Религия и наука

Мне кажется, что наша жизнь, как общественная, так и частная, ушла от церкви. Напрасно церковь на то не обращала и не обращает внимания. Остановить поступательное движение церковь не могла, игнорировать его не должна, быть к нему равнодушною не может. Она должна сознавать условия и пределы возможного при истине и искренности верований. Меняются времена, обстоятельства, взгляды и нравы; но церковь призвана стоять над всеми переменами, на одинаково высоком и незыблемом уровне. Так ли у нас? Мы уклонились от влияния церкви. Церковная жизнь нам вообще стала чуждою. Церковный год для большинства из нас не церковное, а календарное понятие. Между тем он по своей основной идее должен быть непрерывным напоминанием и постоянною проповедью. Мы живем собственно не в церкви, а рядом с церковью, в почтительном с нею общении, но в общении, не препятствующем обособляться по нашему изволению. Reservatio mentalis наш частый спутник. Мы отводим церкви из нашей жизни только известную, разными соображениями определяемую долю. Если мы веруем, то веруем, так сказать, огулом, в главных чертах, а не по уставу, и об этом несогласии с уставом и с предположениями пастырей паства умалчивает. Быть может, только при говений, по обычаю, великим постом, приносится какое-то общее, даже не всегда вполне искренное, торопливо и неясно высказываемое и торопливо принимаемое исповедное покаяние. Одни ли мы, миряне, ответчики за это фактическое противоречие? Не стоят ли сами пастыри только у алтаря, а среди церкви пасомых? Нет взаимной опоры. Нет того участия духовенства в жизни страны, которым свидетельствуется единящая жизнь самой церкви.

Положение нашего духовенства нам всем известно. Даже высшие духовные чины на деле разлучены с миром, который как будто откупается от них внешними знаками почитания. Он одною рукой берет пастырскую руку для почтительного поцелуя, а другою рукой едва ли не отклоняет от себя самого пастыря. То же отчуждение мира от клира проявляется, в менее вкрадчивых или скраденных формах, и в отношениях мирян к приходскому духовенству. Высшие и нижние слои населения соприкасаются с ним почти исключительно при совершении треб. Средние имеют некоторое общественное, большею частью, так сказать, затрапезное общение, но не имеют общения мысли и духа.

Многое могло бы стать иначе. В религиозных задатках у нас несомненное изобилие. Не достает только связующей и пособляющей силы. Народ чрезвычайно чуток к духовному слову. Он всегда охотно прислушивается, и даже в сектаторских движениях проявляется его чуткость. Нашей православной церкви предстоит великая будущность. Многознаменательно на наших литургиях оставление дискоса и потира под покровом до провозглашения исповедания веры. В Риме, на пасхе, папа считает себя призванным благословлять город и мир. Мне сдается, что придет день, когда наша церковь обратится к миру с возгласом: возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы.

Есть две проповеди: проповедь, принимающая во внимание условия времени и настроение слушателей, – и проповедь, не принимающая их в соображение. Нежелательно, для проповеди, дать слушателю повод воображать, что он понимает проповедника, но проповедник его не понимает.

Несколько лет тому назад один известный ученый спросил меня: думаю ли я, что в наше время Василий Великий и Иоанн Златоуст сказали бы то, что ими в свое время было сказано? Я ответил: да, так думаю; но только убежден, что они не ограничились бы тогда сказанным, а прибавили бы то, что соответствовало бы условиям и нуждам нашего времени.

