Второй брак Наполеона. Упадок союза

Однако, думает он, простое немотивированное отклонение было бы делом слишком серьезным. Извещение об этом, дойдя до Петербурга вместе с известиями об австрийском браке, может глубоко взволновать и даже напугать Россию, может заставить ее поверить в полное его отречение от тильзитской системы и бросит ее в объятия наших врагов. Подавив в себе чувство оскорбленной гордости, руководствуясь только политикой, которая требовала еще союза в Россией, Наполеон остановился на приеме, который мог бы удовлетворить обе стороны, и первая мысль о котором пришла ему на ум в минуту получения договора.[380]

Да! Он не откажется, безусловно, дать свою подпись. Он даст ее и отправит подписанный акт в Петербург, но приложит руку к акту, несколько отличающемуся от присланного. Другими словами, заменит предлагаемый ему договор, который считает неприемлемым, другим, тождественным по содержанию, но исправленным по форме, и отправит его уже утвержденным. Благодаря такому приему, удовлетворение России, совместимое с достоинством и интересами Франции, нисколько не запоздает. Александр желает возможно скорее иметь форменную бумагу, в которой Наполеон обязуется, поскольку от него зависит, не стремиться к восстановлению Польши – во французском изложении договора требуемое уверение будет выражено вполне определенно. Достаточно будет царю утвердить этот уже утвержденный императором французов акт для того, чтобы договор между обоими государями немедленно вступил в силу, чтобы он сделался совершившимся фактом, чтобы Наполеон был связан и Россия успокоена. Наполеон тотчас же приказывает Шампаньи составить проект акта, причем в пространном письме энергично указывает ему на причины, требующие более приличной редакции.

“Герцог Кадорский, пишет он, представьте мне проект договора, которым должен быть заменен акт, присланный герцогом Виченцы. Сообщите ему, что я не могу одобрить этого договора, так как в нем отсутствует достоинство, и есть вещи, на которые он не был уполномочен. Я не могу сказать, что Польское королевство никогда не будет восстановлено (ст. 1), ибо этим было бы сказано, что если когда-нибудь литовцы (Lithuaniens) или вообще кто бы то ни было вздумают восстановить его, я буду обязан послать войска, чтобы воспротивиться этому. Это не отвечает моему достоинству. Моя цель успокоить Россию, а для достижения этого достаточно статьи, составленной в следующих выражениях: “Император Наполеон обязуется никогда не оказывать ни содействия, ни защиты какому-либо государству или внутреннему восстанию или чему бы то ни было, что могло бы способствовать восстановлению Польского королевства”.[381]

Остальные статьи тоже должны быть переделана в соответственном смысле. Везде, где посланник обещал наше вмешательство, министр должен говорить о нашем неучастии. Например, 2-я статья русского проекта обязывала договаривающиеся стороны наблюдать за тем, чтобы впредь слова “Польша” и “поляки” никем не были употребляемы. “Смешное и нелепое обязательство!”[382] – воскликнул император. Недостает только, чтобы император французов предписал всем правительствам принять перифразу для обозначения Польши и навязал им особый словарь; чтобы он ополчился войной против одного слова. Все, что он может обещать – это, что впредь сам он не будет употреблять выражений, которые не нравятся. Трактующая об этом статья должна быть заменена следующей: “Император Наполеон обязуется никогда, ни в одном государственном акте, в каком бы роде он ни был, не пользоваться словами Польша и поляк для обозначения тех стран, которые составляют часть прежней Польши”.

Затем достоинство саксонского короля, от имени которого договаривается Наполеон, не было достаточно принято во внимание. Так, 3-й статьей грубо предписывается упразднение польских орденов, присвоенных великогерцогской короне. Это постановление могло бы быть истолковано как запрещение королю Фридриху-Августу носить знаки отличия, которыми он привык украшать свою грудь. Нужно ограничиться заявлением об упразднении ордена путем погашения, запрещая всякую новую раздачу. Наконец, справедливость требует установить полную взаимность обязательств и не позволять ни России, ни Саксонии расширяться за счет земель, которые принадлежали бывшему королевству.

