Второй брак Наполеона. Упадок союза

В этом искусно рассчитанном сопоставлении терминов, в этой подчеркиваемой разнице в выражениях, употребленных для характеристики отношений, которые нужно поддерживать с Францией и завязать с Австрией, ясно проглядывает истинная цель инструкции. В ней ясно видно желание резко обозначить разницу, которую следует делать между еще обязательным союзом и всегдашней симпатией. Вся суть в том, чтобы убедить Австрию, что отныне у императора Алекcандра дружба будет стоять выше союза и непременнo переживет его. Спрашивается, отчего бы и императору Францу не взять за образец подобное поведение? В данный момент он безусловно нашел бы в нем залог безопасности, а в будущем – громадные выгоды.

Само собой разумеется, что, когда Россия выражает намерение держаться системы Тильзита, она говорит о настоящем и не связывает себя на будущее время. Нельзя допустить, чтобы и Австрия считала окончательным то положение, в какое поставили ее последние договоры; чтобы она мирилась с мыслью навеки быть исключенной из Германии, выброшенной из Италии, отделенной от моря, заключенной в тесных границах, начертанных ей шпагой победителя. Вернуть, по крайней мере, некоторые из своих провинций – такова должна быть ее тайная, но неизменная цель. Но вернуть себе часть утраченного, не подвергая себя новым случайностям и риску войны она может только благодаря доброжелательству России. В случае осложнений в Европе, – конечно, при условии, что император Александр будет ею доволен, – он не забудет о ней в возможных в будущем разверстках чужих владений, и будет считаться с ее желаниями, которые предугадывает и одобряет. “Все соображения австрийских государственных людей, – говорится в инструкции, – могут быть построены только на единственной основе: дать отдохнуть монархии от недавней бедственной войны, возвратить час утраченного могущества не новой пробой силы своего оружия, а путем переговоров, которые будут следствием общего согласия. В этих устоях будущей политики венского кабинета Его Величество не находит ничего такого, что не отвечало бы его интересам”.

Мало-помалу автор инструкции расширяет свои предложения. Предусматривая вполне естественное предложение, что Австрия когда-нибудь решится на более деятельную роль, точнее выражаясь, на политику реванша, он открывает вожделениям австрийского дома целиком весь центр Европы. Вот что несомненно и во что в Вене должны хорошенько вдуматься: для России нет никакой выгоды не только помогать Франции удерживать ее завоевания, предоставлять ей царствовать над Италией и оказывать давление на Германию, но даже оберегать ее естественные границы. Австрия может вновь занять и прочно основаться в областях, которые присвоил себе ненасытный народ. Ее восточный сосед не найдет в этом ничего предосудительного.

Здесь автор инструкции с удивительным искусством разыгрывает роль искусителя. Он не сразу приглашает Австрию снова захватить владения, из которых она была вытеснена в несколько приемов. Сначала он ограничивается тем, что пробуждает, ее сожаления, раздражает ее желания, приводит ей на память все утраты. С почти жестокой настойчивостью он долго перечисляет ее потери, рисует пред ее взорами королевства, герцогства, провинции, которыми она не тал давно гордилась и которые теперь оплакивает; указывает на плодородные равнины Ломбардии, на побережья Адриатики, на гавани Истрии и Далмации, на цветущие поля Германии: показывает вдали линию Рейна и Бельгию. Развернув перед ней эти необъятные перспективы, он вдруг делает вид, что отворачивается от них. России там нечего делать. Она не интересуется этими областями; она предоставляет Австрии требовать их обратно, но с условием отплатить ей взаимностью, т. е. дать и ей свободу, предоставить и ей распоряжаться по ее усмотрению в областях, смежных с ее государством, и вот здесь-то читается между строк нигде не называемое имя Польши. Следует, говорится далее, установить принцип невмешательства и взаимного потворства по отношению к областям, в которых каждое из двух государств заставит признать свои права и захватить свою волю. В инструкции говорится: “В числе утраченных провинций, возвращения которых может желать Австрия, большая часть, почти все, может отойти обратно в ее владения, не затрагивая прямых интересов Его Величества. В самом деле, что за дело России, если Нидерланды или Милан, или Венецианская республика, Тироль, Зальцбург, часть самой Австрии, которую она только что уступила, как то: Триест, Фиуме, побережье – сделались бы предметом желаний императора Франции и даже были бы мало-помалу приобретены им или его наследниками? Единственное правило, которому должен следовать петербургский кабинет, это – оставаться верным мудрому принципу равновесия и не допускать расширения без соответственного вознаграждения России, дабы не нарушать относительной силы обоих государств. Венский двор не может не признать, что Россия – единственная страна, прямой интерес которой никогда не будет затронут его приобретениями в Германии или Италии. Но венский двор не может так же не знать, что ни в Германии ни в Италии он ничего не может предпринять, если не будет уверен в молчании или, лучше сказать, в молчаливом согласии России”.