XIII

В наших литургиях, на первой ектении, после первого моления о свышнем мире и спасении наших душ, второе гласит: «о мире всего мира, благосостоянии всех Божиих Церквей и соединении всех». Мы вообще мало вслушиваемся в это моление, мало вдумываемся в него и мало вспоминаем о нем, когда словом или делом касаемся других христианских исповеданий. Мне несколько раз авторитетно говорили, что во время установления литургий выражение: «святых Божиих церквей» было отнесено исключительно до Восточных церквей одного исповедания с Константинопольскою, и следовательно в наше время не может относиться до церквей Западных. Признаюсь, однако же, что меня в этом убедить не могли. Первые века христианства вовсе не представляли ни того разлада между Востоком и Западом, который впоследствии обнаружился, ни того близкого сходства догматов на Востоке, которое позже установилось, ни того сравнительного превосходства тогдашних восточных уклонений перед нынешними западными, которое часто предполагается. Сам Василий Великий, по словам историка св. отцов, архиепископа Филарета, сравнивал состояние церкви своего времени с состоянием корабля, носимого волнами в самую ужасную бурю. Кроме того, если бы не было существенной розни, то не было бы и повода к мольбе о соединении. Наконец я уже упомянул о том, что иноверцы не ответственны за иноверие, потому что они его не принимают, а в нем родятся. Следовательно, трудно предположить, что когда настанет великий день, предвозвещенный в главе XXV Евангелия св. Матфея, и произойдет деление на поставленных «одесную» и «ошуюю», – это деление произойдет по исповеданиям. Между тем неопровержимо доказывает, что разъединение церквей и их часто неприязненные друг к другу отношения не только препятствуют дальнейшему, более быстрому распространению света христианства, но и служат союзниками его непримиримым врагам. В наше время, при усиливающемся напоре безверия, все церкви находятся более или менее в оборонительном положении, но как будто не желают сознать солидарность своих интересов. Проповедь отрицаний относится не до конфессиональных оттенков или различий, но до коренных, общих оснований и начале веры. Ни Тюбингенская школа, ни Фейербах, или Бюхнер, или Конт, или Гексли не озабочивались вопросами о filioque, или о числе таинств, или об особенностях протестантского учения об оправдании верою, подобно тому, как им не были озабочены и энциклопедисты XVIII века. Нападения всегда направлены глубже и выше. Оборона всегда разрознена и почти всегда с примесью христианской междоусобицы.

Неужели так трудно осуществление идеи вселенской церкви? Еще блаженным Лактанцием было выражено желание видеть «единство в необходимом, свободу в сомнительном, любовь и кротость во всем»[14]. Мнения могут быть различны о том, что после Лактанция признавалось необходимым или сомнительным; но относительно прежней меры взаимной кротости и любви разномыслие невозможно. Она безотговорочно засвидетельствована историей. Кроме раздоров, гонений и соборных проклинаний на Западе, в течение после Никейского периода, ответом на апостольскую заповедь о добродетели, без которой все другие только «медь звенящая или кимвал звучащий», послужили инквизиционные костры и пытки в Испании, костры и казни в Нидерландах, костры и казни в Англии, избиение Альбигейцев, Варфоломеева ночь и тридцатилетняя война, истребившая половину населения тогдашней Германии. Утешительно, что по крайней мере в летописях нашей церкви не повествуется об инквизиционных кострах и тридцатилетних кровопролитиях.

Многое зависит от того, на чем в делах веры наши чувства и мысли предпочтительно сосредоточиваются: на том, что с другими нас единит, или на том, что нас разъединяет. Первое из этих двух настроений более свойственно нам, русским, чем иноверцам, и более обеспечивает тот мир души, которого требует теплое религиозное чувство. Я часто встречал между нашими соотечественниками людей верных и преданных своей церкви, но не относившихся к другим христианам как «звенящая медь». Нетерпимость Римской церкви и самодовольство Протестантских не препятствовали им оценивать по достоинству то, что в особенностях того или другого церковного строя могло возбуждать их сочувствие. Таким образом одни придавали большое значение монашеским орденам, усматривая в них организованную и дисциплинированную церковную силу; другие особенно ценили лютеранские церковные песни, потому что в них отражаются все современные оттенки молитвенных настроений души, а между тем они большею частью чужды всякого конфессионального догматизма; еще другие считали конфирмационный обряд не только трогательным семейным обычаем, но и важным условием завершения религиозного воспитания.

