Министр пропаганды

Сегодня я собиралась закончить рассказ. Но слова не шли.

Перечитывая написанное, я уже начала понимать, что все вообще не так, как я хотела. Это должен был быть рассказ о слабости и силе, о том, что позволяет выжить в месте, слишком сильно напоминающем Ад. О детях, о смысле. О любви…

Вот, что выводит меня из себя. Рассказ о любви, конечно. Написать роман о ненависти мне было куда проще…

Ладно, ни черта я сейчас не закончу. Пленарка уже через два часа. Нельзя опаздывать. Но вместо того, чтобы перечитать краткий конспект доклада, я размышляла о рассказе.

ОТКРЫТЫЙ ДОКУМЕНТ НА РАБОЧЕМ СТОЛЕ. РАССКАЗ

Мясо и кости? Любовь и насилие?

(варианты названий)

Мы любили его. Это правда. Особенно в начале.

Он говорил вещи, которые казались такими правильными. Говорил с искренней убеждённостью. Он сделал нас особенными. Предрёк нам потрясающую судьбу.

Стыдно стало позже. И то не всем.

Мне стыд вернула Маша. Как родственные души… мы были похожи. И пережили кое-что общее. Вот только Маша никогда не была проституткой. Я была.

Что меня привлекло к ней?..

Она сохранила гордость. Будто завернула в тряпицу и спрятала за пазуху. Она никогда никого не осуждала. Даже меня.

Прежде чем пойти за другими, он начал с нас. Способы убийства он отработал на нас. Эксперимент. Как уничтожать большое количество людей с наименьшими затратами? Результаты занесли в гроссбух, а потом поменяли кое-что тут, переделали кое-что там, и сократили расходы. Сумасшедшие, неизлечимо больные, калеки – все подлежали уничтожению. Сначала он зачистил наши ряды. Мы удивились, когда узнали. Это был неожиданный первый удар от любимого мужа, внезапное оскорбление, после которого следуют бурные извинения, чуть ли не слёзы, цветы, подарки… Он усыпил нашу бдительность, как домашний тиран заговаривает зубы жертве, в душе лелея следующий удар. Намеренный. Всегда намеренный, даже в тот первый раз.

Потом концентрационные лагеря. Принудительный труд для «неблагонадёжных элементов». Для геев, для преступников, для проституток, для политических. Думаете, они проститутками не пользовались? Ха! Они хотели прибрать нас к рукам, потому что мы приносили деньги. Выгодный бизнес. Кроме того, солдатам и офицерам нужны женщины. Они же рискуют жизнями, они же не могут потащить на фронт своих благообразных фрау. Благообразные фрау должны сидеть дома с детьми. И не видеть всяких ужасов. Не видеть, как их мужья теряют остатки человеческого. Либо ты разделяешь своё поведение на две части – для дома и для войны, либо сходишь с ума. Хорошо только тем, кто и дома себя ведёт, как на войне. Для кого дом – война.

Странная такая штука: я никак не могу вспомнить, закрыла ли дверь, уходя на прогулку сегодня утром, а вот то, что было тогда…

…запахи, цвета, прикосновения…

Для меня всё началось с похоронки. Я осталась одна с тремя детьми на руках, практически никаких денег не имея, кроме захудалого пособия по потере кормильца. И как-то так получилось… не понимаю, как… Просто со временем мужья моих подруг, сытых, благополучных подруг, никого не терявших подруг, стали моими платными любовниками. Так я их тогда называла. А уж кто из них донёс, я и сейчас не знаю. Кто-то донёс. Может быть, Гизелла, сладкоречивая лицемерная дрянь. Может быть, Ульрих, столько презрения и плохо скрытой ненависти в нём всегда было. Какое это имеет значение? Сейчас никакого. И тогда тоже никакого.

Только я оказалась в лагере.