Контрпроект, составленный согласно этим указаниям, был отослан Коленкуру 10 февраля. Не прошло и сорока восьми часов после отправки, как Наполеон, продолжая обдумывать договор, пришел “ убеждению, что нужно прибавить еще одно ограничение и, сверх того, заметил одно упущение, которое необходимо было исправить. Он не отменяет уступки, сделанной России в той форме, которую считает приемлемой, но эта уступка тяготит его душу. В особенности он не может допустить, чтобы она была использована во вред ему в Варшаве, среди народа, который по мере того, как отдаляется от него Россия, приобретает для него большее значение. 12-го он приказывает отправить посланнику postscriptum дополнительное сообщение. Само собой разумеется, не так ли? – говорится в нем – что договор останется в тайне, что ни одна из сторон не будет иметь права его обнародовать. Только при этом условии Коленкур должен будет выдать акт.[383] Таков смысл postscriptum'a.. Таким образом, никто не будет в состоянии доказать варшавянам с документом в руках, что император сделал из них и их будущего предмет купли-продажи и никто не сможет лишить его их преданности и сделать его чуждым Польше. Он не желает, чтобы у него преждевременно сломали в руках то оружие, которым ему, быть может, придется воспользоваться против России, если она сделается его врагом. Эти предосторожности не мешали ему заботливо и при всяком удобном случае пользоваться прежним языком союза. Он счел своим долгом дать петербургскому кабинету непосредственное объяснение по поводу причин, которые привели его к решению изменить договор. 12 февраля Шампаньи написал по этому поводу Румянцеву. При этом ему представился случай заговорить о браке с Марией-Луизой. Он еще настойчивее повторил свои предыдущие заявления и высказал, как непреложную истину, что Наполеон остается непоколебимо верным России, что, вступая в брак с эрцгерцогиней, он не женится на Австрии. Министр пространно излагал мотивы, которые должны были убедить в неизменности нашей политики. “Император, – говорит он, – дорожит императором Александром в силу привязанности, в силу политических принципов, из убеждения в благотворное влияние союза на всю Европу. Его Величеству угодно было, чтобы при сем случае я подробно ознакомил вас сего намерениями и желаниями: все они направлены к тому, чтобы всегда оставаться другом и союзником императора Александра.[384]

Несмотря на столь блестящие фразы и превосходящие всякую меру уверения, странно было думать, что австрийский брак и отказ утвердить договор, – события, непосредственно следовавшие одно из другим, – не вызовут в отношениях между Францией и Россией глубокого расстройства, Каждое из этих событий, взятое в отдельности, не уничтожая окончательно добрых отношений, способно было их испортить. Совпадение же их придавало им непоправимо важное значение. Явившись одновременно на свет с промежутком только в несколько часов, они, соединясь, дали удвоенную массу, благодаря чему возросло и их значение.

С государями случается то же, что и с частным лицами. Всякая неудавшаяся попытка связать себя кровавыми узами неизбежно оставляет после себя чувство оскорбленного самолюбия и ставит в фальшивое положение союз, который, в случае успешного окончания дела, должна была бы упрочить. Тщетно обмениваются они дружелюбными словами, тщетно сваливают на обстоятельства вину неуспеха – горечь проникла в сердце, она ищет и даже изобретает обиды.