Вообще, нельзя торопливо разрешать вопрос, насколько от конфессиональных особенностей и форм могут зависеть движения религиозного чувства? Влияние таких различий неоспоримо и протестантская церковь поставила себя в условия менее благоприятные, чем наша и Римская. Протестанты сузили область верований, потому что сузили понятие о таинственном общении между видимым миром и миром невидимым. Они отвергли молитву Пресвятой Богоматери, не замечая, что с этою молитвой обыкновенно сочетается какая-то особенная чистота помыслов, особенная мягкость чувства, можно даже сказать особенная доверчивость молитвенной исповеди, как будто возносимой от земного к полунебесному, полуземному. Такая молитва должна быть особенно близка женскому сердцу. Гете не мог бы вложить в уста протестантской Маргариты молитвенного призыва:

Ich wein, ich wein, ich weine,Das Herz zerbricht in mir…Ach neige,Du Schmerzensreiche,Dein Antlitz gnädig mir!

Идеи Богоматери всех скорбящих и «Mater Dolorosa» чужды протестантизму. Ни Перголезе, ни Россини не могли бы написать Stabat Mater для протестантской церкви. Точно так же и Данте, если бы он был протестантом, не мог бы написать своей Divina Commedia и вложить в уста Франчески да Римини стиха:

Questi, che mai da me non fia diviso.

А кто этого стиха не помнит?

При всем том интенсивность религиозного чувства лежит в сердце человека глубже, чем оттенки конфессиональных влияний. Всякому, кто вообще не лишен благодати веры, иногда случается себя чувствовать в особенно благоговейном, так сказать, особенно верующем настроении. Причины могут быть различны. Иногда такое настроение навевается горем, иногда радостью, иногда красотами природы. В нас может преобладать томящее ощущение нашей беспомощности, или порыв благодарности, или порыв умиленного поклонения. Но во всех таких случаях мы явственнее сознаем вездесущие Бога. Мысль и чувство невольно претворяются в молитву. Нам кажется невозможным, чтобы молитва не слышалась, и в такие минуты никакой проповедник безверия не найдет доступа к нашему сердцу, и никакой другой проповедник не убедит нас, что наши ощущения исключительно свойственны той христианской церкви, к которой мы принадлежим.

Если же такие ощущения для всех возможны, на всех действуют одинаково, всех направляют к добру, то не указывают ли они ближайший, надлежащий путь к духовному единению?

XIV

Вообразим себе, что все христианские народы, или хотя один народ, или даже только какие-либо части этого народа, прочитали молитву Господню вместе, единодушно, и с решимостью памятовать ее прочтение и своими делами об этом памятовании свидетельствовать. Вообразим себе последствия и спросим себя: насколько тогда могло бы стать ближе и стать легче разрешение так называемых социальных вопросов?

Напрасно улыбнулись бы мужи науки и мужи государственного дела, прочитав эти строки. Они внушены наставительным зрелищем окружающих нас явлений. На Западе все правительства в оборонительном положении. Законодательство принимает отступной, почти капитуляционный характер. Политический радикализм открывает пути социальному радикализму и везде анархические стремления направляются против церкви еще с большим ожесточением, чем против правительственных учреждений и властей. Агитаторы сознают, что христианство есть главный оплот общественного порядка, и для ниспровержения этого порядка пользуются пробудившимся коллективным самосознанием масс.

Принудительное законодательство не может разрешать социальных вопросов, потому что в их корне лежит протест против начала имущественных неравенств, а на этом начале покоится то, что мы называем цивилизацией. Науки, искусства и художества его создание. Насильственное уравнение может уравнять нужды, но не средства. Законодательные и административные меры, направляемые к устранению всякого рода злоупотреблений, к облегчению всяких тягостных нужд, и вообще к улучшению материального быта масс, всегда имеют тот недостаток, что одним как будто обещают более, чем могут дать, – а с других как будто снимают некоторую долю лежавших на них несомненных обязанностей.