К несчастью, был пункт, где между интересами обеих империй, которые так легко было примирить в других местах, существовал вечный антагонизм. Это был Восток. Кризис, вызванный на Дунае в 1807 г., оставался все еще открытым, он тянулся параллельно с войнами, терзавшими Европу, и, разъединяя Россию и Австрию, служил препятствием для новых коалиций. Александр I и его кабинет знали, до какой степени порицалось в Вене фактическое присоединение княжеств к России, какое неудовольствие вызвало там открыто заявленное ими намерение оставить их за собой. В Вене смотрели на Дунай, как на австрийскую реку или, по меньшей мере как на имеющую сделаться таковою. Налагая руку на нижнюю часть его течения и на его устья, Россия давала повод тревожиться и за интересы настоящей минуты, и за возможность поступательного движения Австрии в будущем. Она превращала в тупик великолепнейший путь, пользуясь которым Австрия надеялась обеспечить себе сообщение с Черным морем и в один прекрасный день проскользнуть на Восток. Чтобы вполне угодить Австрии, России нужно было бы отказаться от княжеств и подписать мир с турками, признавая чуть ли не целость их владений.

Эту жертву Александр считал пока свыше своих сил вне пределов своей уступчивости. В продолжение трех лет вся его политика была направлена на приобретение Молдавии и Валахии, это было основной идеей его царствования, давно лелеянной мечтой, которая, после долгого мучительного ожидания, осуществилась, наконец, в Эрфурте. Несмотря на свое отречение от союза с Францией, царь не мог свыкнуться с мыслью, что ему придется вернуть то, что он приобрел благодаря совместной деятельности с Наполеоном. Поэтому он решил удержать за собой княжества, не отказываясь от надежды сговориться с Веной о делах на Востоке. Верный заветам и традициям Екатерины, он хотел предложить Австрии вместо уступок компенсацию. Беря сам, он хотел предоставить ей двигаться вперед бок о бок с ним и выкраивать по близости от него свою долю. Разве, думал он, Турецкая империя – эта всем доступная развалина, этот неисчерпаемый источник для обмена, сделок и дележа – недостаточно обширна для того, чтобы честолюбие двух великих держав не могло ужиться там и утолять свои аппетиты без столкновений и борьбы?

По его мнению, нетрудно было разграничить круг обоюдных интересов. В непосредственном соседстве с австрийской границей, совсем под рукой Австрии, была Сербия, которая должна была привлекать ее взоры. Сербия возмутилась и отделилась от Турции еще в 1804 г., и с тех пор банды сербов, под предводительством Карагеоргия, мужественно боролись с турками. Несмотря на то, что сербы неоднократно просили царя взять их под свою высокую руку, несмотря на то, что они сделали в его интересах полезную для него диверсию, русский государь всячески избегал сделать их своими подданными или даже вассалами. Конечно, ни совесть, ни честь не позволяли ему отдать этих послушных союзников и в полную власть и под гнет неверных, но он был бы очень доволен, если бы христианское государство взяло на себя труд заботиться о их судьбе. Он думал, что Австрия могла бы взять их под свою защиту и добиться для них льгот и привилегий; в случае надобности она могла обратить Сербию в автономное княжество, которое стало бы от нее в зависимость в политическом и торговом отношениях.