В настоящем случае обид было более, чем достаточно. Мы видели, до какой степени с первой же минуты сватовства уклончивая игра Александра задевала за живое и злила императора. Последние ответы России были не таковы, чтобы смягчить произведенное на него впечатление. Он просил царя сообщить решение через два дня. Александр потребовал двадцать, а затянул на сорок, имея в виду в конце концов совершенно уклониться от брака. Благодаря такому бесспорно неоткровенному и неискреннему поведению, в Наполеоне все более крепло составленное им о характере Александра мнение; он считал себя вынужденным быть настороже, дабы не попасть в западню вероломной политики. С другой стороны, если Россия и должна была приписать себе главную ответственность за неуспех, если, в конце концов, только от нее одной зависело возвести на трон Франции одну из своих великих княжон, то следует заметить, что поведение Наполеона по отношению к ней не было корректным в последние дни переговоров. Несмотря на объяснительные депеши и разные ухищрения, никто в России не мог отрешиться от следующего соображения: если бы Александр, получив от Коленкура полномочие передать формальное предложение, позволил себе cерьезнее и энергичнее настаивать пред своей матерью; если бы после продолжавшегося несколько недель колебания императрица вместо отказа выразила согласие, – ее ответ все-таки получился бы тогда, когда дело с австрийским браком было уже кончено. В какое же ложное и тяжелое положение поставило бы это событие молодую великую княжну, ее семью, императорский двор! Разве Наполеон не нарушил обязательных правил приличия, отказавшись от брака с великой княжной, не предупредив об этом заблаговременно? Таким образом, случилось, что оба императора были друг перед другом виноваты; каждый считал себя вправе высказывать справедливые упреки, и последовавшее отсюда обоюдное раздражение наложило отпечаток горечи на их отношения и способствовало дальнейшему развитию зародыша разногласия, который уже внедрила между ними политика.

Мы не можем ручаться, что именно неудавшийся брак был причиной разрыва. Если два с половиной года спустя Наполеон двинул по дороге в Москву соединенную под его начальством Европу, то вовсе не потому, что русская императрица не пожелала иметь его своим зятем. Причина к разрыву существовала раньше: мы уже давно признали ее в Польше, на что и указывали много раз. Но, в то же время, когда начались переговоры о браке, политический конфликт был на пути к мирному разрешению, так как Наполеон искренне и по доброму желанию соглашался на основы договора, на который Александр указывал как на единственный предмет и как на предел своих желаний, Допуская даже, что император, во всяком случае, отверг бы необычную форму, в какую Россия облекла этот договор, все-таки его поправки имели бы неизмеримо меньшее значение, если бы состоялся семейный союз. Если бы это событие, которое служило бы бесспорным и торжественным доказательством их искренней дружбы, состоялось, оба государя продолжали бы вести переговоры в духе согласия и, может быть, среди сердечных излияний, которыми должно было сопровождаться бракосочетание и должен был ознаменоваться торжественный праздник союза, сама собой появилась бы на их устах примирительная формула, Наоборот, недоброжелательное отношение, проявленное в России к проекту о браке, сделает Наполеона более прямым, более неуступчивым, придаст его ответам характер грубости; с нескрываемой надменностью будет он подчеркивать свое несогласие с желаниями двора, не пожелавшего сделать ему угодное. Кроме того, хотя он пока и не думает о политическом союзе с Австрией, тем не менее, он воображает, что обезоружил ее и завоевал ее симпатии. Думая, что она ему беспредельно преданна, что она готова отдаться ему, лишь бы только он пожелал этого, он меньше будет думать о поддержании добрых отношений с Россией и станет увлекаться предприятиями, превосходящими по своим размерам и рискованности всякую меру. С своей стороны, и Россия, получив одновременно сведения об австрийском браке и об отклонении договора, поставит эти два события в причинную зависимость. Беспокойный, подозрительный, видящий все в дурном свете русский двор усмотрит в этом повороте нашей политики в направлении, обратном Тильзиту. У него не будет никаких сомнений, что император нашел точку опоры вне России, что он оперся на Австрию. Но так как Наполеон заключал союзы только ради войны, то русский двор немедленно же придет к вызову, что союз направлен против него, что его безопасность, его существование стоят под угрозой, и почувствует у своей груди французскую шпагу, острием которой служит Польша. Его страх превратится в безумную храбрость отчаяния, он в более резкой форме поставит свои требования, предпишет свои услуги, будет изыскивать средства к борьбе и первый прибегнет к интригам и враждебным приготовлениям. Таким образом, хотя замена русского брака австрийским и не была непосредственной причиной разногласия, тем не менее, вполне допустимо, что она помешала его полюбовному разрешению: она, бесспорно, усилила, растравила, ожесточила, обострила это разногласие. Первые дни февраля 1810 г. – кульминационный и роковой этап в судьбе Наполеона – отмечают критический момент союза. Это тот момент, когда он мог бы возродиться и окрепнуть – он вышел из этого испытания нравственно разбитым. Эти дни служат рубежом двух периодов, как бы водораздельной линией двух склонов. До сих пор, несмотря на их неудовольствие и возрастающее недоверие, Наполеон и Александр ставила главной своей задачей идти вместе; даже в последнее время они сделали достойную внимания попытку остаться союзниками и снова сделаться друзьями. Однако это усилие сблизиться не устояло до конца; в минуту, когда вопрос был поставлен ребром, на обоих нашло затмение. Монархи расходятся в одном из выражений соглашения, на почве которого должен возродиться их союз, и тотчас же с обеих сторон начинается попятное движение, которое должно навсегда разлучить их и отбросить на противоположные пути. Это движение, сперва медленное, едва заметное, начинает мало-помалу ускоряться, скользя послушно по роковой наклонной плоскости событий и страстей, и в конце концов оно снова поставит обоих императоров в их первоначальное положение – в положение враждебности и борьбы, далеко от той почвы единения, к которой их еще недавно притягивали взаимные влечения и как бы предчувствие будущего.