Христианские начала одни могут примирять неравенства, умерять страсти, сдерживать и покорять волю, вооружать терпением в нуждах, возбуждать любовь к ближним и обеспечивать все виды добровольного и доброхотного исполнения обязанностей и призвания этой любви. Они всем доступны, не требуют научной подготовки и заключают в себе единственный на земле осуществимый идеал равенства. Но они не вводятся в жизнь ни писанными законами, ни административными распоряжениями. Они могут быть только проповедуемы и проповедуемы двояко: силою слова и силою примера. Проповедь слова дело церкви; проповедь примера дело каждого из мирян. Откуда наиболее идет в наши дни проповедь примера? Снизу вверх или сверху вниз?

Проповедники поставлены в неодинаковые условия. Чем выше образование, чем значительнее достаток, чем шире круг общественных отношений, тем более средств влияния и, следовательно, тем настоятельнее долг проповеди. Но вместе со средствами растут и разнообразие обязанностей и трудность их исполнения. Снизу подается бессознательный, часто пассивный пример терпения, кроткой покорности своей судьбе и смиренной, никакими сомнениями неколеблемой веры. Сверху требуется пример сознательный, активный, вера сознательная, побеждающая сомнения, воинствующая в окружающей среде против безверия или равнодушия к вере, побуждающая к почтительной оценке бессознательного примера и налагающая обязанность облегчать по возможности заключающийся в нем сознательный подвиг. При трудовой жизни мало простора для воли, мало досуга для помыслов о влиянии на посторонних, и поступки каждого отдельного лица вообще малозаметны. Жизнь более или менее льготная дает и простор и досуг. При ней образ действий отдельных лиц виден другим.

Не говорю, конечно, о делах благотворительности. Они составляют обязанность всеобщую, но и менее могущую иметь свойство примера, потому что ее исполнение тем совершеннее, чем менее оно видимо. Отношу мною сказанное преимущественно к тем разнородным и многочисленным случаям, в которых религиозность человека, или по крайней мере его непритворное уважение к религии, свидетельствуется его привычным образом действий, непринужденно, последовательно, без напускных крайностей и без раздражающей требовательности.

В светском обиходе нетрудно подмечать напрашивающиеся на наши глаза различия и оттенки. Есть люди, которых поступки и образ жизни явно противоречат высказываемым ими мнениям, – и люди, которые более или менее чужды таким противоречиям; люди, которые равнодушно относятся к вопросам веры и к делам церкви, и люди, которые к тем же вопросам и делам относятся с очевидным участием; люди, которые дорожат признаками единства верований между равными слоями народа, и люди, которые засвидетельствованием единства пренебрегают; люди, которые никогда не стесняются заявлением своей веры, и люди, которые как будто робеют перед так называемыми современными взглядами и опасаются прослыть отсталыми, непросвещенными, суеверными в глазах других людей.

Нередко нам приводится слышать легкомысленные отзывы о предметах веры, или отзывы дешевого остроумия насчет церковных обрядов, или, что в сущности еще оскорбительнее для религиозного чувства, отзывы, звучащие какою-то высокомерною снисходительностью к нашим преемственным верованиям. Они признаются как будто более или менее почтенными предрассудками, несомненно опровергнутыми современным просвещением. К ним относятся с некоторою бережливостью, но только из внимания к тем, кто от них до сих пор не отрешились. Во всех таких случаях от нас зависит, тем или другим способом, заявлять, к какому разряду мы сами себя причисляем: к отрешившимся, или к неотрешившимся от предрассудков. Иногда одного слова, иногда одного молчания с нашей стороны достаточно, чтобы обнаружить наш образ мыслей; и если мы лично приобрели себе право на внимание или пользуемся известным значением и влиянием, то того же слова или молчания достаточно, чтобы дать другой оборот разговору. Точно так же от нас зависит, при сношениях с представителями и последователями учений профессора Гексли и ему подобных мыслителей, не оказывать их научному авторитету того почета, которым он обыкновенно пользуется. Мы в этом всегда найдем себе союзников или подражателей. Есть люди, которым нужна только случайная точка опоры для перемены направления или для прекращения колебаний. Мы можем сделаться такою опорой и принимаем на себя тяжелую ответственность, если ею не делаемся. Как от камня, брошенного в воду, круги расходятся во все стороны, так наши отзывы могут распространяться в нашей среде и потом переноситься за ее пределы.