Там… думать было практически невозможно. Но и не думать нельзя. Те, кто не думал, кто механически выполнял возложенные на него задачи, очень скоро ломались, выходили из строя, как машины. У тебя не было выбора – стать машиной или остаться человеком, – но как-то это происходило. Выживали те, у кого была цель. Машиной не становились те, кто сохранял способность мыслить. Они это знали, конечно же, поэтому отнимали у нас малейшую возможность подумать, почувствовать, не сломаться.

Кому-то помогала мысль, словно свеча в далёком окне, когда кругом буря и темнота, а ты смотришь только вперёд, на огонёк, на дрожащий свет. Мысль о детях. Я… не любила своих детей. Знаете, я… впервые в этом признаюсь вслух. Я всегда это чувствовала, но боялась высказать, боялась сделать зримым это ощущение. Пыталась заглушить его… Если мать не любит своих детей, она не человек, знаете? Есть сейчас такое слово интересное – «детоцентричный». Так вот, времена моей молодости были детоцентричными. Я ненавидела своих подруг хотя бы за то, что они любили своих детей, за то, что им давали награды. До сих пор помню нарядный золотой крест, которым хвасталась Гизелла. Я тогда сказала что-то вроде «ты такая счастливица, милая, я тобою горжусь». Девять. У Гизеллы было девять детей. И она всех их любила.

Das Kind adelt die Mutter.

В моей ненависти было столько зависти. Может быть, только зависть и была.

Я не хотела рожать детей. Мне просто было страшно, что меня не будут считать человеком. И какой в этом смысл? Я всё равно не была для них человеком. Проститутка. Всего три ребёнка, которых не любишь. И недостаточно молилась для того, чтобы муж вернулся с фронта. Чтобы они победили. Нет, я не буду врать, что и тогда были «они» и «я». Тогда были «мы». Даже в лагере некоторое время были «мы». Когда меня впервые ударила надзирательница за то, что я замешкалась, не ответила сразу, когда назвали мой номер, это… это был второй внезапный удар от любимого мужа. Помните, домашний тиран? Он ударил в первый раз, извинился, почти умолял, почти плакал. Так мило вёл себя ещё долгие месяцы после этого удара. И вот тебе уже кажется, что ты сама выдумала этот удар, конечно, он не мог, он не мог, он тебя любит, он с таким жаром обнимает тебя и так нежно целует… И второй удар тоже становится внезапным. Как гром посреди ясного неба. Какая затасканная метафора, какая пошлая, глупая метафора. После второго удара ты думаешь – я, наверное, сделала что-то не так. Он не мог меня ударить, я, наверное, сделала что-то не так. Мне нужно вести себя осторожнее. Он просто устал. Он просто… он просто хотел получить ответ на вопрос, а я его проигнорировала. Ведь это так больно, когда тебя игнорируют. Конечно, за такое можно ударить. За такое нужно ударить. Ударить меня. Потому что я, дура такая, не ответила сразу. Я в следующий раз сразу отвечу. Да, он улыбается. Он улыбается, это значит, что я правильно угадала его мотив. Если я буду вести себя правильно, он меня больше не ударит. Он меня любит. Он меня любит.

Знаете, мне легче было принять всё то, что случилось со мной в лагерях, но только не тот факт, что мой муж был домашним тираном. А он был.

А давайте все-таки чаю попьем? Мне рассказывать еще много, ох, как же много… боюсь, в горле пересохнет. Кстати, если что, меня останавливайте, задавайте уточняющие вопросы. Многое может быть непонятно. Многое может прозвучать… шокирующе. Простите, если я буду сбиваться и рассказывать о событиях не по порядку. Мне хочется следовать зову памяти так, как я его слышу, а не выстраивать рассказ. Позвольте мне говорить от души. Спасибо.