ГЛАВА VIII.БРАКОСОЧЕТАНИЕ

Император Александр не верил в возможность австрийского брака. – Первое впечатление. – Поздравления императору. – Кисло-сладкие замечания. – Роль общественного мнения в последующих событиях. – Какое впечатление произвело в Париже объявление о браке; пристрастное влечение к Австрии высших классов. – Колонии иностранцев: немцы и поляки. – Вена на другой день после известия. – Антирусская партия. – Ее усилия отодвинуть Австрию к Востоку и поставить во враждебные отношения к России. – Разочарование и тревога в Петербурге. – Непопулярность императрицы-матери. – Прибытие измененного договора. – Полная растерянность. – Жалобы канцлера Румянцева; его взгляд на союз; предсказание будущего. – Наполеон в роли жениха. – Неудовольствие по поводу упреков и намеков России. – Первая вспышка гнева. – Он смягчается и сдерживает себя. – Приезд Бертье в Вену; брак по уполномочию; стремление Франции и Австрии понравиться друг другу. – Наполеон извиняется пред Россией за прерогативы, данные представителям Австрии. – Два займа. – Путешествие Марии-Луизы; характер и значение манифестаций, происходящих при ее проезде. – Граф Меттерних в Париже и Компьене. – Россия ревниво наблюдает. – Торжественный день. – Дипломатический корпус в Лувре. – Часы ожидания. – Тост графа Меттерниха. – Римский король и король римлян. – Русское посольство в день церемонии. – Опасения за будущее. – Наполеон и Карл XII. – Восторг и доверие народа: самая блестящая эпоха царствования. – Усилия Наполеона дать Европе доказательства своей умеренности. – Бесполезные попытки улучшить отношения с Англией; роковая необходимость продолжать борьбу. – Брак не увенчает дел императора – он готовит новые конфликты. – Поведение императора Александра в период брачных торжеств; в ту минуту, когда счастье Наполеона достигает своего апогея, на горизонте поднимается опасность войны о Россией.

Чувствовать влечение к утраченному и испытывать позднее сожаление о презренных нами выгодах, как только другие на наших глазах захватят их и начинают извлекать из них пользу, – естественное свойство человеческой души. Очевидно, императору Александру и в голову не приходило, что неизбежным следствием его отказа будет брак с эрцгерцогиней. Традиции и принципы Австрии не допускали и мысли о подобном предположении. Он и представить себе не мог такой предусмотрительной уступчивости с ее стороны, такого уменья пользоваться случаем и такой решимостью. В то время, когда венский двор уже связал себя торжественным обязательством, царь почти что предсказывал возобновление в более или менее близком будущем враждебных действий между Австрией и Францией. Поэтому известие о подписанном Шварценбергом контракте очень поразило его и причинило ему горькое чувство разочарования.