XV

Я сказал, что могут быть две проповеди, и несколько раз указывал на то, что могут быть и две науки. Одна ставит предметом своих исследований и положений какую-либо отрасль знания, без обобщений или заключений, посягающих на область верований. Другая враждебно относится к этой области, действует наступательно, где к тому представляется случай, и, говоря во имя свободы и света человеческой мысли, ставит себя выше всего, что этой мысли недоступно. О такой науке сказано Кавелиным, что она одержала полную победу над верованиями, и ее, преимущественно, я имею в виду, когда здесь говорю о науке.

Замечательна почтительная готовность, с которою большинство так называемых образованных людей поддается научным отрицаниям. Чем радикальнее новое учение опровергает прежние взгляды, тем охотнее оно многими признается за истину. Иногда могло бы казаться, что смутное сознание противоречий между верованиями и образом жизни или наклонностями и желаниями тяготит нашу совесть, и тревожащее нас бремя становится легче, когда верования поколеблены[15]. Не одна жажда знаний побуждает нас охотно прислушиваться к неудобопонятным для многих из нас теориям. Не одно легкомыслие причиной тому, что мы опрометчиво принимает новое и расстаемся с прежним. Учение Дарвина не распространилось бы так быстро, если бы оно не отрицало повествование Библии и учения церкви. Такие отрицания как будто пользуются особым почетом, во имя абстрактного понятия о науке. В них усматриваются признак бесстрашия человеческого ума и подвиг его свободной деятельности. При этом способность веры иногда незаметно переносится в сферу знаний. Верить, сказал я при другом случае, значит признавать за истину нечто, в чем неопровержимых доказательств нам не представлено и о чем мы не можем составить себе ясного и отчетливого понятия[16]. Когда нам говорят, что один и тот же эфир составляет причину всех световых и электрических явлений, что в первых он действует вибрированием, а в последних перемещением, что эфирные вихри суть основание всех движений материи, что центры и сферы действия частиц имеют неуловимо малые размеры и что их потребовалось бы несколько миллионов для составления длины световой волны, которая сама составляет только около двух сот миллионных долей одной линии[17], то мы никакого ясного понятия ни об эфире, ни о вибрациях, ни о размерах частиц себе составить не можем. Знание почти в целости переходит в веру. Таким образом в физическом мире ум человека вынужденно сознает предел своих познавательных и разумевающих сил. Дойдя до этого предела, он останавливается на том, что имеет облик истины в глазах признаваемых им авторитетов, и им подчиняется. Почему же, в мире духовном, ум склонен поступать иначе? В этом мире он имеет перед собою не только авторитеты, которых он отвергать не может, не только «облежащий облак свидетелей», по апостольскому выражению, но и ближайшего наставника и союзника в самом себе, голос сердца, всегда слышный человеку, если он слышать хочет.

Правда, что сердце, в таком смысле, не научное понятие. Новейшая наука высказалась, относительно психической стороны нашей природы, с достаточною ясностью и определительностью. По словам Вирхова[18], «естествовед знает только тела и свойства тел; прочее он называет трансцендентным и признает трансцендентность заблуждением человеческого ума». (Verirrung des menschlichen Geistes). Тот же Вирхов говорит[19], что «до тех пор пока не открыто особой субстанции души и действия этой субстанции не измерены физическою мерой, предположение о существовании бесплотной души не имеет научного значения». Фейербах еще ранее сказал, что «истинно существует одно чувственное, т. е. объекты чувств, и что истина, действительность и чувственность одно и то же. По мнению Молешотта и Бюхнера, «мысль не что иное, как движение материи, передвижение мозговой субстанции… без фосфора нет и мысли… сознание одно из свойств материи… Та же сила, которая перерабатывает пищу в желудке, мыслит через мозг»[20].