Но, быть может, она желает большего? Может быть, она хочет расширить не только сферу своего влияния, но и свое господство, может быть, она хочет врезаться в самое сердце оттоманских владений? Для достижения этой цели существует только одно средство: заслужить доверие России и откровенно сговориться с ней. Приложив старания направить на Восток честолюбия Австрии, инструкция добавляет: “И, если бы пришлось допустить у венского двора намерение возместить свои утраты путем приобретения некоторых плодородных провинций, стонущих под гнетом Оттоманской империи, то – спрашиваю я, – будет ли она в состоянии сделать это, действуя наперекор России? А, между тем, как легко было бы ей добиться выполнения этого плана, если бы она своим поведением в политике заблаговременно сделалась достойной добра, которого желает ей Его Величество?”. Далее говорится, что император Александр всегда находил, что здравая политика предписывает обоим государствам дружно вести свои дела на Востоке и идти нога в ногу; что эта мысль не является у него результатом случайного стечения обстоятельств; напротив, это зрело обдуманное и твердо установившееся мнение, символ веры, который он всегда исповедовал, даже в то время, когда предложения, шедшие из другого места, и поведение самой Австрии побуждали его использовать эти предложения и доставили бы ему славу и выгоду. Угодно доказательство? Петербургский кабинет готов дать таковое; оно убедительно и неопровержимо. Чтобы лучше доказать свое он не прочь, полагаясь на тактичность Австрии, выдать ей государственную тайну, которая до сего времени была погребена в тайниках архивов.

Тогда многозначительным и таинственным тоном Румянцев открывает Алопеусу, позволяя ему в подходящий момент быть болтливым, что два года тому назад Восток едва спасся от крупных перемен; что зимой 1808 г. России неожиданно были сделаны Наполеоном удивительные предложения, вследствие которых начались переговоры о разделе Турции. Сообщая об этом истинном факте, Румянцев указывает только на одну из его сторон и передает его далеко не так, как это было в действительности. Мы знаем, что в феврале и марте 1808 г., во время переговоров, которые имели целью переделать карту Старого света и которых одних было бы достаточно, чтобы охарактеризовать эти небывалые в истории времена, во всех сношениях двух императоров, во всех переговорах их министров было принято, что Австрия должна быть приглашена к разделу и что ее территория, удлиненная на юго-восток, должна послужить для разъединения будущих владений Франции и России. Этот принцип был принят с общего согласия, но он был выдвинут на первое место Наполеоном, на него вполне определенно было указано в его письме от 2 февраля 1808 года, Россия же употребляла все усилия, чтобы ограничить выгоды Австрии. В инструкции Алопеусу вся честь приписывается русскому государю, который будто бы потребовал, чтобы раздел был выполнен втроем и на правах совершенного равенства.

В непрестанном стремлении к умеренности, говорится в ней, император Александр был против раздела; но; полагая, что этот переворот мог сделаться неизбежным, он не отказывался от раздела, но ставил conditio sinegua non (непременным условием) своего содействия, чтобы и Австрия была приглашена к участию и в широких размерах воспользовалась выгодами предприятия. Он настаивал, чтобы доля Австрии была как можно больше и возможно лучше составлена. Он по-дружески, с утонченной заботливостью, собственноручно наметил ее, заботясь о чужих интересах, как бы о своих собственных. Он сказал себе, что Австрии недостаточно будет расширения в континентальных частях Турции; что, чтобы делать производительные затраты на свои новые владения и поднять доходность земли, ей необходим выход к морю. Поэтому он потребовал, чтобы она получила на Эгейском море гавань, т. е. возможность привлечь к себе и захватить часть торговли на Востоке – “единственный источник богатства, которого ей недостает”. Можно ли дать более верное доказательство своей симпатии и искреннего желания добра? Притом, в какую минуту так горячо заботился император Александр об интересах своих соседей? И в инструкции говорится следующее: “Его Величество столь усердно заботился об интересах и величии Австрии в то самое время, когда венский кабинет был далеко уже не в дружбе с нами”. Это дружественное сообщение, – говорится далее, – если его сделать умело, не может не произвести впечатления. “Оно должно, вызывая чувство благодарности, подготовить чувство самой беззаветной дружбы”.