Правда, он слишком хорошо владел собой и был слишком горд, чтобы показать свою досаду. Его поведение было корректно, даже предупредительно, и он еще раз доказал свое уменье держать себя. Он пожелал, чтобы его поздравления прибыли в Париж прежде всех других, и первой его заботой было назначить чрезвычайного посла для принесения поздравлений. Он избрал для этого одного из министров, князя Алексея Куракина, брата посланника, и отправил его, не теряя ни минуты, едва дав ему время собраться в дорогу.[385]

Коленкур Шампаньи 17 марта и 4 апреля 1810 г. “Император, прибавляет посланник, так торопит с отъездом князя Куракина, о которым я только что виделся, что тот уезжает через сорок восемь часов. Князь хотел отложить свой отъезд на несколько дней, чтобы представиться в мундире высших чинов двора, и просил разрешения сделать его и носить во время этой миссии, так как министерский недостаточно наряден. Император, разрешая ему мундир, поставил условия, чтобы он не дожидался его, что он будет доставлен ему с курьером”.

Но в беседах с Коленкуром он не скрыл, что император мог бы поступить с большей деликатностью и вниманием. Он высказал ему, что поспешность, с какой Франция заключила брачный договор в Вене, в то время, когда переговоры в Петербурге, начатые столь энергично, были еще в полном ходу, могла бы подвергнуть Россию наихудшему из унижений, если бы Россия не была достаточно благоразумна и не оградила себя от этого. Итак, это было счастьем, что императрица-мать была против брака, а главное, что ее сын ничего не говорил ей о нашем предложении; события блестяще оправдали его благоразумный поступок. “Счастливая случайность, – сказал Александр, – что годы моей сестры удержали нас от этого. Какое бы впечатление произвело это известие, если бы я не говорил о браке только от своего имени и как о деле, в котором вы были ни при чем? В каком положении очутились бы мы, если бы я был менее осторожен с моей матерью и менее чтил ее права? А ваше положение? – Сколько упреков пришлось бы вам от меня выслушать! Вы видите, что проволочки, на которые вы тогда жаловались, были только благоразумием”.[386]

Эти замечания, сделанные между прочим, не мешали Александру при всяком удобном случае высказывать пожелания счастья своему союзнику. Что же касается политических последствий брака, то, по его словам, он смотрел на них с полным доверием. Он напомнил посланнику, что улучшение наших отношений с Австрией казалось ему всегда необходимой гарантией европейского мира; говорил, сколько горя причинил ему разрыв 1809 г.! Все это было справедливо. Но царь заблуждался, предполагая, что неизбежным следствием брака будет политический союз. От простого улучшения отношений между Францией и Австрией, чего так мудро желал Александр, до интимного союза с одной Австрией было очень далеко, а, между тем, первой мыслью его при известии о браке было: император заменил русский союз австрийским. К несчастью, его подозрения скоро нашли поддержку в общественном мнении, по обыкновению легкомысленном и склонном преувеличивать значение событий – в зловещих разговорах, начавшихся вокруг него, далее в слухах, доходивших до него со всех сторон света, в бесконечных я шумных комментариях, которые поднимались по всей Европе по мере распространения известия о браке. Значение, приписанное повсюду этому событию, особенно в трех заинтересованных столицах, в Париже, Вене и Петербурге, усилило присущую ему важность. Общественная мысль, предрешая последствия брака, в известной степени создавала их и, благодаря настойчивости, с какой она их предсказывала, по меньшей мере, ускорила их развитие.

