судьбу кампании. Всюду затяжной характер операций, всюду убийственные для исхода кампании осады; вместо побед– резня. У испанцев – всеобщий подъем, сопротивление повсюду; у наших – утомление. На сцену выступают симптомы упадка духа; среди солдат – недостаток дисциплины, разлад среди начальства; маршалы не умеют ни командовать, ни повиноваться. На юге Сульт действует особняком. Он завоевал Андалузию, но под Кадиксом потерпел неудачу. Массена со своими тремя корпусами не занял еще Португалии и не вошел в соприкосновение с англичанами. Ожеро в Каталонии, Сюше в королевстве Валенсия подвигаются медленно, шаг за шагом, в каждом городе они вынуждены брать приступом квартал за кварталом, должны завоевывать каждый клок земли. В Жироне, в Тортозе французы могут встретить вторую Сарагоссу. Затяжной и трудный поход не ускользает от внимания Европы, и английские журналы наполняют, континент ложными слухами, превращая неполные успехи наших войск в неудачи, а неудачи в поражения. Испарения этого лживого источника доходят до Петербурга. Вероятно, они-то и туманят взоры канцлера, затемняют его рассудок, думает император. “Румянцев заражен миазмами!” – восклицает он. Может быть, этот государственный человек хочет подражать примеру, поданному Австрией в 1809 г., может быть, он думает, что представляется удивительно удобный случай броситься на занятую в другом месте Францию или по крайней мере, безопасно перейти на сторону Англии? – Следует вывести его из такого заблуждения; необходимо довести до его сведения, что Франция готова к войне, что она сейчас же может начать ее с подавляющими средствами. Эти мысли Наполеон высказал Куракину, он повторяет их и Коленкуру. “И пусть не думают, милостивый государь, – пишет Шампаньи Коленкуру, – что император не в состоянии начать новую войну на континенте. Правда, в Испании занято триста тысяч человек, но во Франции и других местах у него есть еще четыреста тысяч. Итальянская армия совсем еще не тронута. В момент объявления войны император может явиться на Неман с гораздо большей армией, чем это было при Фридланде. Есть основание думать, что его родственные связи с Австрией позволят ему рассчитывать на ее поддержку, так как Австрия не на шутку встревожена успехами русского оружия в Турции.

“Император не хочет войны. Он ценит союз с Россией и смотрит на него как на основу своей политики, Но если Россия сблизится с Англией, он тотчас же начнет войну. Первый же шаг к сближению повлечет за собой немедленное объявление войны. Императору невольно приходит в голову, что в России желают сближения с Англией, ибо Румянцев, судя по его замечаниям, очевидно, прописывает недостаточности сил Его Величества то, что является результатом его соглашений: он осмеливается говорить, что Россия приобретает Валахию и Молдавию помимо его воли”.