Во всяком случае, Алопеус должен решиться сделать это секретное сообщение, имеющее столь важной значение, только хорошо ознакомившись с положением и крайне обдуманно. Причем выдать тайну, которая в такой же мере принадлежит Франции, как и России, он должен удостовериться, что находится в присутствии собеседников, которые хорошо приготовлены принять ее; что, имея в виду воспользоваться данными советами, они будут свято хранить ее и будут готовы вступить на путь, на который следует их направить. “Вы сделаете это секретное сообщение, пишет Румянцев, не сразу а, по мере того, как по вашим соображениям, у венского кабинета начнет появляться значительное доверие, и когда вы найдете, что он решился предпочесть тесную общность интересов с Россией всяким другим политическим отношениям”. Тут снова обнаруживается и ярким пламенем освещается основная мысль инструкции: нужно во что бы то ни стало добиться, чтобы Австрия только на словах присоединилась к Наполеону, но чтобы в глубине души она приняла решение во всех могущих возникнуть конфликтах всегда жертвовать Францией ради России. Итак, хотя первое время после брака император Александр и старался еще поддерживать фикцию союза, его сокровенные надежды, его планы о гарантии своей безопасности основывались на поступках, противных идее союза. Первой мыслью его было – быть настороже и принять меры против французского нападения. Основывая свои опасения не на вещественных доказательствах, а на знании характера Наполеона он считал необходимым подготовиться к обороне путем дипломатической кампании. Он втихомолку старался отвлечь от нас возможных союзников и наиболее верных вассалов, пытался овладеть Австрией и подкупить Польшу. Предвидя, что французская интрига будет работать в Вене и в Варшаве, он и тут, и там заранее подводил контрмины. Эта подпольная работа, эти подкопы и усилия отвлечь от нас наших друзей будут идти непрерывно, все время усиливаясь, и даже не один раз выйдут на свет Божий и будут накрыты, несмотря на все старания царя скрыть их. Правда, Россия вступала на эти кривые и подпольные пути, не прерывая переговоров, начатых непосредственно с Францией и по-прежнему внося в них долю искренности. Александр постоянно говорил, что готов за одну статью договора, за одну фразу, оставаться нашим наилучшим и самым верным союзником. Действительно, если он вырвет окончательный смертный приговор Польше, этот главный предмет его желаний, он будет считать, что устранил или, по меньшей мере, отдалил опасность и будет менее расположен вызывать разрыв, возможные последствия которого приводили его в ужас. Вся суть в том, оставят ли переговоры, перенесенные в Париже и вступившие, благодаря вторично отправленному трактату, в новую фазу, какую-нибудь надежду на успешный исход? Удастся ли при помощи их наладить искреннее примирение между Наполеоном и Александром и спасти союз?

ГЛАВА X. ОКОЛО ОДНОЙ ФРАЗЫ

Прибытие в Париж русского контрпроекта. – Наполеон после брака. – Сознание полного счастья. – Сладкие речи по адресу Австрии. – Меттерних поселяется в Париже. – Его планы. – Он обвиняет Россию в агитации. – Просмотр контрпроекта и новый взрыв негодования против первой статьи. – Наполеон лично вмешивается в прения и диктует ряд замечаний. – Образец полемического искусства. – Опасения за великое герцогство; мысль об оборонительном союзе между Швецией, Данией и Варшавским герцогством. – Вечера в Компьене. – Бонапарты и Поццо. – Наполеон и люди старого режима. – Австрия с готовностью предлагает свои услуги. – Наполеон старается избавиться от обязательств к России и не подписывает договора. – Он откладывает свой ответ на контрпроект. – Искусство класть дела под сукно. – Как он пользуется своим положением новобрачного. – Поездка во Фландрию. – Письмо к императору Александру. – Неблагодарный труд Куракина. – Возрастающая милость к Меттерниху; его роль между императором и императрицей. – Меттерних поддерживает разлад с Россией. – Он старается, но без успеха, выдвинуть на сцену и поднять восточный вопрос. – Поведение Александра; тактика Румянцева. – Возбуждение в Варшаве. – Наполеону ставят в вину газетные статьи. – Недовольство против России возрастает. – Жестокая вспышка гнева. – Что диктовалось 1 июня 1810 г. – Первая угроза войной. – Бал в австрийском посольстве. – Несчастье, постигшее князя Куракина. – Наполеон останавливается на мысли прекратить полемику с Россией. – Он поднимает вопрос о полномочиях посла. – Прекращение переговоров; ответственность той и другой стороны.