На парижскую толпу известие о браке произвело сильное, но кратковременное впечатление. Население Парижа, привыкшее к наполеоновским чудесам, пресыщенное необычайными событиями, быстро освоилось с картинами развивавшейся перед его глазами великой драмы, появлявшимися и следовавшими одна за другой с головокружительной быстротой. Оно по прежнему испускало крики восторга при всяком слуге, когда ему показывалась неожиданная и величественная картина, но интересовала ее только на одну минуту. Только неоднократно распространявшиеся слухи о реакции, о суровых мерах против революционеров вызвали поверхностное волнение. Нужно сказать, что вследствие прекращения торговли, увеличения налогов и глубокого расстройства, внесенного в экономическую жизнь нации, наступили крайне тяжелые времена. Забота о хлебе насущном слишком поглощала всех, чтобы чисто политическое событие могло надолго занять толпу и возбудить ее страсти. Что может быть выразительнее следующих слов из донесения полиции: “Между тем, как все партии заняты политическими вопросами и интригами, население Парижа хлопочет только об увеличении съестных припасов; тем не менее, оно упорно держится своих предубеждений против австрийской принцессы”.[387]

Что же касается высших слоев общества, то там, как только высказался император, тяготение к Австрии превратилось в восторженное и настоящее ухаживание, 9 февраля вечером у князя Шварценберга, открывшего свой салон, была такая давка, что чуть не задыхались от тесноты. Каждый хотел засвидетельствовать князю свое почтение и доставить себе злостное удовольствие присутствовать при появлении русского посланника – посмотреть, как тот примет известие о браке и как будет держать себя, Общество, не знавшее истинных причин неудавшегося брака с русской великой княжной, не допускало и мысли, чтобы царь или его мать могли добровольно отказаться от чести, которой завидовал весь свет. Оно думало, что дело шло на почве соревнования между Австрией и Россией; что Россия, по своей вялости и неповоротливости, дала предупредить и опередить себя более находчивой сопернице, сумевшей без особых церемоний согласиться раньше ее на брак, и многие уже заранее мечтали об удовольствии посмотреть на печальную фигуру русского посланника. Когда Куракин, которого болезнь удержала дома, не приехал, никто не отнесся серьезно к этой вполне возможной причине. Все усмотрели и этом одну из тех дипломатических болезней, которые часто выручают посланников в затруднительных положениях.[388] Члены австрийского посольства открыто, с торжествующим видом выражавшие свою “радость”,[389] заразили ею и всех проживавших в Париже немцев, из которых наиболее проницательные, не стесняясь, говорили о неизбежном конфликте с отвергнутым государством. Они приглашали свои правительства обратить внимание на это обстоятельство и не упускать его из виду при своих политических расчетах. Дальберг писал Меттерниху: “Можете быть уверены, что менее чем через пять месяцев у нас будут холодные отношения с Россией и не далее восемнадцати – война”.[390] Еще один знаменательный факт: польская колония ликовала. В ноябре и декабре явный поворот Наполеона к тильзитскому союзу привел ее в отчаяние; теперь она находила, что перемена в императорской политике снова давала ей право надеяться на лучшие времена. В то время, когда другие довольствовались только предсказаниями войны на восточной окраине Европы, поляки начали уже громогласно учитывать ее в свою пользу и видели в ней залог своего национального освобождения. Они ликовали по случаю брака с Марией-Луизой не потому, что выбор пал на Австрию, а потому, что Франция отреклась от России.[391]

Волнение в Вене было тем сильнее, что никто не был подготовлен к этому событию. Питаемые императором Францем и его министрами надежды не вышли еще за пределы тесного кружка, как вдруг сообщение нашего представителя и получение брачного контракта поставили правительство и нацию перед свершившимся фактом. В это критическое время австрийское правительство сохранило душевное спокойствие и сумело спасти свое достоинство. Оно сочло нужным сделать некоторые оговорки по поводу характера сватовства, но не заставило ждать утверждения контракта и с высоты своего величия дало согласие, как будто Наполеон не вырвал его раньше. Безграничная радость, обуявшая Меттерниха, смотревшего на брак, как на дело рук своих, быстро распространилась среди его друзей и знакомых. Когда народная масса очнулась от ошеломляющего, невероятного известия, когда поулеглось возмущенное чувство отдельных лиц, большинство публики присоединилось к радости высоких кругов.