Я уже упомянул о том, что есть и другие ученые, не проповедующие материализации мысли и сознающие, что человеческому разумению положен предел. Тогда я сослался на профессоров Тиндаля и Макса Мюллера. Здесь приведу характеристичные отзывы астронома Секки, автора трактата о единстве физических сил, и д-ра Мейера, знаменитого основателя термодинамики:

«Энергия, говорит Секки, которую первичное движение получило в момент своего возникновения, сохраняется на основании того же начала, которое устанавливает неуничтожаемость материи. Если бы нас вынудили категорически указать на силу, породившую первичное движение, то мы бы ответили, что сила эта – Бог… Организм, каков бы он ни был, есть дело Предвечного Зодчего, и то, что мы называем природой, не что иное, как работа и искусство этого Верховного Зиждителя. Он дал форму и организованной материи, подобно тому как призвал к существованию и движению грубую материю… Все, что живет и существует в природе, живет и существует по непосредственной воле и могуществу Того, Кто вызвал это сущее из небытия, так что всякая настоящая деятельность сводится в конце концов к той же настоящей деятельности Божества… Таким образом, изучение физических сил заставляет нас признать необходимым непосредственное действие Высшего Существа на материю…»[21]

Д-р Мейер, первый выразивший мысль о механическом эквиваленте теплоты, сказал следующее: «из глубины сердца провозглашаю (rufe aus), что истинная философия не должна и не может быть ничем иным, как предуготовлением (Propädeutik) к христианской религии»[22].

Читатели, следящие за ходом европейской литературы, могли, однако же, заметить, что в ней редко отражается влияние мнений Секки и Мейера. Если теперь прямая пропаганда материализма слышится реже, чем прежде, то господствующий оттенок тем не менее остается неизменным. Церковная точка зрения вообще считается отжившею свой век и несогласимою с научным прогрессом.

Надлежит ближе всмотреться в этот двойной вопрос о церковной точке зрения и научном прогрессе. Первая обнимает, в строгом смысле, только круг трансцендентных понятий и догматических верований. Положительная или опытная наука имеет дело, преимущественно, с явлениями и фактами, происходящими в окружающем нас внешнем мире. До нее относится замечание Самарина, что желательно было бы выяснить, определить и перечислить все то, от чего подразумевательно отказывается человек, покидающий религиозную почву.

Мы слышим много толков о счастье, хотя вокруг себя видим много горя. Где и в чем счастье? За ним все гонятся, но многие ли настигают, – а если успели настигнуть или себе вообразить, что настигли, – то надолго ли? В погоне за счастьем побудительная причина к погоне за знанием. Знание – сила. Сила есть средство.

Но не все силы могут быть употребляемы безопасно. В знании есть положительные и отрицательные стихии. Первые созидают и потому приносят пользу. Вторые могут иметь разрушительное влияние. Это влияние обнаруживается всякий раз, когда то, что мы признаем за истину в внешнем мире, заглушает или застилает собою истины верховного порядка, обитающие во внутреннем мире нашей души[23]. Неприкосновенность этих высших истин не препятствует приобретению знаний в мире внешности, потому что области таких истин и знаний существенно различны. Успехи положительной науки не затруднены; но значение ее исследований и заключений меняется, когда она из своей области переходит в другую. Этот переход есть свободный и ответственный акт человеческой воли, – свободный потому, что он не вынуждается потребностями науки, ответственный, потому что он подсказывается тем духом отрицания, которому искони дано искушать дух человека.

XVI

В физическом мире чем, больше круг света, тем обширнее сопредельный с ним темный круг, куда свет не проникает. Так и в мире науки. В нем оба круга, светлый и темный, растут одновременно, и рост первого не приближает нас к познанию «непознаваемого» теми приемами и путями, которые мы обыкновенно называем «научными».

Не слишком ли тесны понятия, соединяемые нами с этим названием?

Профессор Тиндаль в речи, произнесенной в Лондонском королевском обществе наук о научной роли воображения, следующим образом отозвался о согласии индуктивного и дедуктивного способов установления теории эфирной мировой среды.