Вечером 1 апреля герцог Кадорский, вернувшись из Сен-Клу после церемонии гражданского брака, нашел у себя два письма. В первом канцлер Румянцев сообщал ему о новом проекте договора, на принятия которого он очень настаивал и который только что был передан в министерство князем Куракиным; во втором Куракин уведомлял французского министра, что вскоре посетит его по важному делу.[450] Все это вместе взятое доказывало, с каким нетерпением русские желали добиться возможно скорого решения вопроса. Проект был отослан в Компьен, куда император возвратился с Марией-Луизой на третий день после свадьбы.

В это время Наполеону было не до России. Обстоятельства требовали, чтобы он всецело принадлежал Австрии. Понятно, что, только что женившись, он посвятил себя молодой жене. Он ухаживал за ней, окружал ее заботами, вниманием, предупредительностью; старался дать ей почувствовать свою любовь и, по-видимому, пользовался взаимностью. Он даже постарался обратить на это внимание Австрии, сообщая, что в императорской семейной жизни все идет прекрасно и что Мария-Луиза счастлива. Она оправдывает все мои надежды, – пишет он своему тестю. – В течение двух дней мы только и делали, что обменивались доказательствами нежных чувств, которые нас соединяют. Мы вполне подходим круг к другу”. И в заключение он благодарит Его Апостолическое Величество “за чудный дар”. Император Франц, тронутый до слез, не знал, как выразить свое счастье. Он всем давал читать письма, получаемые от новобрачных, и каждое бьющее в глаза выражение вызывало общее умиление. “Фраза: “Мы вполне подходим друг к другу”, – сообщал из Вены наш посланник, – имела огромный успех, равно как и два письма Ее Императорского Величества, написанных по-немецки, где она, между прочим, говорит: “Я так счастлива, как только можно быть счастливой; то, что мне так часто говорил отец, оправдалось; я нахожу, что император Наполеон замечательно мил”. “Сообщая мне все эти подробности, – пишет далее Отто, – князь Меттерних[451] плакал от радости; он бросился мне на шею и поцеловал меня. С тех пор, как пришло известие о встрече Августейших супругов и о том, что они взаимно внушили друг другу любовь и доверие, радость при австрийском дворе достигла своего апогея. Чтобы отпраздновать эту счастливую весть, завтра будет при дворе съезд и концерт, так как для иных развлечений время неудобно”.[452]

И действительно, Мария-Луиза нравилась Наполеону. Эта немка с спокойным характером, неразвитым, умом и малыми способностями, но кроткая и предупредительная, обладавшая вместе с привлекательностью молодости, чувствительным сердцем, по крайней мере, судя по ее наружности и по тому, как она держалась с окружающими, более чем достаточно отвечала тому, что он требовал от императрицы. Сверх того, благодаря единственному в своем роде ослеплению, блеск заключенного им брачного союза ввел его в заблуждение насчет личных качеств императрицы, и он сердечно привязался к женщине, к которой привели его политика и честолюбие. Притом он находил, что австрийский дом сумел во всем этом деле дать доказательства своей искренности, сердечности, своего желания породниться с ним, и отнесся с утонченным вниманием даже к мельчайшим подробностям. “Ничто не было забыто, – говорил он, – чтобы сделать мне настоящее счастливое событие сколь возможно более приятным”.[453] Одним словом, он был доволен женой, ее родней и чрезвычайным послом, которого венский двор аккредитовал при нем в лице графа Меттерниха.

Меттерних приехал во Францию не с намерением, как того боялись в Петербурге, предложить Наполеону договор и тотчас же заключить союз. Предполагая в нем этот план, русский двор был только на пути к истине. Меттерних был слишком тонким дипломатом, чтобы так скоро приняться за дело. Намеченный им план можно выразить словами: побольше наблюдательности, поменьше торопливости.