Знаете, я смотрю на вас и не вижу в вас себя, такой, какой я была в вашем возрасте. Вам ведь?.. А. Я уже была замужем и носила второго ребёнка. Они почти погодки… Нет, после войны я с ними не встречалась. Никогда. Наверное, я могла бы узнать, где они, что они… Кажется, когда меня отправили в Равенсбрюк, их поместили в детский приют. Нет, я не знаю. Наверное, они меня не искали. Не знаю. Вы хотите спросить – была ли я плохой матерью?.. Не стесняйтесь, дорогая, так и спрашивайте. Я уже вам призналась, что не любила их. Пытаюсь сейчас вспомнить их лица… ничего не приходит в голову. Мне должно быть так стыдно, так стыдно. По-настоящему стыдно мне за две смятые сигареты, которые выпали из какого-то потайного кармашка робы Маши, а я их подобрала и присвоила. Мы с ней тогда ещё не… А, сигареты в лагере были дополнительной денежной единицей. За сигареты выторговывались мелкие приятные вещи у капо, вроде лишнего куска хлеба или обрывков газет, чтобы обернуть ноги, если ботинки прохудились. Или новости. Новости из внешнего мира тоже можно было купить за сигареты. Обещания… Предупреждения. Много чего. Уже потом, в Освенциме, чтобы избавиться от неприятного клиента или отдохнуть лишние пятнадцать минут, нужны были марки. Там и сигареты ходили, но меньше.

Там я уже не думала о Гизелле или её золотом кресте матери немецкого народа, или о детях. Я думала о Маше. У нас с ней был договор. Маша учила меня, что такое доброта, как её не растерять даже там, где мы находились. Пыталась вытравить его идеи. Всё говорила мне о своих Вареньке и Сереженьке… Знаете, я и ей сначала завидовала… Потом перестала. Потом я грелась у её рассказов о дочери и муже, как у костра. Отогревалась у её рассказов о том, что семья бывает… семьёй. Что выходишь замуж, потому что любишь. Что рожаешь ребёнка, потому что любишь. Что хочешь вернуться к ним.

Да, договор… Мы с Машей договорились, что встретимся после войны, продолжим наш последний разговор. С ней любой разговор превращался в какой-то философский спор, чуть ли не экзамен на человечность… А ведь обе мы были не то, чтобы как-то особо образованны… Я закончила школу. Она вроде ещё после школы где-то училась на портниху. Вы поймите, не было в наших разговорах сложных слов и высоких материй, просто как-то так получалось… Это уже потом я стала интересоваться. Даже пробовала в университет поступить, на философский факультет. Экзамены провалила. Но меня так мучает этот последний незавершённый разговор… Оборванный на полуслове…

Значит, вы хотите пригласить на эту передачу кого-то из бывших узников из Советского Союза, правильно? А могли бы Машу отыскать? Я о ней ничего не слышала, ничего не смогла узнать. Хорошая, наверное, получится передача, если мы с ней прямо там у вас, на телевидении, закончим тот давний разговор.

ОТКРЫТЫЙ ДОКУМЕНТ НА РАБОЧЕМ СТОЛЕ. РАССКАЗ.

Он задумывался коротким. Краткость, как известно… Впрочем, я просто устала после «Министра пропаганды» и не хотела снова браться за большую форму. Отдохнуть от романа пару лет, написать серию рассказов и повестей. А теперь выходило, что я не знаю, как его закончить.

Ветер из приоткрытого окна шевельнул страницы ежедневника, где я набросала тезисы для сегодняшнего доклада. В своей лучшей безалаберной манере сделала я это уже в самолете, уже почти приземлившись в Берлине. Так и приглашай меня на конференции, ага. А, можно подумать, я не могу рассказать внятно то, изучением чего занимаюсь больше пятнадцати лет.

Только рассказ меня сейчас расстраивает…

Я быстро переоделась и пошла гулять по Берлину. Ветер вынесет из головы лишнее, уложит, что надо. Медленно дойду Александерплац, а потом вернусь как раз к началу пленарки.