Целью его поездки было руководить первыми шагами императрицы, направить ее так, чтобы она понравилась и имела успех. Затем он имел в виду воспользоваться своим пребыванием, чтобы ликвидировать некоторые дела, в которых была заинтересована его родина, добиться того, чтобы известные статьи последнего мирного договора были смягчены или истолкованы менее сурово. В этом-то пока и состояли те незначительные выгоды, которые предполагалось извлечь из брака. Наконец – и это было главной побудительной причиной его поездки – ему интересно было наблюдать Наполеона в первое время после его брака, – посмотреть до какой степени изменит этот великий акт его личное настроение и направление его политики, выведать, какие планы формируются в его “вулканическом”[454] мозгу, и что будет делать великий руководитель событий, чтобы направить их в надлежащее русло. Слишком проницательный, чтобы думать, что брак положит конец разразившемуся над Европой кризису, он надеялся: на основании своих наблюдений предугадать предстоящий ход событий, с тем, чтобы Австрия успела заручиться в них известной ролью и могла извлечь для себя пользу. Не создавая себе политического идеала из продолжительного и прочного союза между двумя империями, упорно сохраняя надежду в один прекрасный день изменить Наполеону и примкнуть к Европе в тот момент, когда она в состоянии будет потребовать реванша у Франции, он находил, что это столь желанное для многих время было еще очень далеко. В настоящие тяжелые времена у Австрии могло быть только одно желание жить, жить по возможности лучше. Сделаться полезной или, по меньшей мере, приятной ужасному человеку, который мог стереть ее с лица земли, не было ли в настоящее время единственным средством сохранить существование, избегнуть новых поражений и даже обеспечить за собой некоторые выгоды? Таким образом, Меттерних находил, что во всех предстоящих осложнениях его правительство должно принять за правило считаться со взглядами императора и даже, если это будет неизбежно, оказывать ему содействие. В какой степени, в какой форме и когда должно оказываться подобное содействие, он обещал определить позднее на основании данных, собранных во время поездки. Поставив себе целью исследовать почву, он рассчитывал также и подготовить ее. С этих пор он считал за благо, чтобы Австрия подружилась с победителем и попала к нему в милость, – одним словом, хотел создать между обоими дворами такую близость, которая могла бы при случае превратиться в союз.

Он никому не хотел доверить этой задачи, считая, что только он один способен ее выполнить. Хорошо зная человека, с которым придется иметь дело, изучив его за время своей прежней миссии, он надеялся иметь на него некоторое влияние, и твердо помнил, что перед последней войной он не был в большом накладе, выдержав самую неблагодарную роль и оставаясь до конца терпимым посланником ненавистного двора. В настоящее время, когда положение совершенно изменилось, и притом в пользу Австрии, он чувствовал себя более свободным в своих действиях и мог без особенного стеснения пустить в ход свои таланты. Вполне уверенный в себе, обладая редкими дипломатическими способностями и еще большим самомнением, умело пользуясь своим талантом и не сомневаясь в своей гениальности, он не испытывал в присутствии императора того смущения, которое часто парализовало волю других. Он обладал искусством и слушать его, и говорить с ним. Никто лучше, красноречивее его, не сумел бы придать цену австрийской дружбе.

Конечно, Наполеон будет нуждаться в Австрии только в том случае, если у него не будет точки опоры в другом государстве; его симпатии к Вене будут стоять в прямой зависимости от его отношений к Петербургу, Меттерних твердо проникся этой истиной. С момента обручения он уже не сомневался, что роковым последствием этого события будет охлаждение, ссора, между Францией и Россией, и надеялся, что эти осложнения приведут к возвышению его отечества. Нельзя сказать, чтобы он хотел теперь же вызвать острый конфликт между тильзитскими союзниками. При настоящих условиях он не мог иметь таких намерений, а тем паче признаться в них, даже перед своим собственным правительством, так как главный интерес Австрии состоял в том, чтобы насладиться несколькими годами покоя и за время мира в Европе собраться с силами. Император Франц, получивший отвращение к рискованным предприятиям, уставший от волнений и хлопот, был так счастлив сознанием своей безопасности, доставленной ему браком его дочери, что страшно боялся новых крупных потрясений в политике, которые могли бы нарушить его душевный покой и подвергнуть жестоким испытаниям его нерешительный характер. Тем не менее, для успешного выполнения плана Меттерниха необходимо было, чтобы Наполеон не был в слишком хороших отношениях с Россией, напротив, требовалось, чтобы он мало-помалу отдалялся от нее, и австрийский министр задался целью и работал в этом направлении тактично и настойчиво.